Михаил Веллер - Странник и его страна
– Да ладно вам, – говорит Черников. – Все равно баран больной был. Почти сам сдох. Хоть сколько-то взяли. – И лезет в коробку за флаконом «Кармен».
Я тоже беру пузырек, второй сразу сую в карман. Выбулькиваю в кружку, пью и зачерпываю воды у берега. С ходу повторяю целебную процедуру.
В кармане ватника у Крепковского нашли лук. С огорода сорвал. Нам вез! Все умиляются. Жека кается, обнимается, мякнет.
Внутренний голос говорит, что мы выживем.
– Миш, у тебя лицо, будто ты коньяк в ресторане пьешь, – говорит Каюров, и все рассматривают в темноте лица друг друга.
Два гуся
Стоянка была красоты необыкновенной.
Снежники, белки́, уже кончились. И голые склоны гор кончились, и альпийские луга, и тайга в ущельях. И спускаемся мы с покоренных вершин. Пересекаем плодородную и населенную местность с элементами лесисто-холмистости.
Цивилизация развращает мгновенно. Ее возможности растленны. Ее пороки вдохновенны. Безотказные неприхотливые трудяги оказываются сибаритами и жуликами.
Живая вода цивилизации – огненная вода. Она делает людей героями и объясняет смысл их жизни. Она решает проблемы и снимает заботы. Человек создан для счастья, как зеленый змей для полета.
Змеи полетели в «Сельмаг» добывать счастье для всех. Мы с Вовкой Каюровым отдыхаем, ночью дежурили со скотом.
Да, так стоянка такой необыкновенной красоты, что душа требует праздника. Светлая березовая роща в излучине ясной речки. Шелковая трава с ромашками. Курчавые облачка в лазурном небе. Резная листва в золотых лучах.
Хочется выразить словами соответствие моменту.
– Давай украдем гусей, – предлагает Каюров. – Я приготовлю. Я люблю гусей готовить.
Мы видели гусей в заводи у деревни.
– Штук пятнадцать плавало, – неопределенно вспоминаю я.
– Двадцать три, – говорит Каюров. – Ты не считал, наверно.
– Вроде там никого было не видно… – колеблюсь я.
– У берега кусты, трава высокая, – голосом диверсанта говорит он.
Берет под таратайкой топор и срубает тонкую березку.
– Ты чо делаешь?
Рубит ствол на части:
– Так а как ты иначе его достанешь?
У него в руках – четыре городошные биты из тяжелой свежей березы. Две он дает мне.
Мы выходим к задам деревеньки. Крадемся через кусты. Заводь шириной метров двадцать. Гуси плавают посредине.
– Разом давай! – полушепотом волнуется Каюров. – Ты отойди, чтоб не задеть. И вперед!
Мы шагаем из кустов по колено в воду и с замахом всей силы швыряем биты в середину стайки. Они вращаются убедительно и бьют куда-то там. Гуси заполошно начинают срываться, но инерция их тяжелых тел велика: почти на месте. Второй бросок!
– Пошли! – сдавленным вполголосом командует Каюров.
Продвигая с бурлением тела в тугой воде, мы торопясь заходим по пояс и выше. Гуси выходят на тот берег, шумя.
– Есть!.. – Каюров хватает за шеи две погруженные в воду тушки, одну сует мне и мы со всей возможной скоростью укрываемся в кустах.
– Отлично… – Каюров опасливо озирается и скручивает слабо шевелящемуся гусю шею. На втором обороте шея неслышно хрустит.
Я подражаю. Шея у птицы удивительно плотная и упругая.
Оглядываемся сквозь ветви на заводь. Гуси успокоились. Людей нет. Палки наши утонули, что ли…
Придерживая гусей под ватниками, возвращаемся в лагерь, планируя скорость действий.
– Щипать надо, пока теплые. – Вовкины пальцы мелькают, как стрижущая машинка.
Я снимаю квадрат дерна, вынимаю землю, и мы скидываем отходы в ямку. Снятый пух я поливаю водой, чтоб не летал. Ловлю с ветвей пуховые комочки. Головы с шеями туда же. Выпотрошили мы их в полминуты. Лапы в яму с потрохами.
– Костер!
Я раскладываю костер, Вовка забрасывает землей ямку и аккуратно ставит дерн на место. Холмик лишней земли ведром ссыпает в речку.
– Ты чо, больше костер давай!
Через пять минут над костром водружена причудливая конструкция из вбитых колышков и поперечных прутьев. На прутья нанизаны ножки, крылышки, грудинка и четверти оставшихся тушек. Они смуглеют, пузырятся и пахнут оглушительно.
Мужики приехали уже кривые и горячо одобрили, налив нам:
– Во Волоха дал! Запах аж до деревни!
– Прибегут хозяева с народом – откоммуниздят вас! – смеется Камирский, мигом дистанцируясь от инцидента.
– Давайте жрать по-быстрому, – неспокойно дирижирует Каюров, шевеля ноздрями. – Готово!
С гурта, оглядываясь, приходит Третьяк и причитает:
– Вы как дети малые. Ты чо думаешь, за кражу судить будут? Тебя мужики кольями забьют!
