Марина Козлова - Пока мы можем говорить
– Это вы мне говорите, простому юристу? – удивился Борис. – Вы, знающий больше сотни живых и мертвых языков? Не верю ушам своим.
– Мы не знаем, кто мы такие, – сказал Георгий и посмотрел прямо в глаза Борису, так что тот вздрогнул непроизвольно. – Понимаете?
– Нет.
– Мы помним себя где-то с конца пятнадцатого – начала шестнадцатого века. Как будто спали, а потом вдруг проснулись. Как будто возникли из ниоткуда. У нас куцая история и мучительные сны. Мы не знаем, кто мы, я не шучу. Делая свое дело, разговаривая с прошлым, мы все надеемся, что оно расскажет нам о нас. А оно рассказывает нам о ком угодно, только не о нас. Мы не обнаруживаем себя, не понимаем себя. Не ощущаем себя – ни как род, ни как этнос… Может, мы просто какая-нибудь психофизиологическая аномалия, а? Или, предположим, нас вырастил в пробирке какой-нибудь безумный средневековый алхимик?
– Алхимики занимались неорганической природой, – заметил Борис. – У них, как вы знаете, только одно было на уме…
– Да-да, – пригорюнился Георгий. – Конечно. Может, вам странно такое слышать, но не все, что мы знаем, мы специально учим. Многое мы просто вспоминаем, ну примерно так, как вспоминает душа в представлении древних греков – они называли это явление эпохэ́. Вы диалоги Платона читали, конечно?
– Вы же в претензии к философии.
– Мы и к науке в претензии. Но это не означает, что книжки не надо читать. А что, вы сами не видите, что весь массив накопленных знаний, весь интеллектуально-мыслительный бэкграунд, простите за выражение, вся эта семь-на-восемь чушь вавилонская становится решительно бесполезной, когда цунами слизывает целую префектуру в Японии или когда кучка сумасшедших экстремистов захватывает и мучает маленьких детей? Или когда от голода вымирают миллионы в Сомали и с этим не справляются никакие гуманитарные миссии? И никакие сложные расчеты аналитиков, никакой многофакторный анализ проблемы не решает. И самое страшное, что взять да просто накормить этих бедолаг – тоже проблемы не решает, а порой только усугубляет ее. Арви, по сути, только в начале двадцатого века нащупали свою область практики, оформили ее. Как появились ивентагены? Мы их себе представили. Вообразили. Поняли, что они должны быть. И таки да! Они – есть. Есть не объективно, не для всех. В естественно-научном смысле их как бы и нет вовсе. А в нашем лингвоцентристском мире и в нашей практике лингвоархеологической они есть. Поэтому можно сказать, что ивентагены появились в результате мыслительного эксперимента. Как вакуум у Галилея.
– Как что? – Борис не уловил аналогии.
– Галилей однажды сказал… ну, предположим, коллегам своим сказал: «Чуваки, слушайте сюда: тела падают с одинаковой скоростью». А они ему: «Ну, Галилей, ты это… не гони. Возьми кирпич и перышко и сбрось их с крыши». И тогда Галилей, глядя на всю эту шушеру слегка сверху вниз, как и положено настоящему гению, говорит… Что он говорит, Борис?
– Да кто ж его знает…
– Плохо учили физику в школе. Он говорит: «Тела падают с одинаковой скоростью в пустоте». И в этой истории не было бы ничего удивительного, если бы не один момент. Понятия «вакуум» тогда не существовало. Только через сто пятьдесят лет Торричелли изобрел свою торричеллиеву пустоту, колбу эту самую. Идею вакуума Галилей себе просто представил. Помыслил. И поставил мыслительный эксперимент. Примерно так же в тысяча девятьсот четвертом году мои прабабка и прадед, латыши Валдис и Лолита Касванде, сначала описали, а после извлекли первый ивентаген. Вот именно в такой последовательности. Вначале описали, а после извлекли. С тех пор мы вскрываем эти консервные банки. У нас есть линия собственных исследований, есть свободный поиск, в который так любит играть молодняк. Еще мы выполняем частные заказы разного уровня. Ну как частные… К примеру, приватную просьбу японской императорской семьи о проведении работ на станции Пинфань, где во время Второй мировой был расположен жуткий лагерь «Приют», можно считать частным заказом?
– А зачем это нужно было японской императорской семье? – удивился Борис. – Впрочем, должен признаться, что я не только в физике, я и в истории не очень силен.
