Олег Радзинский - Иванова свобода (сборник)
– Так хорошо же, – сказал Вячеслав Федорович, – очень даже ничего. Опишите терапию.
– В постоперационный период проводилось стандартное медикаментозное лечение, направленное на нормализацию функционального состояния головного мозга, снятие головокружения и беспокойства, – начала Юлия Валерьевна. – Использовался обычный спектр анальгетиков, седативных и снотворных препаратов: пенталгин, церукал, а также транквилизаторы – элениум и нозепам.
– Хорошо, – одобрил Вячеслав Федорович, – это хорошо. Переносимость нормальная, медикаментозные аллергии?
– Усваивомость препаратов в норме, без нарушений, – подтвердила Юлия Валерьевна. – По травматической симптоматике больная застабилизирована. Проведение курсовой сосудистой и метаболической терапии считаем нецелесообразным, поскольку больная не испытывает дискомфорта.
Вот как? Не испытываю дискомфорта? Откуда она знает, что я испытываю?
– Это хорошо, – трещинка в голосе как-то сгладилась, словно затянулась жирком, – это хорошо. А что по вегетату? Где у нас Лазарь Ефимович? Лазарь Ефимович!
– Постоянное вегетативное состояние, без перспектив. – Глубокий мужской голос, как Леонард Коэн или Высоцкий. Для меня такие голоса – смерть. Словно сначала в затылок подышали, а потом кончиком языка провели. Сразу мурашки по всему телу. Только сейчас я мурашек не чувствую.
– Артериальное давление снижено, дыхание аритмично, часто угнетено до поверхностного, температура тела понижена, – продолжал Лазарь Ефимович. Откуда он знает? Я не помню, чтобы меня осматривал мужчина с таким голосом. – Постоянный вегетат с возможным отказом самостоятельной дыхательной функции. Глоточные рефлексы подавлены, непроизвольное, неконтролируемое слюноотделение. Думаю, в течение месяца понадобится перевод на машину.
Что это значит? На какую машину? Я, конечно, плохо дышу, хриплю часто, но это оттого, что все время лежу. Когда начну вставать, то все установится.
– А это нехорошо, – расстроился Вячеслав Федорович. – Это означает, что мы ее выписать не сможем. Вы уверены, Лазарь Ефимович?
– Более чем. – Но какой голос! Какой голос! Интересно, как он выглядит? Не толстый? – Более чем, Вячеслав Федорович.
– Давайте послушаем лечащего врача, – предложил Вячеслав Федорович. – Юлия Валерьевна, ваше заключение?
– Я вынуждена согласиться с Лазарем Ефимовичем. – Еще бы: когда у мужика такой голос, любая согласится. – Двигательные функции невосстановимы, отсутствует способность к самопроизвольной ментальной деятельности, и наиболее вероятно, вскоре наступят ухудшения в контроле мозга над дыханием, что потребует респираторную поддержку. С таким прогнозом считаю выписку нецелесообразной: домашний уход невозможен, и отсутствие постоянного квалифицированного медицинского наблюдения может повлечь угрозу для жизни больной.
Домой? Они выписывают меня домой? Нет, наоборот, не выписывают. Неужели я никогда не буду ходить? Я все это время старалась их прогнозы не слышать, словно не про меня, но это про меня. Да что они, серьезно, что ли, – я теперь так буду всю жизнь, с боку на бок, с трубкой во рту?
А если выпишут, а дома все пройдет? Дома все может пройти, само. Я читала – бывает.
– Нехорошо, – сказал Вячеслав Федорович, – определенно нехорошо. Мы ее долго на машине держать не сможем, нам ИВЛ в реанимации нужны. А что семья, отказывается ее забирать? Вы с семьей говорили, Юлия Валерьевна?
Митя обязательно меня заберет: он без меня жить не может. Он меня не бросит, особенно сейчас, когда я беззащитна.
БЛАНШ. Теперь на одной беззащитности уже не продержишься: слабость – слабостью, а красота – красотой. А я уже не та.
А мне сейчас нужно на беззащитности продержаться: я уже не та. У меня, кроме беззащитности, ничего не осталось.
– Пока нет, Вячеслав Федорович. – Это Юлия, улыбается своими узкими губами, наверное. – Больной вскоре явно понадобится постоянная искусственная вентиляция легких, что в домашних условиях организовать нереально. Я считаю…
– Почему нереально? – перебил Вячеслав Федорович. – Если они состоятельные, могут купить механический ИВЛ с баллоном сжатого воздуха. А если деньги позволяют, пусть поставят дома индивидуальный мини-компрессор, как в больнице. Что думаете, Алла Петровна?
– Дома им, конечно, сложно будет с инвазивной вентиляцией возиться. – Алла Петровна – это писклявая, с детским голосом, но ее все слушают, сразу перестали шептаться. – Они ей интубационной трубкой гортань порвут.
