Аркадий Макаров - Догони свое время
Из путаного застольного разговора я узнал, что бичи – ребята добрые, милостивые, в тоскливом одиночестве моего друга не оставили. Приютили, спасли от верного переохлаждения почек со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Бичи, как перелётные птицы перед сезонной миграцией, тоже сбиваются в стаи, втягивая в свою гущу ещё не определившихся одиночек.
Валёк попал в их среду как раз перед сезоном предзимних холодов.
Ватага вольноотпущенников от общества, уходя от неутомимых следопытов из органов милиции с их постоянными жэковскими подручными, меняя подвал за подвалом, как раз приискивала место для зимней спячки.
Комфортабельней распределительной камеры городского теплоснабжения придумать было ничего нельзя, и коммуна со дня на день намеревалась сменить обсиженный подвал портового пакгауза на более тёплое местечко.
«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…»
Вообще-то, «бич» – не бомж.
Это всё равно, если сравнивать галку и ворону: обличие вроде похожее, а суть разная…
Так и эти две категории людей: разница незаметная, но существенная. «Бомж» – это образ жизни, а «бич» – это философия.
Бомж – человек, потерявший в этом мире всё, что ему полагалось от рождения: дом, женщину, семью, работу. Он по природе своей безынициативен, вял и совершенно отрешён от цивилизации в скотском своём состоянии.
Бич же, наоборот, полон всяческих идей, позывов, в большинстве своём, фантастических.
От начитанности он склонен к обобщениям: зачем трудиться за мелочёвку в бесперспективной обрыдлой конторе, когда можно прожить и так, наслаждаясь неограниченной свободой и таким же неограниченным бездельем.
Бомжи водятся повсюду, где живут люди, а бичи – только в больших индустриальных центрах и портовых городах.
В провинциальном городишке бича не встретишь, ему там тесно. Пока его не тронули физическая и умственная деградация, свойственные бомжам, бич никогда не теряет надежды отыскать нетребовательную любвеобильную женщину и устроиться в этом мире. И, что самое удивительное, надежды эти зачастую оправдываются, и тогда бич превращается в приживалку, в альфонса безо всяких нравственных затруднений.
Нечто подобное произошло и с моим другом Валентином Тищенко, но это потом, а пока он лежит, как младенец, в своих испражнениях, слабый и беззащитный. Теперь его любой обидит.
Но какая это обида, если тебе засветили по морде, чтобы местный этикет соблюдал. Зачем харчи выбрасывать, они денег стоят? Нужду справляй, а блевать – не моги!
Вот и Валёк не обижается.
На что ему обижаться, если всё по правилам? Он только перевернулся на другой бок и мучительно застонал. Там, в голове, в черепной коробке, в самых глубинах мозга шевельнулась и ударила хвостом большая тяжёлая рыбина, и круги боли разбежались по всему телу.
«Во, попал! Справил праздник прощания! – колотилось в больном мозгу моего друга – Ни денег, ни документов. До Тамбова с Владивостока на крыше вагона, как он тогда путешествовал, не доберёшься – ветром сдует. Оставалось только ту профурсетку отыскать. Она же, сука, меня под монастырь подвела! Что теперь жизнь моя? Она, как детская распашонка, короткая и вся в поносе!»
А в подвале тем временем просветлело. Промылось окошко туда, в счастливый мир здоровых и занятых людей, и от этого душа Валька в отчаяньи забилась в самый дальний закоулок, откуда и клещами её не вытащишь…
Подвал тем временем зашевелился, заворочался, надсадно закашлял: простуда здесь никогда не сдавала позиций, круглый год обслуживала на совесть. Вольные люди прочищали горло кто чем мог на сегодняшнее утро.
– Лежу я враскидку, как барин, соплями умываюсь. «Ты чего? – подгрёб ко мне один, в армейском бушлате, без погон, правда, заботливо обнял за плечи, – возобновил рассказ Валёк, – Плачешь, что ль? По первости всегда так, потом ничего, пообвыкнешь. Все мы Божьи люди! – И его тыква вся засветилось в улыбке, как медный таз под солнцем, несмотря на недельную щетину. – Глотни вот! Полегчает, – и суёт мне бутыль с какой-то гадостью. Я рукой бутыль отстраняю, а он всё: – Глотни! Может, ты осерчал, что я по твоей шее проехался? Так я безо всякого зла, для порядку. Глотни!» Глотнул… В бутыли был, конечно, вермут, наш, дешёвый, со вкусом жжёной пробки. Такое ни с чем не спутаешь. Но эта вонючка для меня в то время подействовала, как эликсир жизни. Мир преобразился! Я всё одолею! Сделаю заяву в милицию. Там помогут. Куда она, эта курва, денется? Я ей сам на половые губы амбарный замок повешу, после того, как запихаю туда еловую шишку задом наперёд! Так мне сразу всё просто показалось. Вот тебе и вермут! А ты говоришь…
Но я как раз и не говорил ничего, а только молча, покачивая головой, слушал, хлопал себя по коленям.
