Татьяна Любецкая - Бретер и две девушки
– Чего?
– Подлость – вот чего.
– Подло так с мамой разговаривать… Ладно, забудь про Терри, езжай просто погостить…
– Щас!.
– …бери Катьку, да, да, Марина сказала, можешь с подругой приехать – места всем хватит. Ей же все равно некогда с тобой заниматься – целыми днями на фирме вкалывает, вот и будете с Катькой колесить по Швейцарии – плохо ли? А уж Маринка-то вас на всем готовом примет, баба она хлебосольная.
– А ты ей за то такой десант засылаешь!
– Так не любит же она его! Сама мне говорила – не лю-бит. Она другого обожала – роковая страсть! Сто лет встречались, а жениться пренебрегал. Так, наезжал когда не то. А потом вообще исчез. Так вот, поплакала красавица Марина, да и успокоилась, решила новую жизнь начать, только не клевал что-то никто. Подруги пытались свести ее там с разными – все мимо. Мужики говорили, да, красивая, но, типа, никакая, холодная. И вот тут познакомили ее на одной английской фирме с Терри, и он сразу на нее запал! Каждую неделю звонит, туда-сюда приглашает, кажется, и полгода не прошло, как сделал предложение. А дальше фантастика! Платье для невесты заказывают в Париже, свадьба в Лондоне, а жить нужно ехать в Ниццу – там у Терри дело свое было. Ты только представь – Ницца! Аристократический тусак Европы! Царские особы и магараджи валят туда с целыми поездами гувернанток, скрипачей и багажа, а Мариночка наша не захотела!
– Как это? – удивилась Лиза.
– А так! Не захотела, и все. Ну, а Терри не захотел, да и не мог остаться в Москве. Правда, медовый месяц они все же провели в Ницце, но там, как это часто бывает с нашими, красавица заскучала и одна вернулась в Москву. Короче, около года живут молодые врозь, она – с родителями, и все делится с ними да со мной своей нелюбовью – ну вот ни капельки он ей не нравится, какой-то не наш. Конечно, не наш – англичанин, да! К тому же высокий, симпатичный и притом несметно богат. Но нет, не то! А тут еще Нинка, мать ее, все уши ей прожужжала, типа, какой же он мужик, если даже гвоздя забить не может? Не, ну ты подумай! Зачем ему пальчики свои компьютерные корежить, если он за несметные бабки любого мужика может нанять?
А кстати, Колька, муж Нинкин, то есть папка Маринин, прекрасно ладит с Терри, хотя по-английски ни бум-бум, да и Терри если сказать, что говорит по-русски, будет сильным преувеличением. Их общий язык – шахматы. И когда Колька к ним приезжает, сидят они с Терри все вечера за доской, фигурки двигают и улыбаются… Так вот, живет, значит, Маринка у родителей, ждет чего-то-кого-то, а вокруг лишь пьяницы да альфонсы… Одумалась. А тут как раз фирма Терри переехала в Швейцарию, снял он крутой домик в сказочном местечке под Женевой, и отправилась красавица снова к суженому. Так что видишь, дочь, никакой подлости. И никакое счастье ты там не разобьешь.
– Все равно гадость.
– Правильно, Лизок. Гадость она и есть гадость.
– Все же какие вы глупые, неблагодарные… Ну, Бог с ним, с Терри! Маринка рассказывала – рядом с ними, в Альпах, гольф-клуб есть, так там одни вдовцы! Катают мячики от неча делать, а тут – здрассть, такие клевые девчонки припилили…
– За старика? Похоронить меня хочешь?
– Похоронить – это когда за бедного, а за богатого – значит, все дороги перед тобой, выбирай любую! Эх, мне бы твои девятнадцать…
– А что же ты в свои девятнадцать не поохотилась?
– Дура была. В папку твоего влюбилась. У него глаза синие-синие, как у тебя, и гитара. Девки на нем собаками висели, ну и водочка, не без этого. И потом… раньше таких возможностей не было…
– Возможности всегда есть, если голова на плечах. Вон Наденьке – уж за семьдесят! А на прошлые майские третий раз замуж вышла.
– Вопрос, за кого.
Тут снова раздался телефонный звонок, Тома коршуном к трубке: «Алеэ! Подскочишь? Я тоже подскочу! Бай!»
– Разговор двух блох, – шепнула Верыванна Лизе, та прыснула в ладошку.