– Так мы больной перед выпиской сделаем трахеостомию, – обрадовался Вячеслав Федорович. – Вставим канюль в трахею и подошьем. И не надо ни с чем возиться: трубка торчит из трахеи, куда легче.
Что? Я такое здесь уже видела: в горле дырка, оттуда трубка, а к ней подключен аппарат на колесах. Искусственные легкие. Неужели это все происходит со мной?
– А контроль по давлению? – спросила Юлия Валерьевна. – Ее муж – не медик, Вячеслав Федорович. Согласитесь, что отсутствие квалифицированной помощи при эксплуатации ИВЛ может повести к баротравме легких. Я категорически против выписки.
Она против. Это она хочет, чтобы Митя продолжал ходить в больницу, чтобы они могли видеться. Не замужем, наверное. А даже и замужем – кого это когда останавливало. Хороший сюжет: молодая докторша (белый халат, загорелая, контраст по цвету), красивый мужчина, она заботится о его умирающей жене, они постепенно сближаются, ему нужно растить ребенка, нужна женщина в семье. Дарит его маленькому сыну игрушку, читает книжку, пока папа сидит с женой. Жена – труп: трубка в горле, никаких реакций, бритая наголо. А тут – живая, теплая, заботливая. Перед уходом дает ему сумку с горячим обедом: я для вас сготовила, а то вам сейчас не до того. Встречаются глазами, все чаще, все неслучайнее. Все явнее. Однажды он плачет, она тихо входит в палату, гладит его по голове. Он целует ее руку, целует ладонь. Стоят, прижавшись друг к другу, он поворачивает ее к себе, крупный план – губы сближаются, и в это время запищал аппарат: больной нужна помощь. Не поцеловались, но перешли рубеж, объяснились без слов. Постепенно она вымещает ту, другую, становится незаменимой. Но муж чувствует себя виноватым, не может ни на что решиться. Тогда – за окном гроза, весенний дождь, вся сцена на крупных планах: стихия снаружи, стихия внутри, – тогда пожилая, все понимающая медсестра Глафира Федоровна, которая наблюдает за их растущей любовью, отключает его жене кислород. И все счастливы. Я бы могла такое сыграть.
Но сейчас у меня другая роль.
– Мы услышали ваше мнение. – В голосе главврача снова появилась трещина, и звук словно распался, делая слова такими же надтреснутыми, нецелыми, как и сам голос. – Мы ваше мнение выслушали, Юлия Валерьевна. Сделаем так: поговорите с семьей, объясните перспективы и обсудите вопрос о выписке с возможным переводом на респираторную поддержку в домашних условиях. Только без драматизма, не пугайте родных, а то откажутся. Пообещайте, что с ними проведут инструктаж по дозированию кислорода и контролю углекислого газа в легких. Но без драматизма, это не театр. Мы ее вечно держать не можем. У нас здесь больница, а не богадельня.
– А если семья откажется? – спросила Юлия. – Там муж с маленьким ребенком.
– А если откажется, будем оформлять путевку в Минсоцобеспечении, – решил Вячеслав Федорович. – Это, безусловно, для больной – не оптимальный вариант. Объясните семье, какие в специнтернатах условия содержания. Здесь можно и подраматичней, чтобы не было иллюзий. Объясните, что, сколько бы ей ни осталось, дома будет лучше. Ничего, потерпят. На то и семья.
6
Я им не верю. Я не верю, что все так плохо: врачи могут ошибаться. Не знают же они, что я все вижу и слышу. Я еще встану, все пройдет. Я про такое читала: человек находился в коме двадцать лет, а потом очнулся. Только я двадцать лет ждать не буду: я раньше выздоровлю.
Господи, ужас какой. Какой ужас – я никогда не буду ходить, буду всю жизнь лежать с трубкой в горле, всю жизнь в памперсах. А Митя будет за мной ухаживать, пока я ему не надоем. Алеша без меня вырастет, станет стесняться приводить друзей домой: кто это лежит с трубкой в горле? А это моя мама, она – овощ. Она под себя ходит.
А что теперь с платьями? Я только купила два новых, на лето. Одно совсем открытое, изумрудного цвета, мне очень хорошо. И туфли к нему купила. А что с туфлями?
Какие туфли? Я же всю жизнь в замаранной ночной рубашке пролежу на кровати. Под себя буду ходить. Как животное. Как больное животное. Состарюсь с трубкой в горле, волосы седые, чучело. Может, красить в голубой цвет, как бабушка Вера? Нет, мне не пойдет.
Как умереть? Господи, дай умереть – только сразу, без боли. Заснула и не проснулась. На губах – улыбка. Митя плачет и понимает, что никогда не найдет такую, как я. Страдает, но живет один. Вспоминает меня – наша прошлая жизнь, мои сцены, я в кадре. Или я могу ему являться во снах, а то совсем умирать – плохо: умер – и все, твои эпизоды закончились.
