Владимир Казаков - Роман Флобера
В голове моей мельтешил какой-то чертополох. Я лихорадочно пытался понять, при чем здесь Софья Андреевна, Вероника, брат какой-то… Но неведомая центрифуга вертела перед глазами обрывки чужих лиц, мультяшных рож животных, грядки парадного строя на Красной площади детства, выпуклое лицо подполковника, командира ракетной части, где я когда-то служил… И вся эта круговерть и не думала тормозиться!
– Э-э, – попытался пошевелить мгновенно вспухшими губами я.
– Ах, ты еще там чего-то вякаешь?! На-а!
Потом он долбил меня еще и еще. Потом вроде как стихло. Потом я очнулся от ощущения свободы одиночества и пополз к дороге. Потом по трассе заурчала машина и затихла. Потом меня тащил до машины какой-то грузино-армянин. Я плакал, захлебываясь в кровавых соплях. В голове отвратительно бубнились строчки из Лермонтова: «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла… Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…»
Потом секунды и часы тряски в машине. Наконец вроде как дом. Я выгреб все деньги какие были, тысяч пять – семь, и отдал водиле. Если бы не он…
Ночью я очнулся. Страшно болело лицо. Как там у классика: «Лицо болело на столе, лицо болело…» Неожиданно, четко и резко понял, что все произошедшее со мной – правда. Перед глазами замаячило лицо девушки с фотографии в комнате Софьи Андреевны. Это же была Вероника, только маленькая, лет в десять! Как же я сразу не сообразил! Я дрожащими пальцами набрал номер Вероники.
– Але. Привет. Чё так поздно? – Недовольный голос девушки сонно дул в трубку.
– Значит, так, любезная. Ты меня не знаешь. Я тебя не знаю. Мы вообще не знакомы. Воспитанница! Спасибо тебе, милая сучка, за прекрасно проведенные деньки. Особенно за вчерашний. Пламенный привет братцу и старой манде Софье Андреевне! Чтоб она сдохла! Все. Кончилась, дорогая, у тебя малина. С квартирой разбирайся сама! Чтоб никогда я больше не слышал твоего гадского голоса. Домой не смей звонить. Никогда. Дерут ее без продыху, видите ли! Все.
– Коленька, что случилось?!
Я швырнул телефон об пол, затем аккуратно поднял его, вынул сим-карту и выбросил в форточку. В холодильнике было полбутылки коньяку. Осторожно налил в чашку и выпил немного, потом завыл и рухнул на кровать.
Дней двадцать, кто считал-то, я пил, не выходя из дома. Только иногда посылал соседа за новыми порциями. Городской телефон я выдернул из розетки той же ночью. Вообще ни о чем не думал, тупо пялился в телевизор, смеялся над шутками Петросяна и жрал.
Потом я бросил пить, потому что наступила зима и кончились деньги. Я вспомнил, что где-то в середине восьмидесятых я тоже вышел из дома попить пивка в маечке. И завис в гостях на неопределенное время. И когда все закончилось и я выходил из дома приятеля, моя маечка на фоне зимних шапок и шуб смотрелась весьма вызывающе. Меня вдруг пронзила мысль. А что я, кусок дебила, тогда в гостях не взял свитер какой или хотя бы презерватив вязаный на голову?!
Канал напротив дома уже замерз. И отважные москвичи неустрашимо ползли поперек него. Это понятно, чтобы попасть с Речного вокзала, например, на метро «Сходненская», надо давать кругаля через пол-Москвы. А тут пешочком, напрямик, минут пятнадцать.
Я постепенно приходил в себя. Стал что-то есть. Если организм стал принимать горячую пишу, значит, есть надежда на выздоровление. Дня три выбрасывал пустую посуду. Начал, как обычно, читать любимого Геродота. Включил телефон. На следующий день прорезалась Маринка Голикова. Типа куда пропал, я же беспокоилась и т. п. Я спокойным голосом, но, видимо, очень неправдоподобно объяснил, что случайно уехал в Питер и там жил у друзей. «Ирония судьбы».
О прошедшем лете я на удивление думал мало. Видимо, срабатывают неведомые мне защитные системы и выключают ненужную информацию. Постепенно мозги приходили в норму. Я попытался даже написать статейку. Надо же как-то снискать хлеб насущный. А больше ничего, к сожалению или к счастью, я делать не умею. Вот позвонила одна старая приятельница Светка и предложила заниматься с ней разведением кроликов. Рисовала заманчивые перспективы, жонглировала миллионами долларов будущего дохода и какой-то землей в Тульской губернии. Но я и так все лето занимался выращиванием одного кролика, хватило. Поэтому под благовидным предлогом любви к лопоухим я отказался от этой авантюры.
Организм крепчал. А уж после того, как после долгого воздержания я глотнул пивка с соседом Серегой, все отлично устаканилось. Организм скрипнул, охнул, еще раз вздохнул и заработал на привычной мощности.
Мне заказали сценарий для телевизора, смешной и с хорошим концом. Ну, как ты умеешь, еще добавил продюсер. И я с воодушевлением принялся за сочинение очередных небылиц.
