Валерий Панюшкин - Все мои уже там
На пороге караулки стоял Банько. Вид у него был растерянный. Он сказал:
– Не открываются ворота.
– Как не открываются?! – я поставил на пол чемодан и бросился к пульту. – Вы же открывали? Вы же ездили на фургончике своем?
– Раньше открывал, а теперь не открываются, – промямлил Банько у меня за спиной.
Я нажимал на пульте какие-то кнопки и видел во множестве мониторов, как в разных углах парка включался и выключался от этого свет.
– Как вы открывали ворота? – спросил я.
И Банько показал мне, как он открывал ворота: он приложил палец к блестящему сенсору на пульте и повернул ключ. В тех мониторах, в поле зрения которых попадали ворота, ворота стояли, не шелохнувшись.
Я вышел из караулки и направился к дверям. Банько плелся за мной. На звук наших шагов появился из кухни Толик с чайником в руках. Лицо его было спокойным. Он, кажется, и впрямь собирался выпить чаю, как ни в чем не бывало.
– Давайте сначала чаю попьем, а потом все взломаем, че? – сказал Толик.
Но я не удостоил его ответом, и тогда прапорщик поставил чайник на каминную полку и тоже пошел к воротам вместе со мной и Банько.
У ворот на асфальтированной площадке, где стояли прежде мой «Ягуар» и фургончик с надписью «Бесплатный магазин Холивар», теперь оставался только «Ягуар». Очевидно, Обезьяна уехал в фургончике. Уехал и запер нас.
Почти уже без всякой надежды Банько попытался потыкать пальцем в сенсор у ворот. А Толик пару раз пнул ногой в бронированные ворота и констатировал:
– Не, тут намертво заперто, надо по-хитрому где-то как-то.
И я по-хитрому пошел в гараж. Взял с верстака тот самый моток проволоки, который мы с Толиком забрасывали на забор, желая узнать, под напряжением ли колючая проволока. Я взял этот моток и монтировку. А Толику велел взять лом. Еще на всякий случай я взял домкрат, правда домкрат был слабенький, червячный. Гидравлического домкрата я не нашел.
С проволокой, монтировкой, ломом и домкратом мы вернулись к воротам. За воротами слышалась жизнь. До шоссе от ворот было метров пятьдесят. Я слышал, как шелестели машины по асфальту. Если бы я слышал голоса, я бы стал звать на помощь. Но голосов не было.
Кое-как – не очень надежно – я приладил домкрат между воротами и притолокой. И велел Банько крутить домкрат что есть силы по моей команде. Потом я показал Толику, куда между притолокой и воротами приладить лом. И велел по моей команде отжимать ломом бронированную воротную створку. Я сказал:
– Слушайте, парни. Я сейчас устрою короткое замыкание. Насколько я понимаю, в этом случае электричество пропадает на несколько минут. Теоретически ворота должны освободиться, но они очень тяжелые. Если нам удастся оттолкнуть створку, мы выберемся.
Я загнал монтировку в землю, обмотал ее проволокой и, прошептав «господи, твоя воля», закинул моток на забор.
Ничего не произошло. Электричество не погасло. Разряда, как в тот раз, когда мы подобным образом экспериментировали с Толиком, не последовало. Я не понимал почему. Я стоял в растерянности, как вдруг Толик потянулся своим ломом к моей проволоке.
– Идиот, убери лом! – только и успел крикнуть я. – Убьет же тебя, дурака!
Но было уж поздно. Прапорщик прикоснулся железным ломом к медной проволоке и… Опять ничего не произошло. Вернее, нет, произошло: я почувствовал облегчение. Я почувствовал счастье оттого, что дурня моего прапорщика не убило.
А Толик уже наматывал проволоку себе на локоть и говорил:
– На ноль попало. Как в том анекдоте про бабку.
– Про какую бабку? – спросил я автоматически.
– Ну, как два монтера сидят на столбе и у них провод свисает вниз. А мимо идет бабка. И они кричат ей: «Бабуль, возьмись за провод». Бабка берется, и ей хоть бы хны. Ну, и один монтер говорит другому: «Вишь, я тебе говорил ноль! А ты – фаза, фаза!»
Тут мы стали смеяться. Мы обнялись все втроем и стали смеяться, похлопывая друг друга по плечам. Я понятия не имел, бывают ли в электрических охранных системах ноль и фаза, как в линиях электропередачи, но мне было счастливо и весело, что вот эти два парня рядом со мной, что мы ломаем бронированные ворота, и вот сломаем – а там жизнь.
