Аякко Стамм - Право на безумие
На платформе вблизи одного из вагонов стояли друг против друга два пассажира. Оба люди уже немолодые, но ещё и не старые, в самом расцвете лет, оба почти налегке, без обременяющей путешественника большой поклажи, оба не щегольски, но прилично одетые, хотя и в совершенно различных стилях, оба с довольно замечательными физиономиями и оба решившие, наконец, вступить друг с другом в расставание. Если б эти двое наперёд знали один про другого, чем они друг для друга замечательны, в чём состоит неслучайность, а может и судьбоносность их встречи, то, конечно, не стали бы прощаться, а подосвиданькались бы легко и непринуждённо, как старые добрые друзья и, даже не уговариваясь о новом, так предсказуемом сретении, разошлись бы кто куда, каждый по своим надобностям. Но жизнь человеческая полна сюрпризов и тайных до времени загадок, знать которые невозможно, да и вовсе неинтересно. Тем она, наверное, и привлекательна, эта жизнь.
– Чем заниматься думаете, Аскольд Алексеевич? – осведомился отнюдь не с дежурным интересом Берзин. – Это ведь не так-то просто, настолько кардинально менять свою жизнь. Не сапоги переменить. Наверное, уже предполагаете что-то, планируете какие-то шаги?
– Нет, Пётр Андреевич, – спокойно и даже, как показалось вопрошавшему, безразлично ответил Богатов. – Не думал ещё. Не знаю. Ворочусь к жене, а там что жизнь подбросит, чем судьба наградит. Одно точно знаю – чем заниматься не буду больше никогда, ни за какие коврижки.
– Что ж, это уже кое-что, – улыбнулся Берзин. Ему совсем не было страшно и даже беспокойно за этого человека, он почему-то был уверен наперёд, что Аскольд своё ещё возьмёт и возьмёт с лихвой. Но Пётр Андреевич был мужчина интеллигентный, даже весьма культурный, к тому же обладал большим и горячим сердцем. – Вот, возьмите и, если понадобится помощь, непременно разыщите меня. Непременно, слышите!
Аскольд принял из руки своего нового знакомого маленький кусочек тонкого картона, на котором искусной прописью были выведены его контакты и координаты, посмотрел, прочитал внимательно, улыбнулся благодарно, с умилением и аккуратно определил визитку в нагрудный карман рубашки.
– Спасибо, Пётр Андреевич. Я непременно позвоню. Только уж не голый…, вот поднакачаю мышц, поднаберусь веса и тогда уж непременно… со своим коньяком.
Оба крепко пожали друг другу руки, подарили самые искренние и радушные улыбки, на какие только были способны их сердца, и отпустили друг друга.
Берзин пошёл слегка расслабленной, отрешённой походкой прочь с платформы, а Богатов остался стоять на месте. Будто ждал увидеть тут ещё кого-то. Он достал из кармана брюк сигареты, прикурил одну, затянулся глубокой натужной затяжкой и выпустил в воздух густое облако дыма. В сознании вдруг воскресли и зазвенели недавние слова: «Ты, наконец, изжил в себе всё чужое, освободился от ветхого человека. Что ждёт тебя впереди, ты теперь узнаешь сам. Уже знаешь. Иди же и живи, всё только начинается для тебя». Аскольд брезгливо поморщился, разогнал рукой смрадное облако, спешно подошёл к стоящей неподалёку урне… и малодушно затянулся ещё. Отчаянный приступ кашля вдруг сдавил его горло шершавыми, больно царапающими душу оковами, так что ещё несколько долгих секунд он никак не мог откашляться. Аскольд решительно выбросил недокуренную сигарету в урну и вдохнул полной грудью свежего утреннего воздуха. Кашель прошёл.
Богатов огляделся вокруг. Ещё недавно заполненное пассажирами пространство было пусто. Он снова остался один на этом празднике жизни и снова подумал о целесообразности её продолжения. Вдруг он увидел в самом конце платформы медленно удаляющуюся маленькую группу людей – не старый ещё, но седой как лунь мужчина с двумя чемоданами, мальчик рядом с ним лет двенадцати, и чуть позади хрупкая черноволосая женщина. Они не спешили, им некуда было идти в этом огромном городе, как и в этой огромной стране, неожиданно ставшей для них чужой. Они уходили в никуда, в неведомое, призрачное завтра. Вдруг женщина оглянулась и, как показалось Аскольду, помахала ему рукой, в которой держала небольшой цилиндр, нечто, туго свёрнутое в рулон. Это её движение заняло одно махонькое мгновение, почти незаметное, возможно оно вообще ему только почудилось. Но это уже не имело никакого значения. Богатов был мастак фантазировать, сочинять сам в себе нечто неправдоподобное, а затем верить во всё, как в реально случившееся. Маленькая группа скрылась в чёрном проёме вокзальных дверей, а странник, вдохнув ещё раз свежего утреннего ветра, сделал твёрдый, решительный шаг. Навстречу новой жизни, которую он жадно уже хотел жить.
Часть II. Нури
«Чем дальше я углубляюсь в этот роман,
тем всё более для меня интересна Нури».