Тринадцатая глава
В восемь тридцать утра в воскресенье меня разбудила маниакальная трель телефонного звонка. Когда в пятьсот пятьдесят первый раз голос Луи Армстронга рассказал мне о тяготах и лишениях негритянского народа, я не выдержал и подошел:
– Какого…
– Люблю грозу в начале мая! – Раздался не в меру бодрый, полный неведомого оптимизма голос моего приятеля Гришки. Которого не видел живьем вечность. Лет пять.
– Ты чего, Гриш, сбрендил?! Какая гроза, какой май?! Сегодня не знаю какое декабря, полдевятого утра!
Гришка ничуть не смутился.
– Ну, это я слегка перепутал. Вечно у тебя претензии к великой русской поэзии, может, я имел в виду «Мороз и солнце, день чудесный»! К Пушкину у тебя вопросы есть? Нет. Смотри, какая погода. Так и просит – встань на лыжи и в Сокольники!
Мой друг, еще с институтских, чуть было не сказал – довоенных, времен, Гришка Лоськов давно страдал явным раздвоением личности. В свое время по вечерам на всех пьянках он считал себя потомственным русаком, из донских казаков. Истово крестился, залихватски мотал чубом и, пристукивая ногой, пел невпопад, но очень задорно: «Скакал казак через долину, через маньчжурские края…» Но при этом он днем работал в пресс-службе еврейского посольства, ходил на курсы иврита и собирался эмигрировать в Израиль. Правда, все это происходило лет десять – пятнадцать назад. После того как он окопался у налоговиков, мысли о перемещении на историческую родину отвяли сами собой. Кстати, именно по его протекции я и стал тогда, в молодости, почетным евреем и узником Сиона! Это он завел меня в синагогу!
– Погода шепчет – займи, но выпей, – ворчливо продолжил разговор я, хотя, конечно, был рад его слышать. Даже в такую рань. Это как телеграмма из прошлой жизни.
– Ну, собственно, и я об этом! – радостно заорал Гришка. – Там, в парке, ну, в «Сокольниках» и хряпнем. Потом встанем на лыжи и будем любоваться красотами зимнего леса! Короче, надевай кальсоны на меху, теплый бюстгальтер и прочие часы-трусы, и вперед.
Несмотря на тупость предложения, я вдруг согласился. Хотя, конечно, ломало и своих проблем по верхние уши. И потом, совершенно не хотелось жрать! А с Гришкой же так просто не забалуешь. Сам он умудрялся нажираться молниеносно, минуты за три, причем до полного не балуй, но за эти мгновения он успевал подсадить на это дело еще человек пятьдесят. И когда он, уже с блаженной улыбкой на харе, тихонько поблевывая, отдыхал в уголке, раззадоренный им народ начинал всерьез яриться и, ужираясь вусмерть, крушить окрестности. А Гришка оказывался при этом вроде как ни при чем.
Мы встретились на станции метро «Сокольники». Огромная, радостно-щекастая Гришкина рожа победно возвышалась над плюгавыми таджико-узбеками, которые привычно имитировали напряженную работу по сбору окурков вокруг павильона метро.
«Как их все-таки разносит на госслужбе, – даже с некоторой завистью подумалось мне. – Особенно в районе лица. И оптимизм, оптимизм так и прет!»
В его массивном саквояже, видимо умышленно подобранном по статусу и размерам лица, что-то интимно позвякивало. Без лобызаний и ритуальных обниманий, все потом, я строго спросил Гришку:
– Что?
Он встряхнул сумкой и еще раз радостно позвякал:
– Ха-ха! Две бутылки «Кубанской», настоящей, ну и две бутылки вермутянского! Мартини! В качестве аперитива!
Если до встречи с Лоськовым у меня были бо-оль-шие сомнения насчет перспективы лыжных процедур, хотя это довольно романтично, лет двадцать не вставал на лыжи, то сейчас я уже начал сомневаться, дойдем ли мы вообще до парка. Хотя до него оставалось метров триста по прямой! Есть у меня маленькая, нечеловеческая страстишка к этим напиткам. Люблю я на воле, в парке, садике или просто на ближайшей лавке меланхолично раздавить вермута, ополоснуть опосля глаза «Кубанкой» и, тупо нахохлившись, таращиться на жизнь.
Гришка сразу уловил мои душевные изгибы.
– Нет, Меркулов, здесь ни-ни! Давай исполним ритуал, доползем до парка. И потом, не каждый же день, упаси господи, на лыжах ходишь!
Я покивал. Хотя очень хотелось начать прямо тут. Притом что сегодня с утра пить не собирался ни под каким соусом. Мы тащились в сторону центрального входа и о чем-то оживленно беседовали. То есть перекидывались ничего не значащими фразами, которые обычно шныряют между старыми друзьями. Я просто кивал и думал. Последние месяцы, а именно после дебилизма с наследством, я стал подвержен жестоким приступам лирической меланхолии. Сейчас был именно тот вариант.
