Ирина Степановская - Женись на мне (сборник)
– А что он будет смотреть? Сокровища музеев мира? Опять убийства, драки, крики, визг тормозов! Все то же, что ты не могла выносить с Филом.
– Он будет смотреть футбол.
– Нина, подумай! – Маргарита Сергеевна так разволновалась, что даже встала из-за стола. – Ты опять наступаешь на те же грабли! Тебе надо самой устроиться на работу и самой решать свою судьбу! Иначе как-нибудь случайно ты утопишь и этого! Сколько же можно полагаться на мужиков?
– Успокойся, мамочка, – сказала Нина, как о деле решенном. – Ты права. У каждого человека должен быть собственный путь. Но у меня своей дороги никогда не было. Сначала мной руководила ты, а потом она влилась в дорогу мужа и детей. Правда, совсем недавно я по наивности думала, что, разделив наши пути, я еще смогу встать на свой собственный. Но силы оказались не те. Дорога куда-то исчезла, я оказалась в непроходимых зарослях, в тупике. Зато теперь я знаю наверняка, что дорогу надо выбирать смолоду и следовать ей неукоснительно.
– Ты так думаешь, потому что привыкла, что кто-нибудь дает тебе деньги на жизнь. – Маргарита Сергеевна была сурова. Всегда она была уверена, что не бытие определяет сознание, а наоборот. – Конечно, трудно зарабатывать самой, но надо разобраться в том, чего ты хочешь! Быть в вечной зависимости, но при деньгах, или быть бедной, но свободной. По-другому при нашей жизни у тебя уже не получится.
– Разобраться? Ты права, мамочка, надо было уже давно разобраться. А теперь уже поздно. Разве ты не поняла, что меня вообще больше нет?
– Как это нет? – Маргарита Сергеевна в возмущении сдвинула на лоб очки. – Вот же ты стоишь и держишь какие-то бумажки в руках.
– Это не бумажки, мама. Это билеты.
– Билеты? Куда?
– В свадебное путешествие, мама. В Малайзию. Говорят, пляжи там изумительные.
2002 год
Дорога домой
Накануне лил дождь, я весь день правил статью, а жена между делами читала Толстого. Из окна за палисадником была видна деревенская дорога. На ней не было ни души, и только пестрые лилии вдоль нашей ограды гордо держали под дождем свои оранжевые чаши с загнутыми лепестками. День прошел, будто отлетел грустный ангел.
А сегодня с утра небосвод осветился солнцем, зажужжали мухи, запели птицы, мы собрались и по непросохшей дороге пошли пешком на деревенское кладбище. Жена сказала, что нынче день поминовения, я же в религиозных праздниках не разбирался и доверился ей. Там, на кладбище, лежали ее родители, двоюродный брат и еще много родственников.
Мы взяли с собой пироги, два яйца, привезенную из города исландскую сельдь, нарезанную кусочками, кофе в термосе, зелень, сложили все в корзину, накрыли салфеткой, положили полотенце, чтобы постелить на стол, и неспешно отправились помянуть всех наших близких, радуясь хорошему дню.
В душе нашей не было траура, и жена шла рядом со мной в светлом платье, а голову, не столько по обычаю, сколько от мух, покрыла шелковым светло-лиловым платком, который удивительно шел к ее зеленым глазам и нравился мне еще и потому, что я сам выбрал его в подарок к ее дню рождения.
Вместе с нами и все живое после продолжительного нудного дождя выползло погреться на солнышке. По дороге я увидел пяток скользких желто-коричневых маслят – их липкие шляпки были слегка припорошены еловыми иголками – и наклонился было их поднять, но тут чья-то пестрая корова, по какой-то причине не попавшая утром в стадо и поэтому одиноко пасшаяся в ближайших кустах, посмотрела на мои грибы завистливо-укоряющим взглядом и промычала протяжно: «Не меша-а-ай, конку-ре-е-ент, отой-ди-и-и!» Мы засмеялись и пошли дальше, а корова в секунду слизнула грибы шершавым языком.
Дорога на кладбище повернула на взгорок, и теперь мы шли по достаточно широкой, но разбитой тропе. Между колеями проглядывала трава, а вокруг нас источали на солнце одуряющий аромат влажные после дождя белые зонтичные цветы, обычные для пахучих лугов русского Севера. Заросли голубых колокольчиков и лилового иван-чая по обочинам дороги, заливаясь, звенели, задавая тон в общем радостном хоре живой природы.
На кладбище не было никого, кроме нас. Под лиственницами и березами царили тень и покой. Мы помянули всех лежащих на этом погосте, близких и не очень близких нам, с несмелой улыбкой покаялись, вспомнив детские свои прегрешения. Жена, как водится, немного всплакнула, а я подумал, что вечером нужно еще разок позвонить матери. С умиротворением в душе, легко вздыхая, мы вытряхнули остатки еды птицам и стали спускаться обратно. Но наша дорога уже не была пустынна. На выходе с кладбища, снаружи, у ограды, суетились, доставая из большой сумки инструменты и тихо переговариваясь, незнакомые мне мужчины. Доски и лопаты стояли, прислоненные к изгороди.