– Тебя, Ваня, на войне как напугали, ты все дрожишь, – укоряет рассудительный Черников. – Уж бараном-то всегда за два гуся откупимся, ты сам как считаешь.
Ваня чавкает мяконький кусок и лыбится, утираясь:
– Ну и хрен-то с вами…
Деревенские пришли к вечеру, напуская решительность. Покрутили носами, потрясли руками.
– Какие нахххххрен гуси! – блатовато закричал Жека Шишков.
– Приключений себе на жопу ищете? – спросил Каюров.
– Я вас не понимаю, – вежливо просипел Камирский, щуря в сторону синие глаза убийцы.
Их было пятеро, они помялись и ушли. Отойдя подальше, стали ругаться.
Лелик
Кони были монгольские и русские. Русские большие и приученные под тележную упряжь. Монголы маленькие и между оглобель не заходили ни за какие посулы.
Коней брали из табуна перед приемкой скота. На глаз прикидывали лучших из оставшихся, арканили, седлали. Коня надо было не столько объездить, как «промять». Дать почувствовать себя. Он седло знал, но за зиму в табуне отвык. Напомнить.
Монгол неприхотлив, как верблюд. Способен не есть не пить сутки. Обходится подножным кормом. Покрывает любое расстояние. Стрелку копыта ему отродясь никто не чистил, не говоря о шерсти.
Степная езда не имеет общего с ипподромной. Отпущенные стремена, носки прямых ног врозь, повод вокруг кулака. И никаких этих английских подскакиваний на рыси. В седле живешь световой день. Не всегда.
Своего коня я назвал Лелик. Через неделю он откликался. Меня спрашивали, почему «Лелик»? Я отвечал: «Кому Лелик, а кому дорогой Леонид Ильич!» Скотогоны радостно смеялись. Ради этого старого анекдота конь и получил нежное имя.
Вначале он дважды убегал в сопки. Приходилось одалживать чужого коня и ловить, а потом пороть по настоянию общества: «чтобы знал». Однажды он укусил меня за ногу и получил по голове. Проверял меня на вшивость.
Лелик был хитрожопый, как всякий порядочный скотогонский конь. Приученный монголами, он понимал работу со скотом не хуже нас. И не желал суетиться, по его мнению, зря. Баран сам знает гурт и направление, и нечего его все время объезжать и собирать. Понукаемый Лелик начинал пыхтеть и активно подпрыгивать на месте, изображая послушное трудолюбие. Этот специальный скотогонский аллюр мы назвали «симулянтская рысь». Поощряемый смехом Лелик старался напоказ. Вытянутый камчой, он обижался и шел мрачным широким шагом в указанном направлении. Движением ушей он показывал, что не желает больше со мной разговаривать.
Через месяц я въехал в дело и признал его взгляды. Когда я совершал правильный маневр, он бежал подо мной радостно и готовно. Скажем, для поворота не стоит объезжать и заворачивать весь гурт, достаточно отсечь малую часть и погнать куда нужно, остальные потекут за ней сами. В пастьбе и перегоне свои нехитрые секреты.
Скотогонский конь послушен и безотказен, и к концу перегона изнемогает. Ребра вылезают гармошкой. По ровному засекается на передок. Получив на пункте питание, скормишь ему буханку хлеба. Смотрит так, что по возможности пройдешь пешком, ведя в поводу. А то совсем без коня останешься. На пунктах брать нечего, там оставляют совсем разбитых, им до весны оклематься. Если на колбасу не отправят… Это уж как у мясокомбината с планом…
В тот раз у нас из семи коней до Бийска дошли четверо. Лелик дошел.
(Мы неделю жили с гуртом на острове. Ждали очередь на сдачу. Коней оставили по фактурам на пункте. Они приходили в себя. Трава по пояс, работать не надо.
На четвертый день Лелик явился к палатке. А поговорить? Соскучился. Посолишь горбушку, похлопаешь по шее. А вкус сахара он не понимал.
Иногда думаешь, что они лучше нас, животные.)
Бенефис
И вот мы на Острове. Догнали без потерь. Эта ходка кончена.
Баран успокоился на огромной делянке, отороченной жестким кустарником. Пасется и никуда уже не денется. Мы отдыхаем. Дошли.
Днями придет очередь, и баржа в три приема переправит гурт на мясокомбинат.
Давно осень, но здесь очень тепло, комфортно. И дожди не холодные, и заморозками не пахнет.
Заначенные деньги за мясо еще есть, мы находим у пункта лодку и гоним гонца в Бийск, в лабаз. На пункте в последний раз выписываем питание и свежий хлеб. Моемся в баньке, делаем костер и начинаем от души отдыхать.
Завтра со светом не гнать. Но главное, очень главное, гиря с души, это не давит больше ежесекундно гнетущая материальная ответственность. Она мотала нервы и сильно осложняла жизнь. Потеря нескольких голов – это слетят все премии, нет заработков, вычет государственных алиментов, ребята стопчут и сбросят в озеро, и никто искать не станет. Потерял одного – поехал по деревням покупать шкуру для отчета или хоть у цыган козла красть. А ухнет десяток – конец тебе.