Закуривал и снова слушал.
Если опустить бурные междометия, идиомы и силлогизмы портового, да и не только портового, русского языка, рассказ о злоключениях моего друга, его друзей и недругах, можно перевести следующим образом на человеческий язык, домысливая пропуски и недомолвки по законам жанра.
13
– Кальмар! – сказал человек в солдатском бушлате, несколько минут назад обидевший сошедшего на берег рыбачка, парня с далёкой-далёкой Тамбовщины Валентина Тищенко, разбитого адской смесью клофелина с коньяком, протягивая случайно недопитую с вечера бутыль. – «Кальмаром» меня все зовут. И ты меня зови так же. Кальмар я!
Валёк, ещё плохо соображая, что говорит этот человек, назвал своё имя.
– Полегчало, видать, – Кальмар зашёлся отрывистым грудным смехом. – А ты пить не хотел!
Широкий в плечах, с прищуренными по-остяцки глазами, он и теперь – ничего себе мужик, если бы не водянистая отёчность лица, говорившая о длительных, в половину жизни, запоях, из которых уже не выпростаться никакими силами.
Шерше ля фам – ищите женщину!
И женщина в судьбе сухопутного теперь Кальмара нашлась.
Боевой офицер-подводник, русский татарин Николай Карачан уходил в автономное плаванье к берегам Кубы, острова Свободы, как тогда говорили, грозить русским кулаком американской наглой и жадной акуле капитализма.
Тогда на самом деле мир висел на волоске от ядерной катастрофы, капитан первого ранга Карачан в последний раз прижал к груди любимую жену, сморгнул в глазах соринку, и, не оглядываясь, отмахнул от себя дверь.
Ночь зашлась в молчаливой истерике, заливая непромокаемый офицерский плащ приморской мокретью.
Боевая тревога есть боевая тревога. И теперь о своей судьбе можно забыть. Ты – морской офицер. Боец. А «боец» и «бой» – слова одного корня.
Не спеши, не спеши, солдат выполнять команду, ибо будет тебе приказ – «Отставить!», так во все времена военные придерживались этой формулы, парадоксальной по смыслу, но простой и разумной по существу.
И действительно, что-то в мировых часах щёлкнуло, и стрелки снова встали на привычные места. «Отбой!» прокатилось по Советским Вооружённым Силам, и бойцы облегчённо вздохнули.
Подводная лодка капитана Карачана, покачавшись на пирсе пару суток, ушла в сухой док под разгрузку. А команду отпустили на берег.
Вот тут-то и попал бравый морской волк, русский по матери и татарин по отцу, под жернова молодильных яблок своей жены Лёли.
Случай самый банальный: «Муж в командировке!»
Пришёл, увидел, и…
Да что об этом говорить! Кровь бросилась в голову, а над семейной постелью – парадный кортик на ковре. Лезвие фабричной заточки. Вошло в промежность помощника в супружеских делах, как в масло.
Вгорячах, сверкнуло лезвие над Лёлей, но, увидев распростёртое белое тело жены и голубые окатыши глаз на скомканном испугом лице, всадил лучезарную элитную сталь в притолоку двери и – в ночь, в кошмар затяжного прыжка в никуда.
А тот любопытный до чужих жён «счастливец» теперь писает только сидя, как девочка.
Нашли. Нашли ревнивца.
Военный трибунал определил бывшему славному капитану, а нынче гражданину Карачану Н.А., пять лет общего режима по известным смягчающим обстоятельствам.
Иному за это и десятку бы влепили, а тут – военный трибунал, ребята понятливые, у самих дома жёны в охотке. Молодые, значит!
На зоне Карачана зауважали: мужская солидарность!
«Законники» с ним запросто ручкались, хотя он по тюремным понятиям принадлежал к масти «мужики», авторитеты общение с «мужиками» допускали редко.
Общий режим на то и общий, что кроме чифиря у «законников» водка всегда под рукой, да и «планчик» покуривали, разгоняя тоску временного узилища.
Покатилось колесо жизни Николая Алимовича Карачана не по широкой дороге, а по кочкам да колдобинам. Там и кличка «Кальмар» к нему прикипела, как потная рубаха к телу.
Перекрестили, навроде того…
Вышел на свободу и загулял, как бледная немочь. Податься некуда, а пристрастие к питию приобрёл неимоверное, вот и прислонился он к бродягам бездомным, как тот Алеко к цыганам.
Теперь его взнуздал и правил им господин Случай с благоприобретённым пороком.