– А для очистки совести. Вот буквально. «Приют» – страшный груз на совести японцев. Есть зло человеческое, а есть нечеловеческое. Там творилось нечеловеческое зло и порождало вокруг себя волны, которые не просто искажали реальность, а выворачивали ее наизнанку. Мы работали там вдесятером. Сказать, что тяжело пришлось, – ничего не сказать. Любопытно, что именно тогда, когда тяжело так, что почти невыносимо, у меня, да и не только у меня, возникает ощущение, что чего-то нам недостает, что-то мы забыли. Умели что-то, к примеру, а потом вдруг разучились. Это как людям иногда кажется, что они умели летать когда-то давно… У нас есть один общий сон, родовой, так сказать. Один на всех. Хотите, расскажу, о чем?
– Давайте.
– Огромные просторы, зеленые горы, уходящие вдаль, ну примерно как в Альпах. Ветреное раннее утро. Ощущение покоя резко сменяется явным чувством опасности. Но это чувство не паническое, а такое… холодно-сосредоточенное. Отчего-то ты понимаешь, что сможешь и себя защитить, и других. Хотя стоишь под открытым небом и в руках ни оружия, ничего. Ты закрываешь глаза, снова открываешь их и видишь, как вдалеке, там, откуда движется невидимая угроза, вырастает стена. Она темная, с металлическим отливом, и она… живая, что ли. Она шевелится, дышит, перекатывается волнами. Сколько раз каждый из нас пытался во сне разглядеть, что же это такое, но нет. Знаете, как это бывает во сне – не сдвинуться с места. Но при этом стойкое неистребимое ощущение, что стена выросла исключительно по твоей воле. Полное ощущение власти над ней. Захочешь – и она исчезнет. Захочешь – снова появится. Она подчиняется тебе и защищает тебя. И твой невидимый враг видит ее – с той стороны, и ты на время переселяешься в его шкуру, чувствуешь его животный страх перед чем-то огромным. Ну, вот так как-то. Что это такое? Это наша утраченная сила снится нам. То, что было с нами во времена, которые мы не можем вспомнить. Вам нравится наша Саша?
– Что? – Борис растерялся от такого стремительного перехода. – Ну да… очень славная девушка.
– Славная, кто бы спорил. Очень. Но с головой не дружит. С вундеркиндами такое случается. Им интеллект дается вместо житейской мудрости. Вы же не любите Сашу. И не полюбите. Я ей говорю: ты понимаешь, что, делая такой выбор, ты отказываешься от своего будущего? А она мне: а мне не нужно никакого будущего… Они же у нас приемные, знаете? История странная, непонятная – их, двух крошечных полуторамесячных девочек, везла в поезде Будапешт – Киев бабушка. В дороге, уже на территории Украины, она возьми да и скончайся от острого сепсиса. Оказалось, что у нее было огнестрельное ранение предплечья. Кое-как обработанная рана, гнойная, кровоточащая. Обнаружили баул с детскими вещами, но никаких документов. Возможно, воспользовавшись суматохой вокруг всей этой ситуации в поезде, кто-то просто украл сумку с деньгами и документами. Ведь как-то же они пересекали границу, правда?
– И как они попали к вам? – Борис в очередной раз пожалел, что он не Гомес: все, что происходит с ним в течение последних нескольких дней, просто просится на бумагу.
– Ну, сначала девочки, как положено в таких случаях, попали в детскую больницу, потом – в дом малютки, а когда им исполнился год, они заговорили. Воспитатели прислушивались-прислушивались и сделали вывод, что говорят они на каком-то иностранном языке. Это просочилось в прессу, приехали с телевидения, сделали сюжет о необычных малышках. Ко мне прибежал с горящими глазами Марик, это… ну, не важно, они с женой девчонок после усыновили.
– А где они, кстати? – заинтересовался вдруг Борис. – У меня такое впечатление, что вы им тут и папа, и мама.
– Ну как-то так, – легко согласился Георгий. – Ребята уже четвертый год в Латинской Америке, их, кроме инков и майя, мало что интересует… Ну и красавицы наши подросли, не все же им нос вытирать. Ну вот, прибежал ко мне тогда Марик в страшном волнении, кричит: «Там наши дети!» Есть такое понятие – эгоцентрическая речь. Это определенный период речевого развития у детей – где-то от года до трех именно этот вид речи преобладает. Ну, когда ребенок говорит сам с собой, с предметами, с игрушками. Речь, не предназначенная для общения. Но арви в отличие от всех других детей в случае проявления эгоцентрической речи говорят не на родном языке, а на турите. То есть на языке, который мы склонны считать туритом…
«Нет, все-таки надо было пить «Финляндию», – с тоской подумал Борис, – чего-то граппа не очень способствует перевариванию всего этого».
– Турит – что это такое? – спросил он Георгия и решил, что не мешало бы завтра съездить к Варежке. И вообще, пора бы и честь знать. В какое-то заколдованное место он попал – и выйти вроде хочется, и уже не очень понимаешь, куда…
