Анатолий Тосс - Женщина с мужчиной и снова с женщиной
– Пусик… – зашевелились малокровные Инфантовы губы, кусками выбрасывая из забытья когда-то знакомые слова. – Пусик… Ордынка…
– Эта Маня, похоже, его из квартиры на свежий воздух не выпускала, – со злобой к бывшей Инфантовой женщине поставил диагноз Илюха. – Держала взаперти. Может быть, и на привязи, чтобы удобнее было им манипулировать. Может, она его и колола к тому же.
Мы посмотрели на Инфантовы руки, куда обычно колют. Но ничего там не увидели, кроме рукавов рубашки, а закатывать их нам не хотелось.
– А помнишь милиционершу, забыл, как ее зовут, – стал нажимать я на еще один сюжет (читай «Попытки любви в быту и на природе»). – Помнишь, как она нас чуть не изнасиловала в «Сокольниках», а потом ты поехал к ней. Сначала она тебе не давала ни в какую, а потом… Помнишь, что было потом? Там еще ее мама оказалась, пенсионерка.
Мы с Илюхой тоже подумали про милиционершу и не смогли сдержать улыбки от острого, как чих, воспоминания.
– Милиционерша… Наталья… – выговорили вслед за мной Инфантовы губы, к которым постепенно возвращался здоровый цвет. – Мамаша пенсионерка… Она ведь могла выстрелить тогда.
– Точно, – подтвердил я, снова убеждаясь, что психоанализ действует. – А потом помнишь, что происходило у нее в доме?
– Дефлорация… – вспомнил Инфант сложное слово, и в глазах у него на секунду промелькнула ясность и трезвость просыпающегося ума.
– Может быть, мы все же его вытащим, откачаем? – с надеждой спросил я у Илюхи.
– Давай добавляй, нагнетай, – поддержал он меня. – Куй железо, в смысле – Инфанта.
И я начал ковать налево и направо, не разбирая копыт.
– А помнишь, – припоминал я очередной эпизод из Инфантовой жизни, благо было из чего припоминать, – как ты в Саратов на машине без тормозов двинул?
– Саратов, дорога, машины, тормоза, – тянул за мной Инфант. А я тянул его и вытягивал, вытягивал…
– Я тебе говорю: «Ну, как же ты, Инфантик, в Саратов, да без тормозов? Как же ты останавливать машину будешь?»
– А зачем тормоза? Бензин кончится, она сама остановится, – вдруг прорвало Инфанта воспоминанием. А значит, и память его прорвало, и сознание.
Он обвел комнату еще раз, но теперь уже трезвеющим взглядом, так обвел, как будто увидел в первый раз. Картонки с домиками на стенах, людей, смотрящих на него с трепетным вожделением, нас с Илюхой. Но нас с Илюхой он видел и раньше, поэтому и узнал.
– Пить хочу, – вырвалось здоровеющим Инфантовым голосом, в котором было все меньше и меньше места болезненному поэтическому речитативу.
– Дай ему попить, – попросил я Илюху, и тот протянул Инфанту свой наполовину наполненный стаканчик. Именно тот, который наливала нам тетя в фартучке из соседней комнаты.
Инфант глотнул, глотнул снова, жадно допил до дна и покосился на мой стаканчик, наполненный совершенно аналогичной жидкостью. И я ему тоже не пожалел.
– Она его всухую все время держала, – поставил еще один диагноз Илюха. – Чтобы сознание постепенно атрофировалось, чтобы манипулировать им было еще легче. Явная у него питьевая недостаточность обнаруживается, хорошо, что вообще выжил.
– Что это все? Кто эти люди? Где мои старые вещи, которые я так долго собирал? Где мои автомобильные колеса, они здесь, в этом углу стояли? И зачем на стенах картонки с детскими рисунками? Они же обои портят, – обвел Инфант яснеющими и оттого удивленными глазами обстановку вокруг себя.
– Ничего, – начали успокаивать мы его, – придет время, мы тебе все расскажем. А сейчас не надо. Сейчас тебе нельзя нервничать.
– А Маня? – вдруг вспомнил девушку Инфант. – Где Маня, она ж накручивается.
– Да ладно, – философски заметил я, щадя Инфантово самолюбие. – Подумаешь, накручивается, на свете разные движения бывают – поступательные, например, или зигзагообразные, а еще флюктуации разные – не надо на одних вращательных зацикливаться. Да и вообще, сдались нам эти движения! Как будто других радостей в жизни не бывает.
А вот Илюха Инфантово самолюбие не пощадил. Он давно стоял на позициях американской психопатической школы, полагая, что с больным надо быть предельно честным. И если что, то сразу его мордой… и в правду. Какой бы жесткой и обидной она ни была. Кстати, и российский писатель Горький придерживался той же школы, особенно в своей пьесе «На дне». Где говорилось, что жалость унижает мужчину. Особенно Инфанта.
