Елена Сазанович - Солдаты последней войны
– Вот что, девушка, зайдите ко мне на прием через часика два, после обхода. Идет? Или вы очень слабы?
– Да, конечно… Слаба… – она устало провела ладонью по вспотевшему лбу. Неумелым заученным жестом. А я подумал, что она может стать кем угодно, но то, что Бог не дал ей наверняка – так это актерского таланта.
– Да, слаба… Но к вам… Конечно… Смогу зайти, доктор, – и в ее взгляде проскользнул огонек любопытства. Она вдруг увидела во мне не просто доктора, что мне весьма польстило.
Спустя два часа я ждал ее в своем кабинете. Почему-то тщательно причесался и даже принял деловой вид, склонившись над бумагами. Она робко постучалась и неуверенно зашла в кабинет.
– А… Это вы, – озабоченно протянул я, словно начисто забыл о назначенном визите.
Она присела на стул, прямо напротив меня, чтобы можно было хорошенько разглядеть ее вблизи. На ней был коротенький махровый халатик. Личико умело накрашено. Волосы уложены в аккуратненькую причесочку. Пожалуй, она начисто забыла, что ужасно больна.
– Вы очень предусмотрительны, девушка. И, несмотря на приступы истерии, не забыли прихватить в клинику косметичку.
Она обиженно надула пухлые губки, бросив на меня гневный взгляд.
– Ну, как доктор, вы должны понимать, что депрессия не обязательно заканчивается истерикой с битьем головой о стену.
– Не обязательно, – согласился я. – Но, поверьте, я повидал многих людей с подавленной психикой. Первое проявление чего – в полном отсутствии интереса к своему внешнему виду. Как правило, таким людям безразлично, как они выглядят. Они неделями не моют волосы, не стригут ногти, не гладят свою одежду и так далее.
Лерка пожала плечами. И язвительно ответила.
– Спасибо за консультацию. Я это учту в следующий раз. И перед тем как попасть к вам на прием, сотворю из себя чучело.
– Думаю, следующего раза не будет. Вы совсем не больны. И хватит разыгрывать комедию. А если вы захотели просто поваляться в постели, то достаточно санатория. Я же не собираюсь тратить на вас время, даже если вы сюда попали по знакомству.
– Ну, что ж, – Лерка резко поднялась. – Для меня и одного дня достаточно.
– Достаточно для чего? – удивился я.
– Для того, чтобы произвести маленький фурор среди своих, – откровенно призналась она. – Вы разве не слышали, доктор, что все творческие натуры время от времени впадают в глубочайшую депрессию. А, если при этом они еще и попадают в больницу… То им цены нет.
– Так вы пытаетесь утвердить свой статус в богемной среде?! Тогда, думаю, всего этого будет недостаточно. Я где-то слышал, что для подобного утверждения нужен еще такой пустячок, как талант.
– А если его нет, доктор?
– Мне нравится ваша откровенность.
– А если его нет, доктор, то поначалу необходимо приобрести все сопутствующее таланту. А потом для многих уже станет неважно – есть он, талант, или нет. Но вам этого не понять. Вы из другого мира. Вам нравиться лечить психику, нам – ее нарушать…
Мне уже порядком надоела бессмысленная болтовня, и я указал ей на дверь, уже без притворства уткнувшись в бумаги.
– Завтра утром вас выпишут. К сожалению, формально вы еще должны пробыть здесь сутки.
Но Лерка даром времени не теряла. Она уже не пыталась притворяться психически неуравновешенной больной, а напротив, с расчетливой деловитостью стала наводить обо мне справки. Не знаю почему она проявила такой интерес ко мне. Но интуиция ее не подвела. Уже к вечеру она узнала, что я пишу музыку, что несколько моих пьес для фортепиано транслировало радио, что меня пригласили учиться в консерватории, а в кругу музыкантов я слыву подающим большие надежды композитором.
Моя медсестра Зиночка, строгая незамужняя дама, пуританка и злючка, в бешенстве ворвалась в мой кабинет.
– Ну и девка! Боже мой, – громко возмущалась она. Она так хлопнула по столу медицинскими картами, что мой стетоскоп нервно подпрыгнул. – И как таких только земля носит! Кирилл Степанович, ну, сделайте что-нибудь! Это просто возмутительно! Не хочу я сегодня дежурить. Не хочу наблюдать, как наша больница, показательная во всех отношениях, превращается в вертеп… Вы положили ее в клинику?
Последний вопрос она произнесла, расплывшись в мерзкой ироничной ухмылочке.
– Вы можете спокойно объяснить, что случилось?
– Не собираюсь я быть спокойной, когда твориться такое! Эта девка… С четвертой палаты… Она… Она… Вначале подняла на дыбы всю ординаторскую! А там молодые ребята, студенты! Я заглянула, а там стоит такой хохот… И она… В своем халатике… Одни коленки торчат… Эта девка… Тьфу! Им какие-то байки травит из жизни этих продажных моделей.
