Алексей Арцыбушев - Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа
На следующее утро меня увольняют с работы без объяснения, а спустя несколько дней вызывают в военкомат. Иду.
– Документы!
– Вот, пожалуйста.
– На комиссию!
Поверхностный осмотр. На статью болезни – ноль внимания.
– Годен!
– Куда годен?
– На фронт годны – руки, ноги целы. Следующий!
Нет уж, это хрен, меня так просто не возмешь! Следующий – это я. Я требую комиссию:
– Смотрите, в освобождении четко написана болезнь. У меня руки, ноги есть, смотрите чего нет!
Заставил посмотреть – не отмахнешься. Билет оставляют у себя, выдают справку «оставлен до особого» – катись.
«Кто не работает, тот не ест!» Из театра вышибли, билет отняли, а жить как прикажете?! Обращаются, как со скотом, но ведь хлеб-то по карточкам. Скот-то и то кормить надо! Я к Николаю Валериановичу.
– Тебя, – говорит, – из-за матери выгнали и билет отобрали, чтобы ты за ней ехать не смог.
– Ну хорошо, а как мне жить дальше? Карточек-то нет.
– Подожди, что-то надо придумать. Приди завтра. Назавтра дает он мне бумажку на цементно-бетонный завод, готовящий бетон для восстановления разбомбленного здания ЦК, берут слесарем на эстакаду. Какая разница кем, лишь бы была карточка и мизерные гроши. «Не до жиру, быть бы живу». Бетон в ЦК давай, давай в три смены, сутками не вылазишь с эстакады, а зато с барского плеча – каша гречневая да суп мясной, горячий и бесплатно. «Бетон! Давай! Давай!» Дремлешь под шум бегущей ленты с песком! «Давай! Давай!»
Весна 1942 года. Неожиданно в дверях мама.
– Мама, мамочка, да как же ты?
– В Можайск вошли немцы. В Дорохове линия обороны. Бьют немцы артиллерией, бомбят с воздуха. Я – в вырытом мной и соседями окопе. Дом снесло снарядом. Спаслась только одна икона, которую я взяла в окоп, и то, что на мне было. Скоро пошли немецкие танки и мотопехота, еще с вечера наши без боя ушли. Когда все стихло, немцы покатились к Москве, я с иконой в руках пошла в Верею с надеждой, что там уцелели дом и батюшка. Слава Богу, всё и все уцелели. Там все вместе и отсиделись. Когда наши подходили, батюшка ушел, надеясь пробраться во Львов, на свою родину. Оставаться он не мог, сам понимаешь, 25 000 за голову. Каким-то чудом там очутился Юша, и я с ним передала, что жива, двинуться не могу. Местные власти отобрали все документы, чтобы никто никуда, проверка за проверкой. «Почему в оккупацию попала? Почему с армией не отступала?» Смешно, армия-то не шла, а бежала, мы-то тут при чем? А я сама дороховская, дом сгорел, куда деваться? В оккупации батюшка сидел в затворе, как и раньше. Ночами выходил во двор подышать свежим воздухом, поэтому местные о его существовании и не подозревали. Немцы знали, что он священник, и с уважением к нему относились и тоже не болтали, поэтому на меня не было никаких доносов. С немцами я не общалась. Батюшка служил, как всегда, а мы молились. Во Львов он ушел раньше, чем немцы отступать стали. Я поняла, что ты приехать по каким-то причинам не можешь; тогда я обратилась к властям с просьбой выдать мне документы, чтобы уехать к сыну. Наотрез отказали. Подождав, я написала заявление, в котором описывала свое бедственное положение, что один сын на фронте, другой инвалид, прошу выдать мне документы, чтобы уехать к сыну. Пошла, стал он на меня орать: «Мне наплевать на твоих сыновей и на тебя тоже». А я ему: «Напишите мне на моем заявлении все, что вы мне только что сказали, я его отправлю Сталину». Он опешил: «Ну, уж так и Сталину!» – «Да, да, Сталину, пишите, пишите». Тогда он встал, подошел к сейфу, нашел мой паспорт и отдал его мне: «Поезжай!» Вот я на разных машинах и добралась до вас.
– А что ты думаешь дальше делать?
– Я хочу поехать к Олечке в Абрамцево и там у нее устроиться на работу, малость передохнув.
Так она и поступила, но, приехав, слегла и долго болела. Тем временем к нам частенько заглядывает Юша, по-свойски. Разговоры разные, взглядов своих никто не скрывает, говорят, что думают.
Однажды пришла мне повестка из военкомата: «Явиться такого-то во столько-то, имея с собой нательное белье и продукты на двое суток». Странная, очень странная повестка. У меня еще было время, и я поехал в Абрамцево.
– Опять приехал прощаться, мамочка, снова повестка, да какая-то непонятная.
Читаем все, стараемся понять: куда, зачем? А мама мне и говорит:
– Если на фронт, то старшиной, все же лучше, чем рядовым!
– Безусловно, я хорошо знаю, что такое солдат, да еще на фронте. Но в данном случае, я уверен, что ко мне привязалось ГБ. Смешно призывать заведомо непригодного для фронта солдата, у них же есть все данные о моей болезни, а они полностью игнорируют свои же законы и заключения медкомиссии. Отобрав у меня освобождение, оставив «до особого», они сейчас забирают меня с вещами, минуя медкомиссию, которую я по их же закону обязан пройти.
– А ты ее требуй!
