Наталья Горская - Мальчики-мальчишки
Ученику для полноценного развития чрезвычайно важно живое общение со сверстниками и наставниками. Требуется сообщество для внеучебной жизни ребёнка, нужны экскурсии, экспедиции, разнообразные кружки по интересам, образовательные путешествия как дополнительный ресурс для школы, для неформального образования, для преодоления повседневной рутины и однообразного распорядка дня в необычных бытовых условиях. Много ли родителей смогут обеспечить это своим детям? Раньше на Ленинградском телевидении по утрам в будни шли образовательные программы практически по всем предметам. Болеющий ученик мог посмотреть по телевизору обучающую программу по иностранному языку, даже по математике, чтобы не отстать. И каналов телевидения-то было раз-два – и обчёлся, а всё ж таки находили время и место для таких передач. А сколько каналов появилось после Перестройки? Но чему там можно было научиться? Пьянству, преступности, проституции. Образовательные программы по этим трём важнейшим предметам современной России вытеснили всё остальное со всех каналов телевидения, как бы много их ни было.
Образование не только должно выдавать знания по программам и учебникам, но и возобновлять, продолжать и развивать те сообщества, в которых дети рождаются и живут. Школьное образование – это очень важный механизм трансляции культуры отношений между людьми и системы ценностей. Дело не в передаче детям стандартных знаний, а культурных ценностей и способов жизнеустройства местности, в которой они живут, культуры своего народа, социума. Такой способ обучения мог бы привести к сближению поколений, между которыми сейчас возник катастрофический разрыв. И одна из причин отдаления состоит в том, что не были найдены формы обучения, которые совмещали бы современное массовое обучение с традициями. В нормальных обществах поколения должны друг друга понимать, жить и действовать вместе. Но в постперестроечной России никому не было дела ни до сближения поколений, ни до освоения молодёжью культуры народа. У россиян возник синдром эмигранта: разумный человек должен отсюда уехать. Хоть куда, но, главное, что отсюда надо смыться любой ценой! Нувориши, бывшие партийные воротилы, известные политики «демократических наклонностей» отправляли свои семьи на жительство и детей на учебу именно за границу. Остальным приводили их в пример, в оба уха дудели: вот, люди умеют-де жить, не то, что вы, слабаки!
Многие и рады были взять с них пример, да при массовой нищете это оказалось мало кому по силам. Особенно когда в городе закрыли депо на станции. Из министерства путей сообщения приехали холёные господа и долго отчитывали работников: «Что это за работа такая у вас? Железная дорога убыточна для государства, это вообще прошлый век, а сейчас уважающие себя люди на личных автомобилях ездют. Научитесь делать деньги и купите себе машины, а то вы привыкли жить на всём готовом, чтобы вам государство всё давало. Чего вы вцепились мёртвой хваткой в эту «железку», если кругом столько интересной работы? Какую газетёнку ни возьми – всюду вакансии: требуются промоутеры; требуются инструкторы аэробики для элитного клуба; требуются дристи… дистри… дистибьютеры; требуются девушки до двадцати пяти лет для работы за рубежом по гибкому графику».
Закрытие депо было воспринято городом очень болезненно. Чёрт с ней, с парикмахерской или с мебельной фабрикой – там всё одно: ни черта последние пять лет не платили. Чёрт с этой медициной и образованием – жил же человек когда-то без них. Но вот «железка» хотя бы давала возможность по бесплатному билету ездить на работу до самого Петербурга. В первый же день после закрытия депо по городу прокатилась война самоубийств бывших железнодорожников. Но тогда даже тревогу никто не бил из-за таких «пустяков». Все давно поняли, что люди для новой государственной системы не представляют никакой ценности, а служат для неё досадной помехой.