– Ну и что, все? – я перевел дух. – Я думал… Вы так начали про халатик. Я уж и впрямь испугался.
– Вам этого мало?! Ну да… Недаром она про вас тут все выспрашивала. Я давно подозревала, что у вас испорченный вкус.
– Ну, Зиночка, – я улыбнулся, пытаясь разрядить обстановку. – Рассказывать байки студентам, которые нуждаются в отдыхе после дежурства – не вижу в этом ничего дурного. Ребятки совсем молоды, проходят практику. Им нравятся девушки – ну и что?
– Ах, ну и что?! – Зиночка подперла руками свои крепкие бедра и угрожающе посмотрела на меня. – Но это еще не все, уважаемый Кирилл Степанович. Она и больных на уши подняла! И это в невралгии! Люди, можно сказать больны, хоть вы так не считаете (не преминула вновь съязвить она). Но тем не менее… Здесь находятся глубоко несчастные люди. кто-то потерял близких, кто-то пережил шок после катастрофы, у кого-то ушла жена… Да что мне вам рассказывать! А она… Вместо того чтобы дать им успокоиться, она им распевает какие-то дешевые песенки и пританцовывает, изображая из себя Мерлин Монро. И они ей еще аплодируют! И даже хохочут! Бред какой-то… И это в отделении, где основное – покой.
Я еле сдерживал смех. Ну и девочка – Лерочка!
– Хорошо бы посмотреть на такое представление, – попытался я остудить пыл медсестры. – Может, это не так уж и плохо, если больные, пережившие стресс и пребывающие в депрессии, вдруг начинают смеяться. Наверное, это шаг к выздоровлению?
Зиночка от возмущения задохнулась.
– Кирилл Степанович! Ну… Я давно подозревала, что чрезмерное увлечение музыкой вас к добру не приведет. Музыканты народ известный!
И она, махнув рукой и еще раз демонстративно хлопнув по столу медкартами, решительно вылетела из кабинета. Мой стетоскоп не выдержал и покатился к краю стола. «Не иначе, как пошла жаловаться главврачу», – подумал я с тоской. Впрочем, это было уже не впервой.
Зиночка не любила меня совершенно искренне. Ее не устраивало мое слишком легкое отношение к нервным расстройствам многих пациентов, которые я принимал не за болезни, а за временное недомогание и поэтому старался поддерживать эту мысль в своих больных. Мне всегда казалось, что так человек быстрее вернется к нормальной жизни. Ко всему прочему Зиночку не устраивало мое легкое отношение к девушкам, к тому, что я так и не обзавелся семьей, к моему беспрерывно звонившему телефону. Зиночка считала совершенно непозволительным превращать врачебный кабинет в место свиданий. И, наконец, Зиночку окончательно вывело то, что я внезапно решил заделаться композитором. Последнее она вообще сочла за символ моего окончательного падения. И поэтому каждый раз искала удобный случай пожаловаться главному. Однако все ее попытки были тщетны. С главврачом мы учились на одном курсе. И он всегда высоко ценил мои способности, сам обожал симпатичных девушек, хотя и был женат, и с глубоким уважением относился к классической музыке.
Ай да Лерка! Мне она уже начинала нравиться. И я отправился в палату, чтобы во всем воочию убедится самому. К тому же наступило послеобеденное время тихого часа и мне надлежало проследить, чтобы этот час был действительно тихим.
На удивление палата пребывала в глубоком покое. Кроме Лерки там находились еще две женщины. Одна старушка, которую я уложил в больницу из чувства жалости, хотя в лечении она тоже не нуждалась. Она жила совсем одна, получала маленькую пенсию, хотя была ветераном войны, и была моей давней пациенткой. И я знал про ее жизнь все. Или почти все. Ее дети умерли еще в 42-м во время ленинградской блокады. Их хоронили соседи, потому что женщина вслед за мужем ушла на фронт. Они оба уцелели в той мясорубке. И прожили бок о бок всю жизнь. Женщина пережила многое, но никогда не роптала на судьбу. И что такое депрессия никогда не знала, не понимая вообще смысла этой болезни. Для нее это было чужеродным понятием. И она не раз говорила мне, что депрессия – просто горе. Я пытался убедить в том, что ее болезнь несет другую, более глубинную опасность. Но она и слушать не хотела, говоря, что кроме горя других печалей не бывает… И вот недавно ее вновь настигло это самое горе. Умер муж.
Они давно готовились к смерти. Но такой исход она принять не смогла. Ее муж умер, попав под машину. Она плакала у меня в кабинете и все твердила, что старик прошел всю войну, а значит не мог умереть в мирное время, переходя улицу на зеленый свет и соблюдая все правила уличного движения.