Чтобы не слышать блошиные переговоры, Верыванна включила свой старый приемничек, и из него полилась тихая, прохладная музыка – что-то старинное, давно любимое… Верыванна не могла вспомнить что именно, но на душе вдруг стало так легко и все-будет-хорошо, потому что музыка, как внутривенное, сразу пошла в кровь…
* * *…Но самым потрясающим действом конца второго тысячелетия стал, конечно, заключительный матч чемпионата мира по футболу. Ничего подобного мир не видел и вряд ли увидит. Шла последняя минута встречи, а счет все не был открыт! И становилось ясно, что человечество под занавес так и останется без гола! Все в отчаянии схватились за головы, причем многие не за свои. И кое-кто из фанатов, эти слабые, нервические типы, уже стал понемногу впадать в истерику и швырять на поле всякую дрянь. В тот момент судья только что растащил подравшихся грандов и собрался было разыграть спорный, как вдруг – то ли перегрелся на солнце, то ли ошалел от футбольных страстей – нервно перебросил мяч с ноги на ногу и сам повел его к ближайшим воротам!!! Стадион ахнул! Оправившись от изумления, игроки атакованной команды погнались за судьей, но поздно – мяч влетел в правый верхний угол ворот, в левом нижнем забился одураченный вратарь. Прибежавшие с носилками санитары тщетно пытались оторвать его от сетки. А на носилки меж тем тихо улегся тренер потерпевших. На том, собственно говоря, телевизионную картинку и прикрыли, а в ночных новостях сообщили, что главный приз – «Гол Миллениума» – вручили свихнувшемуся арбитру, который «столь оригинально завершил» тот последний чемпионат.
Что же касается похорон, то хоронили в тот високосный год каждый день – по одному, целыми семьями и отрядами. И люди вроде уж и привыкли жить в таких новостях, никто не зарывался в подушки, не выл от ставших будничными сообщений: «…передозировка… взят в заложники… убит…» И не казалось таким уж невероятным, что к концу второго тысячелетия в самом деле наступит Конец Света. Хотя еще совсем недавно трудно было поверить даже в конец нашего двадцатого века – мы так гордились им! Ведь это у нас, в двадцатом, появились телефоны, телевизоры, космические корабли, компьютеры, съемные зубы, руки, ноги и сердца!.. Все практически сказки стали былью! Мы свысока взирали на «устаревшие» века, на Средневековье вообще с особым осуждением, не предполагая, что и наш двадцатый вот-вот будет в прошлом и того и гляди окажется «средним», и это еще в лучшем случае, потому что слишком много мы тут напортачили, многих сгубили… И все сильней становился привкус небытия, ведь все уже было для него уготовано – разворочено, растрачено, и люди достигли той степени бесчестья и бесчувствия, после которой лишь пепел и дым.
…По ящику идет ток-шоу, токуют о милицейских и врачебных взятках, вопрос поставлен по-шекспировски скупо и строго – брать или не брать? Все, конечно, страшно возмущены: одни – тем, что взятки берут, другие – что дают смехотворно мало. В конце концов сходятся на том, что при «их» зарплате не брать, разумеется, нельзя, и потому им нужно срочно поднять зарплату. А о том, как добиться прибавки к жалованью, скажем, ученым или дворникам, ни слова. Они ж на взятках не замечены, да и кто ж им даст??
А тут еще в самый последний час тысячелетия многим было видение – на углу Садовой-Триумфальной и Тверской вдруг нарисовался голый мужик с воздетыми к небу руками. Если бы не трепетание семейных трусов на ветру, его вполне можно было бы принять за изваяние, наспех состряпанное в пику Маяковскому. Вообще-то, наваять истукана с шевелящимися трусами в наше просвещенное время – раз плюнуть! Еще бы и написали на постаменте – СЕКС-СИМВОЛ СВИХНУВШЕГОСЯ НА СЕКСЕ СТОЛЕТИЯ. Но что-то говорило (да все практически!), что мужик живой. Например, какой уважающий себя памятник потащит в вечность жратву? А у этого на правой ручище висел целлофановый пакет с бутылкой водки и витком колбасы. Опять же и закусь наваять – плевое дело, но ноги! Голые ноги истукана прямо на глазах столбеневшей публики покрылись вдруг гусиной кожей и посинели. А народу набралось видимо-невидимо! Обступили опасливым кругом, некоторые шарахались – никто ведь толком не знал, чего, собственно, он провозвестник, а вдруг как раз Конца Света? И так в вихре вдруг налетевшей метели Триумфальная площадь встретила Новое тысячелетие. На радостях, что все, кажется, и на этот раз обошлось, люди целовались, вопили, пели… Меж тем свет, как и положено, к утру стал прибывать, то есть Конец Света не состоялся. Мужик же как-то незаметно растаял в пурге, исчез, как исчезает обычно все непонятое, странное, с тем чтобы после вернуться уже законченным барабашкой. Да был ли дядя? Или невзначай соткался в воображении людей? Такие общие бреды бывают в пору сильнейших человеческих потрясений – а что же может потрясти сильней, чем ожидание, что вот-вот «выключат свет»? Но если ты барабашка, так изволь когда-то являться. И его в самом деле видели потом не раз, причем, что странно (а для барабашек нормально), в разных концах города одновременно.
