ЛюдМила Митрохина - Уроки тьмы
День второй
Звуки природы Олег воспринимал как божественную литургию. Большую радость ему доставляло слушать пение птиц, шум моря, ветра, дождя. Звуки вызывали у него ассоциации с живыми цветными картинами, создавали душевное равновесие и гармонию с незримым миром, помогали творить в тишине, без ощущения бескрайнего одиночества.
С рассветом он услышал птичье пение, издаваемое настенными часами, легко проснулся, аккуратно застелил диван и встал на беговую дорожку. Без бега он уже не представлял своего существования. Спортивная форма была крайне важна для его выживания, самоуважения и самостоятельного передвижения по городским отработанным маршрутам, в основном от дома до мастерской. Тридцать минут бега придали ему бодрости духа, а кружка крепкого чая – уверенность, что всё будет хорошо, как прежде, и Валюта скоро вернётся домой.
Он сел за рабочий стол, включил диктофон и погрузился в тревожный 1941 год:
«1941 год. Началась Великая Отечественная война. Отец сразу ушёл на фронт. В детский садик мама водила меня недолго. Начались обстрелы города и эвакуации жителей. Мама осталась со мной в блокадном Ленинграде, отказавшись его покинуть. Я помню, что постоянно сидел один в закрытой комнате. А когда начинались боевая тревога и обстрелы, то я от ужаса метался по комнате в поисках укромных мест, чтобы запрятаться туда, стать незаметным и не слышать угрожающего воя и отдалённых взрывов бомб.
Однажды в один из жарких дней лета мама решила уйти спать со мной в сарай, не зная почему. И в эту же ночь бомба попала в наш дом, где мы жили. Почти все, кто там был, погибли. Материнский инстинкт спас нас. Нас переселили в новое общежитие, в большой 4-этажный каменный дом, только что построенный, который пустовал недалеко от Ланской станции и парка Калинина. Дали нам 25-метровую комнату с двумя окнами. Одно окно выходило на Сердобольскую улицу, где ходили трамваи, а второе – на 4-этажное здание школы, буквально в 25 метрах от нас.
В школе тогда находился госпиталь. Запомнил на всю жизнь, как постоянно хотелось есть. Мама что-то приносила из детского сада, готовила, ставила на стол, а я добавлял водички, размешивал и говорил, что у меня больше, чем у неё. Мы ели, не понимая что, лишь бы заглушить острое чувство голода. Травились, мучились, но не могли избавиться от этих голодных страданий. До сих пор вижу маму с опухшими перевязанными ногами.
На улице я почти не бывал. Там было что-то страшное, невообразимое и многое мне, ребёнку, непонятное. Мама всю войну проработала вагоновожатой. На трамвае она возила бойцов на Среднюю Рогатку, где проходил на Пулковских высотах фронт, пролегала оборона Ленинграда. Иногда мама брала меня с собой на работу.
Запомнился мне один случай: мы ехали с мамой от площади Мужества (так сейчас называется эта площадь) в сторону Кушелевки. Мама вела трамвай, а я сидел рядом. Неожиданно перед нами раздался взрыв, и наш трамвай клюнул носом в воронку. Загорелся мотор, и мама рукавицами стала гасить огонь. Погасив его, мы выскочили из трамвая и побежали в бомбоубежище. Ангел-хранитель во второй раз спас нас с мамой. Ангелом для меня была мама.
Однажды мама пришла с работы очень расстроенная, заплаканная. Оказалось, что хлеб, который она несла домой, у неё из рук вырвала какая-то озверевшая от голода женщина. Мы остались без хлеба. Я знаю, что мама любила меня, отдавала последний кусочек. Благодаря маме я выжил. Но я не помню, чтобы она хоть раз за всю жизнь поцеловала меня, приласкала. Теперь я понимаю, что это было из-за отсутствия тёплой материнской любви в её детстве, что сиротство наложило отпечаток внешней суровости, но наградило её силой материнской самоотверженности и бесстрашия…»
Только повзрослев, он смог представить и по-настоящему оценить героизм матери, которая каждый день в блокадном городе выводила трамвай на линию, несмотря на обстрелы и бомбёжки. Олег узнал, что ленинградцы, имея в виду Стрельну, говорили: «Враг у трамвайной остановки». Едва стихали дневные пассажирские перевозки, к передовой отправлялись трамваи с боеприпасами, санитарные поезда начинали вывоз раненых. На проспекте Стачек они не доходили даже до Кировского завода – дальше контактной сети уже не существовало. Трамвайные вагоны прицепляли к небольшому паровозу – «кукушке», трамвай шёл ещё километра два и останавливался неподалёку от передовой. Рядом рвались снаряды, а необычный поезд шёл сквозь огонь и дым к передовой с боеприпасами и оружием, назад – с ранеными. И так изо дня в день…
8 декабря 1941 года подача энергии прекратилась, и трамваи встали. Но, несмотря на это, трамвайщики приходили на работу каждый день. Женщины заменяли ушедших на фронт мужчин, ремонтировали вагоны, готовили их к выходу на линию. Люди верили – трамвай будет пущен. Прекращение подачи электроэнергии было столь неожиданным, что пятьдесят два состава так и застряли на линии, не успев уйти в парки. Печальную картину представляла собой цепь неживых обледеневших трамваев и троллейбусов с выбитыми стёклами и заснеженными сиденьями.
