Наталья Горская - Риторика
Были и женщины. Одна была такой кряжистой, что никто не подумал бы, что это лицо женского пола, если бы не пышный соболий воротник и огромная шапка из песца. Сразу видно, чиновница ещё с хрущёвской эпохи. Она, невзирая на мнение, что болтливостью страдают именно женщины, вообще молчала. Другая была чудо, как хороша, и иногда что-то даже щебетала. Была она уж очень декольтирована, но тоже вся в мехах, невзирая на сильный дождь, который уродовал всю эту красоту нещадно.
Сейчас-то наши чиновники уже так не одеваются, чтобы не смешить или даже не пугать иностранных инвесторов и «партнёров по бизнесу». А тогда казалось, что они напяливали на себя вообще всё ценное, что было в их домах, словно заявить хотели: «Не зря же воровали, чтобы простым плебеям не показать, как надо жить!». И невольно понимаешь, что увеличение окладов высшим чинам требуется, дабы они наружным своим блеском поддерживали величие власти в глазах плебеев. А сытый и довольный подчинённый, – это для них противоестественно, так как он сразу обретает совершенно несвойственную его положению осанистость и самоуважение, тогда как для успешного течения дел подчинённый должен пребывать в постоянном трепете и неуверенности: а не дадут ли ему за что-нибудь по шее?
Повылазили невесть откуда (словно бы из багажников) бесчисленные секретари и заместители, помощники и советники: суетливые, заискивающие, настороженные, всё время шушукающиеся. Вот так, суетятся-суетятся, и ждут, когда же наступит и их время, чтобы из энергичных превратиться в такие вот величавые и малоподвижные, массивные статуи, которые лениво водят вокруг государственным оком и чванливо чмокают губами:
– М-да-а, о времена, о нравы!..
Тут откуда ни возьмись, вылез электрик Ворохов, который уже не различал ни чинов, ни погон, так его захватил бизнес «на мослах»:
– Мосталыги не нужны? – спросил он некоего высокого сановника из столицы, который, находясь в каком-то своём, недоступном простым смертным, измерении, не мог сразу из него перейти в другое, поэтому хлопал глазами несколько секунд.
– Что это было? – спросил он, проморгавшись, словно моряк, который только что увидел в пучине волн морского дьявола.
– Не обращайте внимания. Это так, издержки производства, – уже извинялся вовремя подоспевший Тренькин, запихивая Ворохова за спины своих людей, а те – ещё куда подальше, с глаз долой, из сердца вон.
Первым взял слово второй секретарь какого-то пятого заместителя невесть чего председателя некоего отдела при таком-то министерстве. Старший помощник младшего дворника, как говорят в народе.
– А-а… э-э… м-м… так что это… – не отличился он оригинальностью во вступлении, но всё же продолжил.
Мы не могли понять, о чём он говорит. О промышленности или о музыке? А может, о любви? Речи таких горе-ораторов оказывают на слушателей не всегда адекватное замыслу говорящего воздействие. Он никак не мог закончить ни одного своего периода речи. Его протасис, с необычной по силе восходящей интонацией, достигал вершины периода, но так и не переходил в аподосис. Казалось, что он всё вдыхает и вдыхает, и воздух уже грозится разорвать его лёгкие, но совершить выдох он не в состоянии. Он нагромоздил уже целую пирамиду из колонов, но так и не решался спуститься с неё коротким и решительным прыжком. Не было в его речи ни ремы, ни темы; не было субординаций тем: всё смешал в одну кучу. Ему казалось, что он принадлежит к типу таких людей, которые могут своими идеями вдохновить и увлечь окружающих. Такие люди всегда ведут себя так, словно каждый их шаг фиксируется на видеокамеру для Истории. Именно для Истории с большой буквы, а не для банальной историйки. Они разговаривают таким тоном, словно верят в то, что все люди вокруг созданы для их удовольствия, и не дай бог, если вдруг кто-то осмелится разрушить эту их веру!
Должность второго выступающего тоже состояла из каких-то кашлей типа зам-сек-зав-пом-нач-глав-председатель отдела по снаб-сбыт-газ-тяж-маш при мин-чин-дрын-фин… Тьфу!
Он просто пообещал милостиво простить нас, за то, что мы «осмелились требовать свои нищенские оклады» за последний год, призывал нас к новым жертвам в виде работы без зарплаты ещё пару-тройку месяцев.
– Ни хрена с вами не сделается! – парировал он на всеобщее негодование, ну и, под конец, как бы для профилактики, всплакнул и вспомнил героев Блокады, которые голодали, но не выдвигали таких нелепых требований в «трудную для всей страны годину».
