Аркадий Макаров - Гусарский насморк
– Ой! Дурачок неосторожный! У меня здесь шрам от аппендицита. Уже год, как вырезали, а – резко потянется – больно! Не веришь? Потрогай! – она настойчиво потянула мою ладонь к себе, и пальцы мои очутились между её подтяжками для чулок и прохладным шёлковым ручейком трусиков.
То ли хирург был высшей квалификации, то ли ещё что, но шрама от аппендицита не обнаружилось, только упруго билась под пальцами наполненная молодой и нетерпеливой кровью паховая жила. Рука моя, ещё не понимая, что делает, поднырнула под тонкий и, как мне показалось, слегка влажный шёлк, очутившись в жёстких зарослях осеннего луга. Я был страшно удивлён и обескуражен: горсть прошлогоднего сена – и… ничего больше! Совсем ничего! Только бесконечно-нежная складка со скользкой ложбиной посередине. И это всё?! Как же так? Мои пальцы озадаченно, на ощупь, стали осваивать окрестность, погружаясь в горячее и трепещущее устье.
Втиснувшись в меня, Шурочкино тело коротко содрогалось, то ли от боли, то ли ещё от чего. Я, испугавшись, выдернул руку. Ещё толкнувшись несколько раз, моя мучительница сразу обмякла, повиснув у меня на плечах. Здесь я по-настоящему растерялся, не зная, что предпринять и, прижав к себе, обнимая, поддерживал послушное и беспомощное тело.
Через мгновение, глубоко вздохнув, Шурочка пришла в себя, выскользнув из моих рук. По нахлынувшему на меня теплу я понял, что избяная дверь открылась. Прошмыгнув в дом, я остановился у порога, боясь в темноте налететь на что-нибудь. Яркая вспышка света выхватила из ночи небогатое убранство русской избы. Чисто побеленная натопленная печь дышала уютом. В углу, застеленная кружевной накидкой, стояла железная кровать с пухлыми лежащими друг на дружке подушками в розовых наволочках. По всем приметам, это, наверное, Шурочкина постель. Посередине постели, уставясь неподвижными глазами в потолок, лежал большой, сшитый из жёлтого плюша, медведь. Напротив кровати, по левую руку от меня, под тёмными иконами, в углу тяжёлым и вместительным кубом возвышался сундук, прикрытый самотканым, из цветастых лоскутов ситца, ковриком. Из-под коврика кованой серьгой свисал старинный замок с огромной скважиной для ключа. Сундук, ещё, наверное, купеческих времён, гляделся ярким и праздничным. На сундуке лежало скатанное одеяло, сшитое так же, как и коврик, из разноцветных лоскутков материи. Вероятно, здесь было лежбище самой бабки Нюры.
Переминаясь с ноги на ногу, я стоял у порога, не зная, что делать дальше. Шурочка, не раздеваясь, гремела у плиты чайником, наливая в него воду из стоящего рядом на лавке большого оцинкованного бака.
От её слегка помятой причёски, зашпиленной замысловатой брошкой, от покатых плеч и спины веяло таким домашним, таким знакомым теплом, что я невольно опустился на сундук. По крашеному масляной краской полу от электрической лампочки разбежались яркими зайчиками световые блики. Мои кирзачи выглядели здесь, как гусеничный трактор на детской площадке.
С ужасом я понял фатальную неизбежность – разуваться. В данной ситуации это было никак невозможно, потому что вместо шерстяных носок мои ноги были обмотаны концами рваного материнского вязаного платка – тепло и удобно, но не мог же я это тряпье выволакивать наружу, хотя бедность, как известно, не порок.
Пока Шурочка возилась у печи, подкидывая на ещё не успевшие остыть угли поленья, она не обращала на меня никакого внимания, будто забыла, что я стою здесь в избе у порога, прямо за её спиной. Когда дрова разгорелись, и весело зашумел алюминиевый чайник, Шурочка выпростала руки из рукавов плаща и повесила его на гвоздик возле самой двери, затем, вытащив заколку, встряхнула головой, отчего волосы светлыми волнами сбежали ей прямо на плечи. В избе было жарко, и Шурочка, ничуть меня не стесняясь, высоко подняв юбку, расстегнула подтяжки, и стала медленно скатывать вниз тонкие капроновые чулки, ставя попеременно на стул то одну, то другую ногу. Полоска бедра между чулком и юбкой была настолько умопомрачительна, что я, с трудом себя удерживая, зажмурился ослеплённый притягательной силой женского тела. Когда я открыл глаза, Шурочка уже стояла возле меня и загадочно улыбалась.
– Ах, какие мы стеснительные, какие мы хорошие мальчики, – напевала она, гладя мою голову. – Ах, какие умницы!
Я смущённо уставился в пол. Её пальчики на ногах с коротко остриженными ноготками тихо шевелились на ослепительной глади пола. Маленькие и круглые, как ягодки, с ярко накрашенными ноготками, они были так упоительно милы, что мне захотелось их тут же брать губами, и чтобы каждый отдельно, и так до бесконечности.