Среди мужиков выделялся один – крепкий, не старый еще, загорелый, с прозрачными ярко-голубыми глазами. Он стоял несколько отстранясь, но в то же время каждый мог понять, что он сейчас главное действующее лицо.
– Здравствуйте! – поздоровались мы по деревенскому обычаю.
– Здравствуйте! – деловито, не прекращая работы, ответили нам мужики, а этот, высокий, завидев мою жену, снял с головы свою выгоревшую серую кепку.
– Никак, Иван Николаевич! – признала его жена и с тревогой спросила: – Неужели случилось что?
– Кольку везут! – громко ответил он нам, неловко взмахнув рукой, и по его возбуждению, по слишком прозрачным глазам я понял, что он был порядочно пьян.
– Господи! – закрыла рот рукой моя жена, и глаза у нее стали тревожными, как у раненой птицы. – Откуда ж везут? Что случилось, не знаете?
– Как не знать, позвонили! – с какой-то даже значительностью сказал Иван. – Током его убило! Из Санкт-Петербурга везут!
– Третий мальчик из этого класса! – в ужасе сказала жена и беспомощным движением взяла меня за руку.
После окончания педагогического института она три года преподавала литературу и русский язык в своей родной школе. В свое время она училась там сама, когда жила с родителями в этом доме, который мы теперь используем летом как дачу. Именно тогда я как раз и встретил ее случайно в коридоре администрации, где она выбивала деньги для поездки со своим классом в Питер, чтобы побродить там по Царскому Селу, постоять возле Лицея и поклониться дому на Мойке. Поездил я с ней и с ее учениками и по северным рекам, и по островам, а потом, получив квартиру в Москве, увез ее из родительского дома и из этой сельской школы.
Моя жена теперь работает в одном из столичных журналов, но в деревне ходит, как принято, в платке, повязывая его поверх модной прически. И горожанку в ней выдают только фирменные солнцезащитные очки, какие не носят деревенские женщины. Работать в огороде в них неудобно, и потому глаза у всех подруг моей жены в расходящихся лучиках-морщинках.
– Так что же сделаешь, Катерина Павловна! – продолжал Иван, видя, что мы сочувствуем искренне, не отходим. – Он ведь непутевый был шибко, Колька-то! Шестнадцать лет, как уехал, и домой не писал! Ни денег, ни конфетки младшим, ни пустяка какого матери от него не видели! Как отрезало его отсюдова! Мы уж и не искали. Даже адреса его у нас не было!
Иван вытер кепкой вспотевший лоб и жидковатые русые волосы. Мы стояли молча. Он пнул сапогом камешек, что попался ему под ногу, и посмотрел с тоской на дорогу. В голосе его чувствовалась глубоко скрытая, но всю жизнь зудящая обида.
– Соседи мне говорили, что он, Колька, уезжал когда, – Иван наклонился почти к самому уху моей жены, – дождался утром автобус, кинул в него свою сумку, вышел на дорогу, посмотрел на деревню со взгорка и сказал: «Ноги, – говорит, – моей больше в этом захолустье не будет! Живите, – говорит, – сами здесь, как хотите! А я никогда сюда не вернусь! Где угодно, – говорит, – буду жить, только не здесь!» А теперь вот, видишь, Катерина Павловна, домой везут!
Жена моя тихо перекрестилась, и мы пошли дальше. И солнце все так же светило на землю, но день будто умолк.
До нашего отъезда оставалась еще неделя. Стараясь делать вид, что ничего не случилось, мы пошли дергать сорняки на наших трех грядках в огороде. Мы специально их вскапывали весной, чтобы была своя свежая зелень, огурцы на салат и свекла для борща. Я ухитрился еще собрать горстку почти совсем сошедшей клубники и понес ягоды жене. Она сидела в доме, в большой комнате с русской печью, на столе лежал старый альбом. Когда я вошел, она провела рукой по щеке, будто стряхнула слезинку.
На экране телевизора катались на роликах рекламные медведи. Старые ходики на стене мирно, уютно били четвертый час.
– Выключи, пожалуйста! – сказала жена, уже открыто вытирая слезы, и я безропотно подчинился. – Посмотри! – Она подвинула мне табуретку. – Это тот самый класс. Вот Коля – стоит в первом ряду. А вот, смотри, рядом с ним мальчик Саша, он в прошлом году утонул. В лесопункте работал, на сплаве. А в верхнем углу последний слева – Виталий, он школу окончил, в институт не поступил, ушел в армию, потом вернулся, приехал и застрелился в том же году. Они были самые способные ребята в этом классе, и какой ужасный у всех конец!