На двести девятнадцатые сутки блокады подали напряжение. 15 апреля 1942 года из нескольких парков одновременно вышли на линию трамвайные поезда. На остановках в трамваи садились люди, плача и смеясь от радости. Трамвайный звонок победно звучал в весеннем городе. За вагонами бежали люди на опухших от голода ногах и всё время просили, чтобы вагоновожатые звонили. Немцы не сразу поняли, что это была за странная иллюминация вдали. И были потрясены, увидев, что Ленинград на седьмом месяце блокады пустил трамваи.
Питерские трамваи были для Олега родными во всех отношениях. Он хорошо помнил, каких масштабов достигла трамвайная сеть Ленинграда в 1980 году, став самой большой в мире, за что была включена в «Книгу рекордов Гиннесса». А сейчас маршрутки вытеснили их, отравив воздух. А жаль! Трамвай для передвижения незрячего человека удобен – у него чёткий маршрут, слышно его приближение, открытие дверей, объявление остановок, звонки. У Олега зародилось желание увековечить мамин блокадный трамвай в шамоте.
– И всё же мы дожили до 44-го года, до прорыва блокады, – произнёс Олег и продолжил запись:
«Наступил 1944 год. Год прорыва блокады Ленинграда. Жизнь стала медленно и верно налаживаться. Увеличилась норма хлеба, стали возвращаться в город эвакуированные жители. Из двух домов, принадлежащих Ленэнерго, – один из них 4-этажный, в котором мы жили, другой 2-этажный деревянный, – осталось только трое детей: Римма Половинкина, я и Толя Журышкин, который стал моим лучшим другом на всю жизнь. Толя жил на первом этаже нашего дома. Помню, как мы с ним придумали трещотку, приспособили её на старый трёхколёсный велосипед и с восторгом гоняли взад и вперёд по длинному коммунальному коридору дома, оглушая шумом соседей. Стали открываться детские садики. Я с большим удовольствием ходил в детский сад. Мне было там интересно. Самым любимым занятием у меня было рисование. Воспитательницам нравились мои рисунки, они хвалили меня и предсказывали, что быть мне художником, не иначе. И я им верил. Ещё помню, как в большом дворе нашего дома, где гуляла детвора, вся земля была усеяна осколками снарядов. Я любил брать их в руки и рассматривать. Это были оплавленные куски металла причудливой формы и необычного цвета. До сих пор я отчетливо помню эти смертельные осколки войны. Они притягивали к себе, может быть, из-за пережитого страха бомбёжки или из-за их кажущейся всесильности над живыми. Люди от них прятались, страдали, погибали. Я очень сожалею, что не сохранил ни один осколок на память о военном детстве, хотя собирал их и складывал дома.
Во дворе появилось больше детей, с которыми я дружил. Наступило время идти в школу. Вместо портфеля мама приготовила мне противогазную сумку, вложила в неё папку и отвела меня в школу, которая находилась напротив нашего дома. В школе был урок пения. Впервые я запел, и мне это так понравилось, что дома, когда все уходили, я постоянно громко пел басом песню «Широка страна моя родная…», мучая слух соседей, которые деликатно, через маму, просили меня петь тише. Толя учился отлично, а я плохо. Он очень любил технику, а я рисование, но дружба у нас от этого стала только крепче. Благодаря Толику мы собрали первый детекторный приёмник, по которому, забившись подальше от взрослых, ловили «Голос Америки» и радиоволну Би-Би-Си. Появился у нас во дворе толстячок Юрка, над которым все худые блокадные дети издевались. Он терпел долго, а потом записался в спортивную школу и стал стройным сильным спортсменом, что нас сразило наповал, и мы его зауважали, тем более, что он мог играть на гитаре и пианино…»
«Всё же удивительно, как память медленно и верно открывает свои потайные створки, когда начинаешь углубляться в неё, погружаться в воспоминания давно минувших дней», – подумал он, прекратив запись.