– Проходи, раздевайся. Снимай сапожища-то. – Шурочка показала рукой на стоящий стул.
Я стал скороговоркой бормотать что-то несуразное насчёт тесных сапог, мозолей, и так далее. Тогда она сама поставила напротив меня стул и уселась на него, положив свои босые ноги мне прямо в ладони. Я уселся рядом на сундук. Стул был гораздо ниже сундука, и Шурочкины ноги сразу обнажились, открывая моему взору самое что ни на есть притягательное в женщине. Большим пальцем правой ноги она дотянулась до моего носа и, дурачась, несколько раз нажала на него:
– Пи-пи! Поехали!
Я поймал её ногу за щиколотку и стал быстро, один за другим, целовать её тёплые и твёрдые, как грибочки, подушечки пальцев. Тepпкий полынный запах пота не оттолкнул меня, а напротив, обострил все мои чувства. Я с наслаждением вдыхал его, перебирая губами пальцы, целовал подошву, целовал нежную впадину на подошве, тёрся щекой о неё, боясь выпустить из рук столь непривычную игрушку.
Шурочкина голова лежала на спинке стула. Мне было видно, как гримаса острого наслаждения пробегала по её лицу. Маленькие белые и крепкие, как камушки, зубы стиснуты и обнажены в сладкой истоме.
Руки мои продолжали блуждать по её ноге, гладили колено и ту самую ямочку на изгибе, где находилась вожделенная коричневая точка родинки, опускаясь все ниже и ниже. Внутренняя сторона бедра была бархатистой на ощупь и такой нежной, что я, не выдержав, сполз с высокого сундука на пол и, стоя на коленях, зарылся между её ног лицом, целуя каждый сантиметр, каждую клеточку её тела.
Судорога пробежала по Шурочке, отдаваясь во мне тугими неудержимыми толчками. Ладонь моей распутницы то сжималась, то разжималась у меня на затылке. Шурочка тихо постанывала, прижимая мою голову к себе.
Забытый чайник давно уже гневно плевался на раскалённую плиту. Время перевалило за полночь, а я никак не мог оторваться от впервые послушного мне тела женщины.
Шурочка, встав, быстро, рывком, стянула через голову кофточку, наступила, путаясь ногами, на юбку, и замерла посередине избы, сверкая доступностью и невозможностью своего тела. Я не уловил момента, когда она сняла трусики, но тёмный сакральный треугольник был резко очерчен на гладкой белизне её тела.
Шурочка тут же нырнула под одеяло, зовя меня глазами. Что делать!!! Я вдруг явственно почувствовал всю несуразность своего положения. Эти проклятые сапоги, рваные обмотки на ногах и эта женщина!
Мой разум вышвырнул меня наружу, на зябкую морозную улицу. Я шёл домой, кусая пальцы, и плакал от боли и жалости к себе. Вот и теперь воспоминания вновь отбросили меня в мою далёкую юность, и вновь чувство стыда и неловкости смущают меня, и я опять краснею и вжимаю голову в плечи, как в ожидании удара, из невероятного прошлого. Время ещё не стёрло ощущение позора за свою беспомощность в столь ответственный для мужчины случай. Оказалось – насколько страшно и трудно сделать один единственный шаг и переступить ту черту, которая навечно отделяет тебя от детского неведенья…
У своего дома я столкнулся с одним из моих товарищей. Он, ожидая результата, терпеливо караулил меня почти всю ночь.
– Ну, как? – с нескрываемой завистью спросил он.
– Уработал! – как можно беспечнее сказал я, и в знак истинности сказанного пощёлкал перед носом восхищённого друга подаренной зажигалкой.
На следующий день в доме бабки Нюры был праздник. За Шурочкой приехал красавец-лейтенант, лётчик, только что окончивший военное училище. Я с восхищением смотрел на него. Слегка хмельной, со сбитой на затылок фуражкой с золотым репьём, над которым распластались два таких же золотых крыла, он стоял у крыльца и одну за другой пускал в чёрное осеннее небо ослепительные бутоны ракет. Они с шипением и шелестом взлетали на неведомых стеблях и рассыпались над головами собравшихся жителей огненными брызгами. Лейтенант в свой радостный день осыпал на счастье предзимнее холодное небо белыми ромашками…
Увидев в толпе мальчишек меня, счастливая, прижавшись к тугому плечу лейтенанта, невеста подозвала меня и, взяв у своего любимого заряженную ракетницу, несколько раз медленно провела по тяжёлому гранёному чёрному стволу пальцами и протянула мне. Подняв руку над головой, зажмурясь, я нажал на спусковой крючок, и после короткого хлопка посмотрел в небо. Маленькая искорка бесконечно долго уходила в далёкий космос, и я уже испугался, что моя звезда, так и не распустившись, потухнет. Но вот весёлый алый букет гвоздик рассыпался над тихими Бондарями, высвечивая каждую складку, каждую морщинку сбившихся в кучу домов. Был праздник ночи.
