Василий Сретенский - Йестердэй
Далее произошли всем известные события. Кучку князь Ростовский казнил
<убил>
, Ирину взял себе в наложницы, сыновей ее растил как своих, а дочь Кучки от первого брака выдал замуж за своего сына Андрея
<Боголюбского>
Кучково поле князь пожег, приказал рядом построить свой княжий замок Москов, а народ ямь, в реформаторском порыве, истребил, всех до единого. Земли же вдоль берегов реки Ямки князь забрал себе под «ловы». Страсть к охоте стояла у Юрия на втором месте, сразу после желания овладеть Киевом и перед пирами. Вот на Ямках он зайцев и гонял.
Впрочем, есть и третья версия, более прозаическая. В XV веке государь всея Руси и великий князь московский Иван III, добившись независимости от Орды и мимоходом присоединив к своим землям Тверское княжество, начал создание регулярной почты с организации станов – мест, где можно было сменить лошадей. Стан, или станция – это по-русски. А тюркское
<монгольское?>
наименование – ям. Отсюда и прозвание кучеров почтовых экипажей – ямщики. Одна такая станция на дороге из Москвы в Тверь была размещена в местечке с самым подходящим названием
<обозначением>
– Черная грязь – у реки Всходни. А рядом – ямская слобода или в просторечье «Ямки».<Вставка. Название «Черная грязь» появилось не случайно. В 1490-м году приехал в Россию «посол Николай, от римскаго цесаря Федерика». Встречали посла бояре и дьяки в одном конном перегоне от Москвы, чуть далее села Космодемьянского, то есть в самых, что ни на есть Ямках. И при встрече все до единого, что посол со свитой, что встречающие, перемазались в какой-то особо липкой грязи повыше колен.>
Первое исторически достоверное сообщение о Ямках относится к 1585 году. Боярин Борис Годунов приобрел в собственность у некоего Степана Чубарова, как читаем в купчей: «село Козмодемьянское, тож Ямское, тож Кузьминки, на реке Ямке, а в нем храм во имя Козьмы и Дамиана».
Идем далее. В Смутное время, а точнее в 1608 году, войска Лжедмитрия Второго, двигаясь из Северских
<ныне – украинских>
земель в обход Москвы, вышли к Ямкам, где их
встретили полки царя Василия Шуйского. Сражение не принесло успеха ни одной из сторон. Царские войска, подобрав
<побросав?>
раненых, ушли к Москве. Самозванец стал лагерем в Тушино, заслужив тем самым прозвание Тушинского Вора. Поляки, сопровождавшие
<сторожившие?>
Лжедмитрия, двинулись осаждать Троицкий монастырь. Ямки остались ничьей землей, выпав из героической истории нашей родины на два века.
Два века прошли быстро.
Осенью 1812 года русские солдаты из отряда генерала Винценгероде сражались здесь с французскими – из корпуса маршала Нея. Не то чтобы французы еще надеялись что-нибудь в этих краях завоевать. Просто им очень хотелось есть. Когда не найдя ничего сколько-нибудь съедобного, супостаты
<несчастные>
двинулись вспять по Старой смоленской дороге, выяснилось, что помимо села Козмодемьянского (Кузьминки тож) они разграбили и сожгли еще пять соседних деревень: Черную грязь, Кобылью лужу, Овражки, Козлище и Иваново-Лобаново. Ничего удивительного. За двести лет до этого поляки сделали тоже самое и в той же последовательности.
<Вставка. Немцы, в 1941 году собирались восстановить традицию, но роту мотопехоты, прорвавшуюся по Ленинградскому шоссе, уничтожили зенитчики, охранявшие мост через канал Волга-Москва, а основные силы захватчиков притормозили где-то под Крюковом.>Впрочем, нам необходимо вернуться в XIX век. После открытия регулярного сообщения по Санкт-Петербургскому тракту в московском обществе сложился следующий порядок отъезда из старой столицы в новую:
8 часов утра. Выезд из дома с друзьями и родственниками. Общий поклон дворни. Слезы и причитания. Наставления остающимся, посиделки «на дорожку» и прочие обязательные обряды.
10 часов утра. Завтрак в Яре, цыгане, шампанское. Друзья и родственники, занятые по службе, отбывают обратно в Москву.
2 часа пополудни. Обед в Кузьминском (Ямки и Козмодемьянское тож), прогулка по левому берегу реки Ямки, шампанское. Друзья и родственники не занятые на службе, немного отдохнув, начинают прощаться.
5 часов пополудни. Шампанское или пунш в селе Черная грязь. В зимнее время – жженка. Последние обнаруженные друзья и родственники отправлены в Москву багажом.
И вот, знаменательный момент: 1 ноября 1851 года на правом берегу реки Ямки была открыта стация Николаевской железной дороги – Ямки. Одновременно в этих местах появились первые дачники. Вот тогда-то крестьяне Овражек и Козлищ получили, наконец, компенсацию за все безобразия поляков и французов. Дело дошло до того, что в 1907 году архитектор Шехтель, отец русского модерна, выстроил в Козмодемьянском загородный дом купцу Патрикееву. Ныне этот дом – единственная достопримечательность Ямок, если не считать таковой огромную каменную голову, с характерным прищуром наблюдающую за автомобильным движением на площади перед городской администрацией.<Вставка. Кстати, первый владелец головы, распорядившись превратить дом купца в санаторий, с удовольствием приезжал туда подлечиться и отдохнуть. Чем в это время занимался прежний владелец дома, установить не удалось>
.
