Александр Филиппов - Аномальная зона
Но зверь удалялся, переваливаясь по-медвежьи с боку на бок. В тусклом свете костра видно было, что он, раздвинув осоку, не мешкая ни мгновенья, шагнул в топь и пошёл по ней, не слишком проваливаясь, яко Христос по воде.
– За ним! Быстро! Он знает дорогу через трясину! – нашёлся милиционер и рванул следом.
Он шёл решительно за ночным гостем, утопая по колено в болотной жиже, стараясь не отставать и возбуждённо шепча поспешающим следом Студейкину с Богомоловым:
– Вперёд, не дрейфь! Кем бы ни был этот урод, он обязательно выведет нас на твёрдую землю!
Глава пятая
1
Сперва Эдуард Аркадьевич решил, что умер. Он не чувствовал своего тела, парил невесомо в пространстве, озарённом тусклым, не иначе как потусторонним, светом. Перед глазами, словно больничной марлей подёрнутыми, за серой пеленой, колыхались неторопливо мутные, безмолвные тени.
«Значит, есть он, загробный мир, – покаянно-радостно сообразил Марципанов, – куда отлетает душа и со смертью бренного тела всё совсем не кончается!» И принялся размышлять напряжённо, взвешивая свою прожитую неровно жизнь, в рай он попал или в ад, а может быть, правы латиняне – сначала в чистилище?
А потом вдруг завоняло резко, противно, запах аммиака шибанул в нос, и он понял с ужасом, что находится, вероятнее всего, в аду!
– Ишь, скукожился от нашатырчика-то, – отчётливо произнёс надтреснутый старческий голос. – Жив, собака!
– Да куда он, падла, денется?! Ты, Трофимыч, одно учти: враг, он завсегда живучий. Я, помнится, одного такого расстреливал. Не поверишь, полдиска ППШ в контру всадил, а он всё дрыгается, копытами перебирает. Пришлось из тэтэшника в голову добивать.
– Эт чё, – охотно подхватил второй. – Мы тоже диверсанта допрашивали. Ломом. Сначала руки ему перешибли, а потом брюхо проткнули, ломом-то. Насадили, как жука на булавку. Так он потом ещё полчаса извивался…
Холодея сердцем, Эдуард Аркадьевич, окончательно очнувшись, слушал этот бредовый диалог, крепко зажмурив веки и понимая отчётливо: да, он в аду. Где расстреливают, добивая выстрелом в голову, контриков, и протыкают ломом насквозь диверсантов…
– Ну-ка, ты, морда шпионская, зенки открой! На меня смотреть! – Марципанова звонко шлёпнули по щеке ладонью.
Он послушно раскрыл глаза, но увидел перед собой всё ту же серую пелену.
– Да ты, Акимыч, повязку ему на морде поправь, – посоветовал сварливо невидимый служитель преисподней. – Она ему на буркалы налезла. Замотали ему башку, а чо бинты-то переводить? Всё равно после допроса в расход!
– Не-е, – ответил Акимыч. – Ноне с людишками туго. Он, как особо опасный элемент, в шахту пойдёт. Пущай поработает на общую пользу. Поэтому ку-клуц-клан предупреждал: при проведении дознания иголки под ногти подследственному не вгонять, руки не портить. Почки тоже не отбивать. И вообще, с унутренними органами побережнее обращаться. Нам рабсила нужна. Это тебе не прежние времена, когда контра дуром в лагерь валила.
– Но по морде-то можно? – с надеждой в голосе полюбопытствовал собеседник.
– Да сколько угодно, Трофимыч! И по мордасам, и поддых. По рёбрам тоже кулаком пройтись в самый раз, или дубинкой резиновой. Вон он какой у нас… мясистенький!
С лица Марципанова сдёрнули наконец бинты, и он, округлив от ужаса глаза, увидел перед собой двух военных весьма преклонного возраста. В диссонанс только что слышанным от них речам морщинистые лица старичков были вполне добродушными. Они с живым интересом уставились на Эдуарда Аркадьевича, нависая с двух сторон над железной койкой, на которой лежал правозащитник.
– Оклемался, соколик? – лучась морщинами, улыбнулся один из них.
Старички были похожи друг на друга, как близнецы. Оба плюгавенькие, с ежиками коротко стриженых седых волос на темени, обряженные в военную форму. Но не в нынешнюю – полевую, камуфляжную и не в повседневную – кители с погонами и брюками навыпуск, а в гимнастерки х/б стародавнего образца, застёгнутые на медные пуговицы под горло, перетянутые в поясе и через плечо портупеями. На погонах у обоих кровянели полоски лычек – сержантские, что ли, Марципанов плохо разбирался в солдатских званиях.
Правозащитник тоже растянул губы в заискивающей улыбке, хотел было подняться с кровати, но, дёрнув руками, обнаружил, что крепко пристёгнут к пружинной сетке наручниками.