А вообще этот «первый зам второго пома третьего сека» дольше всех проговорил о «тяготах в военную годину», – оказалось, что это вообще его фирменный конёк, и он очень обижался на своих коллег, если кто-то из них перехватывал у него эту тему.
Сначала он говорил стройно, прибегал к анафорам и перебегал к аллегориям, пересыпал речь анекдотами и прибаутками, блистал и поблёскивал яркими словами и образами, даже вводил в прозу некий стихотворный размер! Его контрастные фигуры, многообразные интонации, иносказания, намёки, ритмика, – всё это было призвано возбудить в наших закопчённых душах какую-то торжественную мысль благодарности за выпавшую нам честь примазаться к славе стоического русского народа. Лицо его то искажалось на манер древнегреческой маски трагедии, то озарялось подлинным счастьем, словно эта секунда просветления оправдывала всю его жизнь.
Потом он понёс что-то уж совсем несуразное, речь его всё больше насыщалась эллиптическими конструкциями и переходила в высокоситуативную. Отдельные выкрики и краткие реплики ещё можно было разобрать, но в целом жесты и мимика говорили уже безо всяких слов. Контроля сознания уже нет, как при защитных реакциях в случае опасности.
Цель высказывания не была достигнута. То ли речь была неправильно понята слушателями, то ли оратор не сумел её правильно донести, а скорее всего, никакой цели у этой речи вообще не было. В самом деле, какие тут могут быть речи? В конце ХХ века квалифицированным рабочим не платят зарплату уже почти по году. Чёрт его знает, как этим сукиным детям объяснить и доказать, что перебьются они как-нибудь и без зарплаты! Занятие, прямо скажем, не из простых. Тут самое главное умение: в сотую долю секунды из десятков тысяч слов выбрать нужное и самое лучшее слово. Он почти справлялся. Почти. Несколько раз вместо слова «факт» он произнёс фактор, вместо «логичный» – логический, перепутал слова: «дельный» с деловым и «гуманный» с гуманитарным. Так что его царственный взгляд постепенно стал нам казаться совсем уж царским.
За ним очереди ожидал шикарный барин, самое значительное лицо из всех присутствовавших и, как говаривали, обладатель хрестоматийного хамства, замаскированного под демократичность и простоту в общении с «хехемоном», как он любил называть презренный рабочий класс. Очень хорош был собой: стоял в эффектной позе и взирал на окружающих взором отца народов. Облагородил своим видом и присутствием наше непрезентабельное общество. Перед речью принял ещё более важный вид, хотя, казалось бы, больше уже и некуда, и одел маску «я весь в думах о Родине», которая временами сменялась гримасой «чтоб вам всем пусто было!».
Народ понял, что это надолго. Народу эти болтуны уже давно надоели, похлеще занудного мужа или сварливой жены за сто лет совместной жизни! Галдят о каком-то успехе «нашей страны», но не говорят: очки с какими линзами надо надеть, чтобы этот успех разглядеть. До чего смешно выглядят со стороны попытки этих бесполезных людей придать всем своим словам и поступкам хотя бы налёт какой бы то ни было пользы. А что делать? Никому из них не хочется обнаружить, что он занят ненужным и бесполезным делом, единственным смыслом которого является хорошее жалование, которое не зависит ни от эффективности работы, ни от выполнения плана. Плана там вовсе никакого нет.
«Хорошо живётся и тем, кто даёт пышные названия своим ничтожным занятиям и даже своим страстишкам и преподносит их роду человеческому как грандиозные подвиги во имя его пользы и процветания… Кто всё это понимает, тот молчит и строит свой мир в самом себе и счастлив уже тем, что он человек».[1]
Дело шло плохо, так как работа проводилась в агрессивной, по отношению к вводимым сообщениям, среде. Но ораторы этого не замечали! «Не буди лихо, пока оно тихо» – это не для них и не про них. Никто не додумается тушить пожар, бросая в огонь солому. Но чиновник этим как раз и занимался. И поднял в людях своими речами желчь! Ему бы помолчать, выслушать, пусть даже ничего не делать, а только кратко и кротко обещать разобраться и решить, а он пошёл в наступление:
– Ну что, лихие пролетарии, вы опять, «закушав водку килечкой, пошли в свои подполия налаживать борьбу», да?
– А ты так много говоришь, потому что у тебя зубов больше, чем у всех, да?
Раздались смешки, кто-то даже повернулся к оратору задом, свита его разношёрстно загалдела за спиной «хозяина». Держать аудиторию в напряжённом состоянии нелегко, но хуже всего не замечать падения внимания к своей, пусть даже такой яркой и необычной, персоне.