В революционном движении начала ХХ века ямцы-кузьминцы не отметились, резонно полагая, что революция и дачники – две вещи несовместные. Им хотелось побольше дачников, покупающих по утрам молоко и сметану, но революция рассудила иначе.
К 1930-м годам Ямки запустели в четвертый раз за обозримый период истории. Дачники давно уже работали таксистами в Париже и проститутками в Берлине. Те, кто когда-то поставлял им морковку яйца, и творог, ехали в теплушках в Сибирь или подались в рабочие. Вот тогда-то было принято мудрое решение поставить на станции Ямки бараки, завести по железной дороге побольше рабсилы и построить тут три завода: авиационный (Зенит), авиационный (Восток), ну и авиационный (Гранит).
Два станционных дома красного кирпича, две улицы: Кузьминская (от железнодорожной станции до Космодемьянской церкви и санатория) и Царская (от станции же к Ленинградскому тогда уже шоссе) с их 43 домами, а также 17 новеньких бараков были объявлены городом и райцентром Ямки.
В те же самые годы по руслу реки Ямки, согнанные со всех концов арестанты
<заключенные, зэки, враги народа, несчастные>
прорыли мотыгами и лопатами канал, начало которого было помечено каменным кумиром, а конец – речным портом. Так тогдашний властитель Москвы довершил дело, начатое Юрием Долгоруким,
<бронзовый?>
кумир которого, в свою очередь, был торжественно воздвигнут в самом центре Москвы…[На этом записи Василия Сретенского обрываются. Очерк остался незаконченным]
Кассета 2. Цвет черный
Кх… Кха… Кхм… Нннрррр… Нет, потом.
[пауза]
Ну, так. Надо что-нибудь выпить. В смысле, чаю попить.
Поговорил я с дочкой Лехи Серба. С диктофоном какая-то незадача вышла: то ли не включился, то ли батарейка села, хотя нет, сейчас-то работает. А в кафе машинка не включилась, так что придется пересказывать весь разговор своими словами.
Я пришел, сел за столик, настроился на три стакана сока. Первый выпил залпом, второй и третий решил тянуть. Она пришла уже на втором. Ну, какая… Чуть ниже меня, стройная. Лет ей двадцать, может, двадцать два. Нет, выглядит совсем молодо, но порывистости в движениях уже нет. Не ребенок, знает свою силу и может ее рассчитать. Волосы темные, стрижка… ассиметричная. Глаза. Темно-коричневые но кажутся совсем… как это… «в соленой пелене два черных солнца». Как-то так.
Она вошла и я подумал: «Вот такая у меня была бы дочь. Если бы была. Если бы…» Ну, дальше додумывать не стал. Зачем.
Интересно, я совсем не помню, как она была одета. Что на ней было? Джинсы и футболка, платье, деловой костюм? Ведь что-то же должно было быть. Нет, точно, что-то было, такое… бежевое? коричневое? красное? Нет. Не могу вспомнить.
Она меня вычислила сразу, подошла, села, заказала черный чай без ничего. Разговор пошел сам собой, о чем не помню. Я вообще живу глазами и слов собеседников не запоминаю. Если очень нужно – есть диктофон. Вот что я подметил почти сразу: она своеобразно расставляет смысловые акценты. Если надо было что-то усилить во фразе, слега опускала уголки рта, а глаза уводила вниз и в сторону. Не знаю, как на такую гримаску реагируют другие, я в эти моменты забывал дышать. Даже неудобно пару раз получилось.
И еще. Она напомнила мне Карину, мою одноклассницу, жену Лехи Серба. Вообще-то, Арина на мать не похожа, а на Леху тем более. Ну, какими я их помню. Черты лица совсем другие. Нос, к примеру, у Карины был тонкий, чуть вздернутый. У Арины пошире и ни намека на курносость. Ямочек на щеках нет. Ну, все не то. Губы. Брови. И в то же время, образ той Карины проступал в жестах, мимике, улыбке… да во всем. Я видел перед собой двух женщин, ту далекую Карину и вот эту – ее дочь.
Но к делу. Когда я включился в смысл ее слов, то уловил, что она добыла мой номер мобильника в редакции и позвонила, потому что вроде как никто другой ее проблемы решить не может. А проблема такая, что ее и проблемой назвать неудобно. Это как прийти к кому-нибудь и сказать: понимаешь у меня проблема, я тут случайно узнал, что завтра умру. Короче, художник Алексей Сербов две недели как заперся в мастерской, а это не чулан какой-нибудь, а квартира-студия. Не пьет! Питается, судя по всему, акридами. Никого к себе не пускает, но с кем-то все время разговаривает. А все потому, что две недели назад пропала его жена. Карина. Ушла вечером из дома, не взяв ничего, и не вернулась.