– Конечно, тем более что любая медкомиссия меня начисто забракует, и они, зная это, стремятся ее обойти, поэтому я уверен, что тут кто-то во мне лично заинтересован, а кто, кроме ГБ, – военкомату я напрочь не нужен.
– И где ты мог попасть к ним на заметку?
– Н у, на это ответить трудно, может, в Большом театре, может, когда узнали, что ты была в оккупации, – сказать трудно. Пришло время еще раз нам с тобой прощаться, но так просто я им не дамся!
Поцеловавшись и перекрестившись, я уехал. Завтра с вещами. С вещами так с вещами. Утро вечера мудреней. Я привык сегодня не решать тех задач, которые встанут передо мной завтра. Завтра само покажет себя, и совсем иначе, чем я сегодня о нем думаю.
С утра назавтра я был внутренне готов к предстоящему дню. В военкомат со мной пошел Коленька на всякий случай, чтобы знать, куда я исчезну. В военкомате, как всегда, полно народу. Я явился в назначенную комнату. Доложил, что такой-то прибыл, и отдал повестку. «Хорошо, ждите!» Я не стал возникать и чего-то требовать, решив сперва понять, что к чему. Ждем мы с Коленькой, ждем час, ждем второй, ждут многие. Наконец нас всех загнали в зал и велели сесть. Явился полковник и повел с нами такую речь: «Товарищи бойцы, вы здесь собраны для того, чтобы выполнить свой долг перед Родиной! Все вы завтра будете выброшены на парашютах в тыл врага, где должны будете соединиться с партизанскими соединениями, чтобы бить врага в его же тылу. Поняли? Поднимите руки, кто из вас прыгал с парашютом!»
Ни одной руки. Полковник малость смутился, но бодрым голосом произнес:
– Ничего, товарищи, прыгнете! Родина от вас это требует.
Настал момент мне выяснить свои отношения с полковником, Родиной, которая требует прыгать от тех, кто никогда не прыгал, и посылает в тыл врага заведомо к этому не подготовленных, а значит, на верную гибель. В подобных трудных моментах я полностью отдаюсь импульсу, я знаю, что надо действовать, а как? Подсказывает что-то внутри, подсознательно и чаще всего верно. Я подхожу к полковнику и спрашиваю его:
– Товарищ полковник, а как я буду прыгать: солдатом или старшиной?
– Как – старшиной?
– Так, старшиной. Я старшина, и вы это должны знать, потому что, демобилизовавшись по болезни из армии, я в ваш военкомат сдал все документы, по которым ясно видно, что я – старшина.
Полковник опешил. Я вышел, подсел к Коленьке и шепотом рассказал ему все. Он поднял брови и покачал головой. Сидим и ждем, ждем и ждем. Наконец меня вызвали к полковнику.
– Распишитесь.
Читаю: «Арцыбушев А. П. находится под следствием военной прокуратуры г. Москвы без права выезда». Я расписался.
– Дайте мне на руки этот документ.
– Зачем он вам?
– Я же не могу в военное время быть совсем без всяких документов, паспорт у вас, воинский билет тоже у вас, меня ж первый патруль заберет!
– Да! Хорошо, подождите там.
Наконец мне вынесли бумажку, подобную той, которую я подписал в кабинете. Мы вышли на улицу. Мама подала мысль – лучше старшиной. Я ее воплотил в реальность и попал под следствие военной прокуратуры, да чуть не посадили. Требовать комиссии в тот момент было бессмысленно, интуиция подсказала только этот вариант, значит, так было надо, другого пути не было. «Белый билет» мне выдали в Серпуховском военкомате официально, я его не подделывал, не купил. Врачебное заключение тоже, его может подтвердить любая медкомиссия. «Глазное дно мертво» – так сказал профессор. Прокуратура не в силах найти какого бы то ни было незаконного действия с моей стороны. Серпуховский военком сам прохлопал ушами, не раскрыв мой билет, бросив его в угол комнаты. С него пусть и спрашивают. Мое дело маленькое, мне дали – я взял, считая это законным документом, а когда выяснилось, что я должен был прыгать как солдат, то я, естественно, заявил о себе, что я старшина. Если бы я чувствовал свою вину, то я бы молчал и прыгал солдатом. Логично?
– Вполне, – сказал Коленька, – вполне.
Да, а жить-то как? Я под следствием, безработный и бездокументный. С этой «грамотой» меня никто не возьмет на работу. Карточек нет – нет и хлеба. Очень скоро Коленьку призвали в армию. Он был определен в штаб армии Конева, переводчиком в разведотдел. Вскоре я получил повестку явиться в прокуратуру. Началось следствие. Меня там встретили первоначально как матерого дезертира. Следователь пытался, ничего не выяснив, брать меня «на абордаж»: орать, грозить, стучать кулаками, но не бить. «Сознавайся!!!» Я очень четко, очень внятно рассказал ему подробнейшим образом, как мне выдали «белый билет»: «Криминала с моей стороны никакого не было, сознаваться мне не в чем, вы сами в этом сможете убедиться, наведя справки». Далее я заявил следователю, что я живой человек и хочу есть, а есть мне нечего, так как с этой филькиной грамотой я не могу устроиться на работу, что он пропустил мимо ушей. Он отпустил меня и сказал, что вызовет. Мама болеет и еще не в силах работать, висит фактически на пайке тети Оли и Аннушки, я питаюсь водой и иногда чаем у знакомых, отнимая у них часть их пайка. Положение безвыходное. Следствие идет очень медленно, не торопятся. Им некуда спешить. Иду я по двору своего дома – навстречу управдом, знакомый мне Травкин.