Мы решили перекурить это дело. Я раздал всем по сигарете. Закурил, и некурящие Толик и Банько тоже закурили. Почти сразу же оба начали кашлять, да кашляли так, что ударились лбами. И снова стали смеяться, потирая ушибленные лбы. Они смеялись, только не тем тихим смехом гения, каким смеялся Обезьяна у меня в кабинете в начале этой повести, а заливистым смехом человека, который поскользнулся на тротуаре да и шлепнулся на жопу, так что самому смешно. Я смотрел на парней, курил глубокими затяжками и думал, что есть разные какие-то счастья. Что можно смеяться от счастья, как Пушкин смеялся в ночь, когда дописал «Бориса Годунова» – тихим смехом гения, приговаривая «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» А можно смеяться, когда ямщик перевернул тебя вместе с коляской в самую грязь, и ты лежишь свинья свиньей и смеешься во все горло, потому что небо небесное, трава травяная, грязь грязная, и ты – человеческий человек – и тебе не страшно, и ты лежишь и смеешься, наконец-то понимая себя.
– Ну, ладно, парни! – сказал я, щелчком выбрасывая окурок. – За работу!
Банько и прапорщик стали на изготовку: первый к домкрату, а второй к лому. А я опять забросил моток проволоки на забор. Раздался громкий хлопок. Земля чуть дрогнула у меня под ногами. И свет погас.
– Навались! – взревел в темноте Толик.
И я слышал только пыхтение секунд тридцать, пока свет не включился снова.
Когда свет включился, всем нам троим стало очевидно, что бронированная створка ворот не сдвинулась ни на миллиметр. Наверное, замок на воротах не был завязан на общее электроснабжение поместья. Или блокировался как-нибудь, когда электричество отключалось. В руках у Банько был безнадежно сломанный домкрат. А Толик с мальчишеской какой-то гордостью показывал мне гнутый лом:
– Ни хрена се! Лом погнул!
Больше мы решили с электричеством не экспериментировать, а вернулись домой. Парни были возбужденные, потные, веселые и несли показать Ласке: Банько – сломанный домкрат, а Толик – гнутый лом.
Ласка сидела, подобрав под себя ноги на диване в гостиной и, кажется, плакала тихонько за минуту до нашего прихода. На журнальном столике перед ней лежали пять телефонов. Стационарный телефон, Ласкин сотовый телефон, мой сотовый телефон, сотовый телефон Банько и еще какой-то сотовый телефон, возможно, телефон Обезьяны, которого я ни разу не видал с телефоном в руках. С самого первого дня наши сотовые телефоны тут не работали, но Ласка и Банько время от времени играли при помощи своих телефонов в летающую лягушку или в разбивающиеся стекляшки. Обезьяна не играл никогда.
Я поцеловал Ласку в темя, кивнул в сторону телефонов и спросил:
– Молчат?
– Молчат, – Ласке на глаза опять навернулись слезы.
Она бы и расплакалась, если бы парни не принялись утешать ее при помощи домкрата и лома. Они так потешно рассказывали про наши попытки взломать ворота, что через пару минут Ласка уже сквозь слезы смеялась и повторяла:
– Дураки, вот дураки!
Я налил себе полстакана виски и выпил с таким удовольствием, с каким, наверное, пили ром пираты, высаженные на необитаемый остров капитаном Тичем по прозвищу Черная Борода. И не помню уж как мне пришлось к слову обмолвиться про капитана Тича. Но Толик спросил меня, кто это, и я рассказал им про капитана Тича, как детям рассказывают на ночь страшные сказки.
История капитана Тича по прозвищу Черная Борода, рассказанная Алексеем Зайцевым в последнюю ночь своего заточения.
Капитан Тич был самым страшным пиратом Карибского моря. Многие верили, что у капитана заключен договор с дьяволом. Во всяком случае, капитан ничего на свете не боялся и отличался нечеловеческой дерзостью и нечеловеческим везением. Он никогда не стриг волос и не брил черной, как смоль, бороды. Он только заплетал бороду в косы, и, несмотря на это, борода у него была до пояса.
Его увенчанный Веселым Роджером корабль становился на рейде у какого-нибудь торгового города и грабил все торговые суда, входившие в порт, и все, осмеливавшиеся выходить из порта. Городской гарнизон не дерзал атаковать капитана Тича. Солдаты прятались за стенами форта.
Однажды наступал день, когда пираты высаживались на берег и грабили город дом за домом, улицу за улицей – до тех пор, пока губернатор не выбрасывал из окна белый флаг и не молил о пощаде. Пощады капитан Тич не знал. Но если у губернатора была дочь на выданье, Черная Борода женился на ней и покидал город.
Своих жен, губернаторских дочек, капитан Тич свозил на затерянный в море необитаемый остров, где они и жили, рожая Черной Бороде детей, как правило уродцев, по причине врожденного сифилиса и прочих врожденных венерических болезней.