Нечаянный читательГлава 11
Женщина – существо хрупкое, ранимое, по природе своей слабое, остро нуждающееся в опеке, вопреки всем настойчивым попыткам показаться внешне сильной, независимой, самодостаточной. А часто именно благодаря таким попыткам, высвечивающим как фонарик кладоискателя все её слабости, составляющие истинную её драгоценность.
И верное до отчаянности. Как бы упрямо очевидность ни указывала нелицеприятным перстом на многое множество обличительных примеров, когда женщина, вольно ли, невольно оказывалась в чужой постели, а то и вовсе среди неподдающейся исчислению армии представительниц самой древней в мире профессии, автор берёт на себя смелость и ответственность утверждать, что в таковое положение её неизменно приводит мужчина. Причём в отличие от неё, делает это абсолютно осознанно и целенаправленно. А что она? Она и тогда остаётся верной одному единственному, Богом суженому, вопреки всем прилипчивым ряженым. Потому как таково определение для неё, такова её природная естественная сила. Этой силой она жива, ею она вдохновенна, в ней всё неисчислимое её богатство. Она может всё: и коня на скаку, и в горящую избу, и саму себя на жертвенный алтарь без слёз и сожаления – лишь бы это нужно было ему. Он может даже ничего не говорить, ни о чём не просить её, не намекать, вовсе не понимать своей нужды. Она сама огромным преданным сердцем узнает, почувствует, примет на себя и одарит всего с ног до головы, да так просто и естественно, настолько бесхитростно и тихо, будто кофе ему на завтрак сварит, будто это её обычное будничное занятие. Вот она какая наша женщина.
Но этим она и слаба, в этом её самое уязвимое место. Потому что нет ничего страшнее для неё, нет ничего болезненнее, тяжелее смертельной могильной тяжести, чем ненужность, оставленность, безразличие. Ни болезнь, ни усталость, ни какие-либо иные перипетии этой сложной жизни не ломают её так, как простая потеря внимания, как ощущение отстранённости, брошенности. Тогда она теряет всё,… нелюбимая, она погибает, умирает в муках. А умерев раз, рискует никогда уже больше не возродиться. И было ей нужно всего-то – ощущение или хотя бы иллюзия нужности, необходимости, единственности для единственного. Вот и вся её надоба в этой жизни.
Холодным осенним вечером Нури сидела в полутёмной, освещённой лишь одной настольной лампой комнате и считывала с монитора компьютера буковки текста, случайно привлекшие к себе и держащие теперь жёсткой хваткой её внимание. На улице лениво, но безутешно хныкал ноябрь, носился туда-сюда безумный ветер, срывая с уже оголённых деревьев последние лоскуты листвы, да уныло желтел одинокий фонарь напротив окна, высвечивая из тёмной пустоты природного увядания оставшиеся куски красоты. Настроение и без того было хреновое… Откровенно говоря, никакого настроения,… а тут ещё этот текст… Зачем он ей? За какой такой надобностью он как будто специально тут оказался, лишь только она включила компьютер и вошла в интернет? Вероятно, Аскольд по своей всегдашней рассеянности оставил, забыл удалить. А ей теперь вот досталось… Ну почему ей?! Почему всё плохое непременно ей?! За что?! Да когда же это всё возникло в её вдруг опустевшей жизни и когда, наконец, закончится?! Она поняла, что устала. Нет больше ни сил, ни желания жить. А ведь столько всего было, столько всего предвещало полноту, переизбыток, насыщенность. И вдруг … пустота.
Вот уже девять лет, как они вернулись из монастыря. Девять лет,… а будто только вчера. Нури приехала раньше. Аскольд привёз её в Москву, поселил у своего приятеля (у того пустовал маленький летний домик близ Пирогово33), помог получить нехитрую работу на местной лодочной станции и укатил обратно. Ему так было нужно. А ей? Ей тоже было нужно … так. Ей всегда было нужно то, что важно для него.
Она родилась и воспитывалась в семье, где издревле, ещё от далёких-далёких татарских предков исповедовали ислам. Род её уходил корнями глубоко, густо прорастал многочисленными ответвлениями из юрты Великого Могола. Когда в пылу какого-нибудь спора или даже конфликта Нури начинала сердиться, то упредительно предостерегая оппонента, легко и беззлобно шутила, будто вот-вот в ней готов проснуться дедушка Чингисхан. Трудно, часто невозможно было незадачливому спорщику вычислить по её большим зелёным глазам, сколько же шутки действительно таится в этом предупреждении. Многие опрометчиво попадались и были биты, вовремя не соразмерив обаяние изумрудных восточных очей с неиссякаемым духом вольного степного ветра, унаследованного ею посредством хитроумной игры крови от великого завоевателя вселенной. Нурсина конечно не походила на дикую, необъезженную кобылицу, она была невысокой, хрупкой, очаровательной, исключительно доброй и отзывчивой девушкой. Но твёрдость и своенравие характера великого предка, всплывающие взрывоопасной волной в минуты решительных действий, ей передались в полной мере.