От возмущения Эдуард Аркадьевич забыл про страх. Никакой это, конечно, не ад, понял он, осмотревшись мимолётно, а заурядная камера… в отделении милиции, должно быть. А эти старые замухрышки, выжившие из ума и по этой причине нёсшие только что полную чушь, – провинциальные блюстители порядка. Которые даже не представляют себе, с кем они, дураки, связались. Да он всю правозащитную общественность на них натравит, прокуратуру! Да они со службы за такие дела в два счёта вылетят, во главе с начальником райотдела!
– Эт-то что такое?! – вновь обретя уверенность, грозно нахмурился Марципанов. – Ну-ка, освободите меня немедленно! Адвоката ко мне, быстро! Я вам, держимордам, гарантирую серьёзные неприятности!
Старички глянули друг на друга и рассмеялись – заливисто, искренне:
– Их-хи-хи… Не… неприятности, – давясь от смеха, веселился один. – Он… нам… неприятности… Их-хи-хи…
– А мы ему… ха-ха… приятности доставим, – вторил другой. – Сапогом в печень… Ух-ха-ха-ха… Ой, уморил, гад!
– Смеётся тот, кто смеётся последним, – не теряя присутствия духа, назидательно предупредил Эдуард Аркадьевич, хотя сердечко ёкнуло, чуя недоброе.
Судя по окружающей обстановке – маленькой комнатке с оштукатуренными цементными нашлёпками – «под шубу», стенами, малюсеньким окошком, забранным толстой решёткой, столом и единственным табуретом посередине, лампочкой, утопленной в нише над окованной железными полосами дверью со смотровым глазком, его поместили в камеру ИВС – изолятора временного содержания. Подобрали в беспамятстве после падения с вертолёта, приняли за пьяного – и сюда.
– Устрою я вам, негодяи, когда выйду отсюда! – пообещал мучителям Марципанов. – Вы у меня вылетите из органов без пенсии и выходного пособия! Это вам, сатрапы, не тридцать седьмой год!
– Тридцать седьмой? – недоумённо переспросил один из старичков. – А что у нас было в тридцать седьмом году? – обратился он к напарнику.
Тот растерянно пожал плечами:
– Я в тридцать девятом родился… А ты, Акимыч, на годок млачше, стал быть, в сороковом… – А потом, склонившись над правозащитником, посуровел лицом, спросил, пристально глядя в глаза: – С какой целью заброшен? К кому шёл? Явки, пароли, имена связников, быстро! – И вдруг заорал, брызжа слюной и дохнув на Марципанова крепким запахом табака и нечищеных зубов: – Говори, падла! В молчанку играть бесполезно. Предупреждаю, мразь: у меня и не такие раскалывались! Будешь, тварь, по полу ползать и мне сапоги целовать! Кровью умоешься!
Он схватил Эдуарда Аркадьевича за горло. Тот захрипел, забился в судорогах на кровати, лязгая металлом наручников. Старик сдавливал ему шею неожиданно сильно, яростно и всерьёз, перекрыл дыхание, и Марципанов закатил глаза, теряя сознание.
Неожиданная помощь подоспела в лице второго служивого. Сказав: «Да будет тебе!», он отстранил товарища, пошлёпал правозащитника по щекам и, увидя, что тот пришёл в себя, налил из стоящего на столике графина стакан воды, поднёс к губам Эдуарда Аркадьевича:
– На-ка, выпей, милок… – и пока тот пил жадно, захлёбываясь, тёплую воду, чуть солоноватую от слёз, обильно заструившихся вдруг из глаз, толковал сочувственно Марципанову: – Ну зачем же ты так, родной? Сразу в несознанку… угрожать… Ты нас тоже должен понять. Мы люди служивые. У нас приказ допросить тебя по всей строгости и получить интересующие нас сведения – значит, допросим. И всё, что нам нужно, выясним. Но лучше тихо, мирно, без ругани и рукоприкладства. Отпираться попусту бесполезно. Мы знаем, что ты, мил человек, диверсант, заброшенный к нам с вертолёта. Ты не первый и не последний такой. Вражеские лазутчики постоянно пытаются проникнуть за наши рубежи и с земли, и с воздуха. Но у нас граница на крепком замке! И мы тебя, шпиона, обезвредили вовремя. Ничего серьёзного ты натворить пока не успел. А потому, я уверен, суд сочтёт возможным сохранить тебе жизнь. Несмотря на расстрельную статью – за шпионаж, диверсии и вредительство. Если будешь добросовестно сотрудничать со следствием, раскаешься в содеянном, то отделаешься и вовсе пустячным наказанием. Получишь лет пятнадцать каторжных работ. Как наши зеки говорят, такой детский срок на одной ноге простоять можно…
– К-каких каторжных работ? П-почему… на одной ноге? – лязгнув зубами о край стакана, поперхнулся правозащитник. – Вы… вы с ума сошли?
Старик отнял от губ Марципанова стакан, отошёл, покачав с сожалением головой:
