Тамара Кандала - Такой нежный покойник
Вон к нему подошёл распорядитель, просит сказать последнее слово. Как самого близкого друга. Тот не понимает, чего от него хотят. Распорядитель берёт его за локоть и подводит к возвышению, на котором стоит гроб.
Сенька, неловко взобравшись на посмертный пьедестал, застывает на какое-то время в прострации, потом неуверенно косится на уложенного в последнюю колыбель закадычного дружка.
Лёшка лежит, профессионально намакияженный ловкими руками гримёра, расчёсанный, с идеальным пробором, но всё с той же ухмылкой на подкрашенных губах, не поддавшейся никаким усилиям дорогостоящего специалиста.
На Сенькином лице выражение испуганной растерянности сочеталось с гримасой боли – ему никак не удавалось совместить это неподвижное чужое тело с образом своего неугомонного дружка. Это-то детское выражение на конопатой физиономии Семёна и спровоцировало покойного на последнюю, уже потустороннюю шутку, и он, несмотря на все запреты, не смог удержаться – щекотнул Сеньке крошечную, но очень важную зону в мозгу, в левом полушарии, отвечающую за воображение. А дальше уж всё покатилось само собой…
Семён вдруг ясно увидел, как покойник открыл левый, абсолютно живой синий глаз и медленно заговорщически-значительно подмигнул ему. Потом, слегка высунув язык и крякнув от напряжения, перевернулся на живот – брюки у него оказались спущенными, и мраморные ягодицы засияли потусторонним светом в полумраке церкви.
Сенька судорожно сглотнул и в ужасе огляделся – похоже, никто ничего не заметил. Все смотрели на него, Сеньку, в напряжённом ожидании речи.
Сцепив зубы и сжав кулаки от напряжения, он ещё раз опасливо заглянул в гроб – на этот раз Лёша, как и положено в его состоянии, лежал в классической позе нормального покойника, на спине, с плотно закрытыми глазами и сложенными на груди руками. И эта, соответствующая всем законам жанра и выверенная веками поза усопшего показалась вдруг Сеньке какой-то наглой насмешкой над всеми живыми, собравшимися хоронить его друга.
Тут Семён, неожиданно для самого себя, открыл рот и заговорил. Вернее, как он понял мгновением позже, его устами заговорил Лёша – своим собственным, многим здесь хорошо известным, чуть с хрипотцой голосом.
– Я умер – и сразу стал значительным! – В тоне звучала насмешливая торжественность. – Теперь у меня есть особая примета – мёртв! Вот он, самый короткий и надёжный путь «приобрести положение», пусть и горизонтальное! Сколько же всяких слов обо мне сейчас будет сказано – только свежие покойники и картины, вывешенные в музеях, слышат такое количество и разнообразие глупостей… – Сенька обвёл присутствующих полубезумным взглядом и продолжил свою ёрническую надгробную речь: – А каким интеллигентным человеком я выгляжу сейчас, каким вдумчивым! А как лежу!! Поза, которая так нелепа в жизни, становится такой естественной для покойника. Только теперь это называется не «встать в позу», а «лечь в позу». И наконец-то сбылась мечта моей мамы – её сын выглядит достойно, да что уж там – потусторонне-торжественно. Это неважно, что значительным и интеллигентным я стал выглядеть только в гробу: лучше поздно, чем никогда! Известно ведь, что не каждому жизнь к лицу. Некоторых смерть красит больше. – Следующий кусок речи Сеня и вовсе произнёс белым стихом, встав в позу певца, исполняющего арию Ленского:
Но как же я уйду?!
Ведь я ещё не все приличия нарушил!
Не всё назвал своими именами!
И не додумал массу важных мыслей!
Не всем успел пропеть я правду в уши
И не сплясал кадриль среди гробов! —
Сенька переступил с ноги на ногу, поменял позу и, забыв закрыть рот, театрально воздел руки к потолку (в его случае, к сводам церкви) и завыл опереточным речитативом: – Фиаско, когда оно смертельно, ведь может быть великим! Ну не великим, так хоть величественным… А?! – оттопырил он по-клоунски ухо, как бы прислушиваясь к нарастающему ропоту. – Вы не согласны?! Ну, хорошо, пусть будет просто величавым… ха-ха-ха… – В этом месте Сенька резко замолчал с приоткрытым ртом, как если бы забыл текст. И вдруг заорал на всю округу и почему-то с грузинским акцентом: – Катарсиса ха-ачу, да?..
В церкви наступила абсолютная, почти свистящая тишина, в которой колокольчиком прозвенел весёлый детский смех. Это была Леночка, одиннадцатилетняя Лёшина дочь. Её мать Вера попыталась закрыть девочке рот рукой, но ребёнок продолжал фыркать и хрюкать сквозь мамину ладошку от душившего её смеха.
Сенька вздрогнул, как если бы его толкнули в бок локтем и разбудили, задремавшего и слегка всхрапнувшего, посреди спектакля. Он выдержал вполне театральную паузу и заговорил снова, теперь уже своим голосом:
– Это абсёрд! В смысле, абсурд! Смириться с этим нельзя! И не будем! – Он угрожающе потряс кулаком в сторону скорбящих: – От нас ушёл милейший шалун и проказник в самом расцвете сил. – «Боже мой! Что я несу?» – подумал Сенька, но остановиться не мог. – Великий бабник! Алкоголик-разночинец! Гусар! А как злоупотреблял он нецензурными словами полового значения: не сквернословил – пел. – Сенька изо всех сил старался взять вверх над своим языком, даже попытался его прикусить в прямом смысле слова, но только поперхнулся – язык жил своей жизнью, вертясь во рту сам по себе и не подчиняясь никаким приказам его обладателя. – Сколько же он оставил после себя женщин, которые хотели ему принадлежать! А мужчин, которые хотели от него избавиться! И ничего, что он был небольшого роста, – величие человека заключается не в его размерах, а в широте душищи и глубине умища! – Тут он, как артист немого кино в самой решительной сцене, страшно завращал глазами, призывая присутствующих прочувствовать всю значительность момента. – А посмотрите, каким молодцом он вышел из жизни – этой школы всеобщего долбоебизьма и научного абсурдизьма, как почивший сам выражался. – И он царственно протянул указующий перст к лежащему в гробу. На следующей фразе голос Сеньки повысился до трубного иерихонского гласа: – О, как бессмысленно всё и беспощадно! А вы, собравшиеся здесь, ничтожны и смешны – ему едва ли достаёте до колена!
Церковь наполнял всё более откровенный шёпот, там и здесь начали раздаваться сдавленные смешки.
В этот момент к Лёшиной вдове протиснулся какой-то незнакомый тип. Он был с шиком, но грязно одет – кашемировое, когда-то песочного цвета пальто в пол, белый шёлковый шарф в жирных пятнах, на ногах – дорогого лака, давно не чищенные туфли, явно сшитые на заказ. Из кармана пальто торчала засаленная вязаная шапчонка. Чёрные, цвета воронова крыла, волосы топорщились на макушке. Брови, как нарисованные, грозно сходились на переносице и запущенными стрелами разлетались к вискам.
«Прямо бомж какой-то, водевильный, – подумала Вера. – Каких только приблудных не было в окружении моего мужа!»
Персонаж же, при всей своей нарочитой бомжеватости, источал некую гниловатую пикантность, тухлый душок порока, о котором порой мечтают даже добропорядочные свежие вдовы.
Типок этот, наклонившись и взяв её под локоток железными пальцами (при этом от него пахнуло какой-то тошнотворной гадостью, но не перегаром, как можно было ожидать, а смесью тухлых яиц и козлиного стойла), горячо зашептал ей прямо в ухо:
– Эк, как его куролесит! Того и гляди, в пляс пустится. Гнать его надо отсюдова в шею – всю мероприятию тебе испортит.
– Так… ведь это друг, – усомнилась Вера. – Самый близкий.
– Какие там друзья… в его-то положении. Да и веры он не нашей, друг энтот. Только посмотри вокруг – сплошная святость! А этот – чёрт нерусский… И ва-аще, нечего ему было из своей Пиндосии сюда тащиться – без него бы обошлись. А ты, если что, всё на меня вали – типа, бес попутал. Чисто-конкретно. Зы-ы…
И тут случилась совсем уж абсолютная дикость – мерзкий тип своим огненным языком, как раскалённым жалом, лизнул её в ухо. А может, ей только показалось? В ТАКОЙ момент! В ТАКОМ месте! Это было немыслимо. Она осторожно покосилась на соседа, но тот стоял, ухмыляясь как ни в чём не бывало.
Надо сказать, что Вера в глубине души была согласна с вышесказанным – Сеньку действительно куролесило, и высокий обряд отпевания грозил по его милости превратиться в балаган.
Она незаметно подозвала распорядителя и прошептала ему что-то на ухо. Тот кивнул в ответ и, приблизившись к возвышению, ухватил Сеньку за рукав, попытавшись стащить его оттуда.
Но не тут-то было! Семён гневно выдернул руку (при этом рукав пиджака треснул в пройме) и, взбрыкнув ногой, угодил распорядителю в ухо. Последний среагировал и, поймав Сенькину ногу, дёрнул изо всех сил. В руках у него остался чёрный начищенный ботинок, а Сенька, дрыгнув напоследок ногой в бледно-зелёном носке с Микки Маусом на лодыжке, изо всех сил вцепился двумя руками в гроб с усопшим, как бы приготовившись дать отпор всякому, покусившемуся на… он сам точно не знал на что.
