Вадим Ярмолинец - Кроме пейзажа. Американские рассказы (сборник)
– Всё, всё, всё, ты должен уйти, сейчас ты должен уйти, – повторяет хозяйка, как заведенная. Схватив на всякий случай страшное оружие и, бросив его в холодильник, заслоняет дверцу спиной. – Ты должен уйти, Миша. Гена, я сейчас помогу тебе. Не трогай ничего руками, я все сделаю сама.
Забыл сообщить, Катя – медсестра. Она работает в местной больнице ветеранов вооруженных, в том числе и ножами, сил. Это очень кстати.
Дверь хлопает за Михаилом Михайловичем, и он не видит, как его любимые пальцы утирают вражеский лоб тампоном с перекисью водорода, стягивают края раны пластырем.
– Я сейчас отвезу тебя в «скорую». Тебе надо наложить швы.
Подхватив с кресла сумку, она проверяет, на месте ли ключи и телефон.
– Только об одном прошу тебя, – говорит Катя, пристегивая ремень безопасности и заводя мотор, – не говори, что это он. Придумай что угодно. Я одна во всем виновата, я одна. Я не сказала ничего тебе, я не сказала ничего ему. Это – моя вина, но я устала ждать. Я хочу семью, а не траханье в удобное для вас всех время. Точно как твоя Вика, между прочим.
Его Вика! Как забыть ее голос в телефонной трубке, когда она простонала ей: «Из-за вас, Катя, я не могу завести второго ребенка, вы понимаете это?» Она просто видела, как слюна тянулась у той от губы к губе и липла к зубам, когда она произносила: «В-вы п-поним-маете…» В таком отчаянии и на вы! А этот второй ребенок ее просто доконал. Она не мужа крала у той, а куда большее. Впрочем, что значит крала? Это он ей покоя не давал, а не она ему. Вернется домой с работы – он сидит на скамеечке у входа, курит.
– Привет, как дела?
А в темной прихожей обнимет, привлечет к себе, большой, горячий, сильный. Сумка выскользнет из рук, и все, на что хватит сил, – так это попросить зайти на минуту в ванную.
Теперь сидит, молчит. Естественно, все понимает. В отделении «скорой» говорит, что бросал нож в мишень на двери, а нож попал в металлическую раму и неудачно отскочил. Хорошо еще, что в лоб попал, могло быть и хуже.
– Вы хотите вызвать полицию? – спрашивает женщина в коричневой, как школьная форма, чадре за стойкой регистратуры. Глаза поблескивают в узком зазоре между обтягивающей голову тканью и ажурной занавеской. Не понять, что думает обладательница этих глаз. Подозревает ли, что ее обманывают, или совершенно безучастна к посетителям-иноверцам? От ее отношения многое зависит – наберет ли сама номер полиции, когда они займут место среди ожидающих помощи, или тут же забудет о них.
– Не нужно, – отвечает раненый.
Они ждут вызова к врачу. Вокруг дремлют, стонут, молчаливо терпят боль, говорят по телефонам, смотрят беззвучный телевизор поздние посетители. «Райбек!» Это – он. Вообще он Рыбак, но уже привык откликаться на Райбек. Американцам так удобней. Он идет к санитару со списком пациентов в руке, тот проводит его желтым коридором в смотровую, велит лечь на накрытый бумажной лентой стол. Он с хрустом ложится. Лицо в белой маске заслоняет созвездие ламп. Мелькает шприц, он ощущает укус иглы.
– Вам повезло, что рядом оказалась ваша знакомая. Она отлично обработала рану, но небольшой шрам останется. Как это вам так повезло?
Клац! Сверкает хирургический скоросшиватель. Клац!
Он снова рассказывает про метание ножа, осознавая, что жене эту историю он не продаст. Какого ножа? Где?Поставив «бимер» на стоянку, Михаил Михайлович идет домой. Он не сомневается, что у парадного его поджидает мигающая огнями патрульная машина. Но машины нет. Софья Борисовна, словно приросшая к дивану, говорит дрожащим голосом:
– Ты можешь мне, наконец, объяснить, что происходит?
Как объяснить? С чего начать? С того, что он уже несколько месяцев беспрерывно думает о другой? И с небольшими перерывами забирается в ее постель?
– Нам надо расстаться, – говорит он устало.
– Как? – вопрос на выдохе похож на прощание с жизнью: —…ах…
– Раньше не мог решиться сказать, а теперь уже придется… – он усмехается.
– Почему, Миша?
Медленно и мучительно он восстанавливает картину измены и обретения своего краткосрочного счастья. Поразительно все-таки, как тесно эти два процесса связаны. Не полюбишь – не изменишь, это он уже понял, а вот вторую часть уравнения: не вернешься – не спасешься, – еще не выучил, потому что не пережил. И он думает, что все пропало, жизнь, как говорится, под откос.