Через неделю после закрытия депо в городе не стало больше ни на одного промоутера, ни на одного инструктора аэробики или девушки «по гибкому графику». Появилось больше пьяных и… стало больше бандитов. Мы, в самом деле, стали забывать, кем собирались стать, о чём мечтали в детстве. Явно не об этих кооперативах по пошиву тапочек или трестах по производству крючков. Нас угнетала эта неясность, неопределённость, что мы не сможем потом сказать, кто же мы. Как наши родители и их родители могли гордо сказать: «Я инженер-кораблестроитель», «Я учитель музыки» или «Я токарь Кировского завода». А что мы скажем нашим детям, если они у нас когда-нибудь будут? Половина нашего выпуска сразу после школы поступила в институт Герцена. Не знаю почему, но была популярна профессия учителя у нашего поколения. Сейчас из тех двадцати двух поступивших в педагогический институт учителем работает только один Петька Сомов, бывший староста из параллельного класса. Петьке можно было поставить памятник, если бы сейчас верность своей работе считалась подвигом. Сначала он ездил на работу в деревню, куда автобус ходит один раз в день, да и то, если повезёт. Сам автобус выезжает из посёлка, до которого тоже сначала надо добраться на электричке. Получал он за свой труд учителя физики в два раза меньше прожиточного минимума. Но работу не бросал. Говорил, что страшно, когда в конце двадцатого века в России стали появляться дети, которые не умеют читать и писать. И не только говорил, но и на деле что-то предпринимал, чтобы безнадзорная ребятня, пока их родители уезжают за тридевять земель в поисках заработка, не по подворотням болталась, а училась в школе на продлёнке. Доучивался потом до учителя географии и вёл её наряду с физикой, когда в школе некому стало преподавать этот предмет. Кем теперь считают таких? Дураками и недотёпами, которые не сумели урвать себе кусок пожирнее. И, самое ужасное, что они с этим согласны. Петька так и говорил про себя:
– Кому я нужен? Неудачник я. Столько лет отработал учителем, а у меня нет ни машины, ни дачи. Даже своей квартиры нет. Служебная есть, а на покупку своей квартиры мне уже никогда не накопить. А так брал бы с учеников взятки, обложил бы их родителей налогом, и все бы считали меня повелителем жизни. А я так не могу. Не умею я «сделать бабки на продаже своей родной бабки». Не могу и не хочу я брать деньги со стариков, которые поднимают своих внуков, так как их дети спились или в тюрьме сидят. Со стариков, которые к старости стали инвалидами из-за нечеловеческого труда с ранней юности на благо всего этого мрака. Не могу я их обирать, потому что мои родители такие же, как эти старики. Не могу я брать деньги с молодых родителей, которые копят по полтора года на простую детскую кроватку для своего ребёнка. А теперь говорят, что в лексиконе настоящего мужчины не должно быть такого слова, как «не могу». Потому что нынче всё можно и всё позволено, а если ты не умеешь этим воспользоваться, то это только твои личные проблемы.
Петька мечтал о семье. Он ещё в школьные годы говорил, что у него обязательно будет пятеро детей. Сейчас семья стала считаться обузой для настоящего мужчины, поэтому теперь такие мечты у юноши могут запросто посчитать признаком безумия. Теперь «нормальные» юноши должны мечтать, как бы в престижный офис попасть или «оттянуться по полной». Потом Петька уже мечтал, что у него будет трое детей: он в уме прикинул и понял, что не уместится такая семья на той жилплощади, которая была в наличии. Потом он уже сократил в уме свою семью до одного ребёнка, а вскоре и вовсе сник: «Кому я нужен? Я же лох в свете идеологии барыг». А ведь он, пожалуй, один из немногих, кто из нашего поколения остался верен своему профессиональному выбору до конца. Не прыгал, не разменивался, не рыскал. Разве вот только стал учителем географии по совместительству. Но опять-таки не для себя, а для школы. Мы ему даже об этом говорили, чтобы хоть как-то поднять в нём самоуважение, но он только кисло отмахивался:
– Кому я нужен? У нынешней эпохи другие герои. Вот Гарпунов, который на год младше, в школе был твёрдым троечником, после школы нигде не учился, тырил рельсы на соседней станции, продавал их каким-то полякам. Теперь дублёнку себе купил, тачку, девки ему гроздьями на шею вешаются. И какие девки! Не абы что, а первые красавицы района или даже самой области! Надька Карпинская вот тоже замуж не за рядового учителя вышла, а за бандита. Такие вот нынче у баб приоритеты.
Надька в какой-то момент устала таскать свою винтовку по периметру женской колонии. А главное, почувствовала себя тоже в какой-то степени заключённой. Стало ей страшно, что вся её жизнь пройдёт на зоне, где нет особой разницы между житьём-бытьём сидящих и стерегущих. К тому же её позвал замуж начальник колонии. Она как представила, что вот так с мужем всю жизнь проведёт фактически на зоне, так совсем впала в отчаяние! И тут, очень вовремя, на неё обратил внимание Трубачёв. Разбирающиеся в тонкостях криминального мира людишки шепнули Надежде, что отказать такому человеку – это всё одно, что добровольно себе смертный приговор подписать. Но Надька то ли от отчаяния, то ли оттого, что с Трубачёвым было всё-таки веселее, чем с начальником колонии, не собиралась ему отказывать. Пробыла замужем за ним два года, после чего гордо ушла к родителям, когда узнала, что у Владислава Павловича таких жён, как она, целый гарем. К тому же выяснилось, что он больше всего на свете любит не женщин, а кокаин. Слава и её пытался приучить к кокаину, но тут здоровый инстинкт жизни, который Надьке всегда был присущ, заставил её окончательно охладеть к человеку, который некогда так очаровал её своим обаянием, а потом ещё больше – влиянием и властью.