Вот и Илюха не желал никого унижать притворной, неискренней жалостью.
– Скрутилась твоя Маня, – вдарил он правдой-маткой. – Срезалась, сорвалась с нарезки. Все, нету Мани. Увели Маню, не будет больше Мани. Забудь!
Я внимательно следил за Инфантом взглядом – не сорвется ли он от роковой новости, не впадет ли снова в забытье, не заговорит ли снова в рифму, не потянет ли его на цветные карандаши? Но он молодец, выдюжил.
– А… – протянул он с пониманием. – Жалко, конечно, но рано или поздно нечто подобное должно было случиться. Всегда случалось, всегда будет случаться, и не в моих силах что-либо изменить. Потому что это – рок, фатум, провидение. А кто увел-то?
– Жека, – вздохнул я и развел руками.
– Наша? – спросил Инфант.
Я снова вздохнул.
– Да… – снова протянул Инфант и снова с пониманием. – Зов природы, куда мне с ним тягаться. Нет, природа мне не по плечу. – Он вздохнул с сожалением. – Кстати, а где в этом доме виночерпальщики находятся? Мне бы еще черпануть пару раз из их сосудистых амфор.
Я снова пристально вгляделся в Инфанта. Очевидно было, что болезнь покидает его лишь постепенно – вот, например, речь, на которой Инфант сейчас разговаривал с нами. Слишком слаженная, слишком образная, слишком поэтическая, слишком понятная, в конце концов. А значит, все еще патологическая, не вписывающаяся в норму для привычного, здорового Инфанта.
Ничего, подумал я про себя, пройдет время, и все будет как прежде. Забудет Инфант сложные обороты типа «фатум» и «зов природы», и снова никто не сможет разобрать его таинственного бормотания. И тогда снова понадоблюсь я – главный Инфантов толкователь. Все будет хорошо, время лечит, мы снова все будем счастливы.
А тут к нам подскочила Аллочка, ну та, которая Леонардовна, женщина с голой спиной. И застрекотала, и заверещала на Инфанта с восторгом и любезностью. Я легонько пододвинул его к ней, мне даже помогать не пришлось, никакого дополнительного вклеивания Инфанта нарядной женщине не требовалось. За меня красноречиво говорили разноцветные домики на обоях комнаты.
Во всяком случае, на сутки их должно хватить, пока Леонардовна сама не разберется, что ей подкинули фикцию в лице Инфанта. Но Инфанту и суток, глядишь, будет достаточно, чтобы хоть как-то вылечиться от Мани. Да и не нужно ему больше, вредны ему сейчас большие перегрузки, слабенький он еще после болезни.Прошли дни, все встало на свои места.
– Как хорошо все же, – Инфант обвел взглядом привычный завал в своей отдельной коммуналке. – И колеса автомобильные на месте, и соседки-бабульки на кухне привычно скворчат в своих сковородках и подкармливают на радостях, что вернулись. Обои, конечно, жалко, попорчены они оказались, ну да бог с ними, не в них, обоях, счастье.
Тут Инфант вздохнул, как вздыхал в старые, добрые времена, и продолжил:
– Как все же хорошо оказаться самим собой, привычным, удобным, знающим все про себя. Без сюрпризов, одним словом. Когда не надо картонки постоянно раскрашивать и вообще никак творчески в рифму изгаляться. Как приятно сознавать, что ты можешь чудить на полную катушку, не отказывая себе ни в чем, не оглядываясь боязливо по сторонам. Что ты можешь жить в согласии со своей неадекватностью. Да и что такое неадекватность, если не обратная сторона скучной, обыденной, сероватой адекватности? Потому что если для одних из корыто наполовину выплеснуто вместе с ребенком, то для других в него наполовину влито без всякого ребенка.
– Это точно, – согласились мы, удовлетворенно кивая, констатируя, что Инфантова мысль успешно восстанавливается после болезни и становится все более и более неразборчивой.
– Да и вы, лапули, рядом. И за вино спасибо, что притащили, пополнили оскудевшие запасы.
– Да ладно, ерунда, – махнули мы с Илюхой рукой. – Ты скажи, куда женщина с голой спиной делась?
– А, Алченок-то. Свалила Алченок, когда узнала, что выставка в Париже – это всего лишь пиарный трюк. Что не было ни выставки, ни Парижа, ни Ля Фигаро, ни Ле Помпиду. Но мы с ней все равно в друзьях остались, да и как иначе, особенно после того, что между нами случилось. У нас же с ней физическая близость была. Даже перезваниваться договорились. Хотя, если честно… – Тут Инфант помялся немного. – Понимаете… Как женщина она меня не совсем устроила.
– Что такое? – удивились мы избирательности Инфанта, которой раньше за ним не замечали. – Накручиваться, что ли, не может?
– Да нет, может, – конфиденциально сознался Инфант. – Но только в другую сторону. А мне в другую непривычно, даже больно немного.