Михаил Михайлович сидит возле своей законной супруги Софьи Борисовны и рассказывает ей понемногу о встрече в автобусе. Как пригласил новую знакомую на ужин в тот самый ресторан, о котором она прочла в газете, как она сказала, что пишет он лучше, чем там готовят, а он ответил, что с ней трудно не согласиться. «А ты ее сюда приводил?» – спрашивает Софья Борисовна о главном, а он отвечает, что нет, и переходит к их первой близости в запаркованной на стоянке у моря автомашине, когда ее запах вошел в него и пропитал насквозь, просто отравил, можно сказать. И как после этой встречи он стал бывать у нее в Хобокене, и она овладела им, как болезнь, когда не знаешь, где явь, а где бред и что лучше. А теперь ему, наверное, придется сесть в тюрьму, потому что он раскроил ее другому хахалю череп надвое, вся кухня была в крови. Так что теперь жди звонка в дверь и вывода из дому, руки за спиной, на глазах у всех соседей. Полицейский придержит его голову, когда он будет садиться в патрульную машину, дверца хлопнет, шоу кончится, прилипшие к окнам лица исчезнут в квартирном мраке.
Они лежат на широкой супружеской постели совершенно опустошенные, словно на крутом повороте жизнь выплеснулась из них. Они лежат, ждут звонка и незаметно засыпают. А во сне жизнь возвращается и начинает потихоньку сращивать разорванное, склеивать разбитое.
Утром они принимают по очереди душ и завтракают в совершеннейшей тишине с надеждой на то, что допьют кофе до того, как их разлучат, но ничего не происходит. За окном плывет волнообразно колокольный звон из храма Пречистого сердца на Хэмилтон-авеню. Девять часов. Она высказывает предположение, что срок не может быть большим, ведь он не убил того. Если бы убил, его бы уже давно забрали. А она будет приходить к нему в тюрьму на свидания, говорить через стеклянную перегородку, приносить книги, какие он захочет, а может быть он и сам напишет что-то. Он же всегда мечтал написать хороший детектив и говорил, что знает миллион совершенно потрясающих сюжетов о наших в Америке. Работа ресторанного критика, среди прочего, включает и слушанье застольных историй, а вино развязывает языки лучше всякого следователя. Что ж, вот тебе и оказия! Не вполне ординарная, но, что поделаешь, в жизни случается всякое, и такое вот тоже – люди сидят в тюрьме, в том числе хорошие, просто не в меру нервные. Но, может быть, судья учтет, что все это было сделано в состоянии сильного аффекта, в приступе ревности. И жена подтвердит, что он у нее человек в принципе добрый, но вспыльчивый. «Таким вот мужем меня наградила судьба, ваша честь, – вздохнет она. – Слегка припадочным, что ли».
Ах, боже мой, боже мой, ну чего ему не хватало дома? Они переходят из кухни в гостиную и устраиваются на диване. Она звонит на работу и сообщает начальнице, что сегодня не придет, почему – объяснит потом, и, положив телефон на стол, закуривает первую за день сигарету. Он не просит ее пересесть к открытому окну, потому что не выносит табачного дыма, а наслаждается тишиной и покоем дома, и тот начинает проступать из забвения, в которое он сам его отправил, во всем совершенстве своего стильного уюта – ковров, дорогой мебели, стеллажей с книгами, картин в меру именитых художников, цветов. Надо только не смотреть на хозяйку, достаточно ощущать надежное тепло ее руки на своей руке и… думать, что это не она.
Звонок телефона подбрасывает их.
– Твой?
– Нет, твой.
– Але?!
– Это я.
– Да?
– Он решил не вызывать полицию, так что можешь спать спокойно.– Хорошо.
– И еще…
– Да?
– Пока не приходи. Я должна все это обдумать. Я сама позвоню. Хорошо?
Он отключает телефон и кладет его в карман.
– Что она сказала?
– Что этот… Гена… решил не вызывать полицию и не возбуждать дела.
Откинувшись на спинку дивана, Софья Борисовна закидывает голову, по щекам текут слезы. Одна, скатившись, падает на выступающую из-под бледной кожи ключицу. Михаил Михайлович отводит глаза. Главное – не смотреть, научиться вовремя менять угол зрения, довести это до автоматизма, реагировать только на голос, который остался таким же, каким был, сколько же это уже… двадцать лет назад? Нет, бери все двадцать пять, бог мой, как жизнь-то быстро уходит.
– Я хотела бы сделать ремонт в кухне, – говорит неожиданно Софья Борисовна и утирает кончиком мизинца уголки глаз.
Это занятие, думает она, отвлечет его от потери. Да, она признает, что это – потеря. Сердцу, как говорится, не прикажешь. Своему-то вот она не приказывает. Другая бы сказала изменнику: «Пошел вон, подлец, видеть тебя больше не хочу!» – а она хочет. Хочет, чтобы он подавал ей омлет с сыром и ветчиной на завтрак, потом кофе, как он умеет готовить в турочке, хочет с ним лежать в одной постели, потому что никого даже представить себе не может на его месте, рядом с собой. От этих мыслей ее собственное сердце готово разорваться от боли, но не разрывается, получая от мучения свое горькое удовольствие. А что, может быть, такая боль нужна любви? Для ее оживления. Как, знаете, бывает, колют иголками немеющую конечность или пропускают через нее электрический ток, а?
