Сергей Нагаев - Прямо сейчас
Военврач не ответил. Он обернулся и стал вглядываться в снежную круговерть за крестообразным хвостом аэроплана. Белая пучина позади была подобна огромной воронке, которая с чудовищной, непреодолимой силой засасывала в себя весь мир. Аэроплан, казалось, едва удерживается на краю этой воронки, еще чуть – и сорвется с края и сгинет в ее чреве. На секунду доктору подумалось, что волки, находящиеся где-то там, в белой бездне, не смогут противостоять этой поглощающей вселенную стихии и поэтому ни за что не смогут догнать их крылатую повозку. Но сразу отбросил эту наивную фантазию.
Скоро он смог различить и стаю. Волки приближались. «А ведь прав этот дурак, нам от них не отбиться», – подумал Василий Иванович и стал соображать, как надолго может отвлечь волков от погони субтильный Парамоша, если вышвырнуть его за борт. Это будет, конечно, подло, с холодностью хирурга констатировал доктор. Но что же поделать? Земский военврач в четвертом поколении Василий Пустопорожнев не может позволить себе не довезти вакцину от вау-гепатита до Оренбурга, в котором, если верить отчаянным телеграммам коменданта-губернатора, стало уже почти невозможно отличить занемогших вау-желтухой русских людей от китайцев, что во множестве обжились в окрестностях города. Ну а Парамоша… Что ж, этот милый крестьянин со странной фамилией Мутота, послужит в меру своих способностей спасению Отечества. Так надо.
Решившись, доктор, приподнялся. Чтобы лучше удерживать равновесие, расставил ноги насколько позволяла тесноватая кабина самолета. Встречный ветер леденил лицо, колол снежинками.
Василий Иванович дождался момента, когда Парамоше удалось несколько подтянуть поводья и выровнять бег лошадей, и крепко взял бедолагу за подмышки».
Кутыкин захлопнул книгу и, выпрямившись в кресле, с торжествующим видом посмотрел в сторону письменного стола, а затем погрозил повестью стоящему на столе монитору с пустующим файлом, будто говоря: «Чуешь, какой слог! Вот как я умею!»
Писатель вспомнил, что когда пару лет назад «Поземка» только вышла в свет, общее мнение критиков, даже самых наглых и развязных, сводилось к тому, что в повести продемонстрирован стиль подлинной русской классики, воспроизведена квинтэссенция простого и выразительного языка Чехова, Гончарова, Набокова… Впрочем, если некоторые из литературных обозревателей при этом взахлеб поздравляли публику с тем, что Кутыкин в очередной раз с блеском подтвердил статус самого чаемого писателя современной России, то другие указывали, что кроме стиля, пожалуй, ничего ценного в повести не обнаруживается – как и обычно в произведениях Кутыкина, добавляли критики-недоброжелатели.
И, разумеется, профессор Невзираев, самый зловредный из них, не упустил случая съязвить в рецензии на «Поземку», что Кутыкин, никогда особо не заботившийся о смысловой начинке своих опусов и всегда писавший поверхностно, на сей раз превзошел себя. В повести, видите ли, по мнению высоколобого Невзираева, действуют бессмысленные персонажи! «Они, с одной стороны, вроде бы узнаваемы (среди главных героев есть и олигарх, и депутат Госдумы, и менеджер пиар-агентства, а еще врач с крестьянином), но все вместе, как и сюжет повести, образуют совершеннейшую дичь, изящную, но без намека на смысл». Эту фразу критика Невзираева писатель помнил дословно. Так и написал, гадина: «дичь без намека на смысл». Идиот! Дегенерат! «Без намека»! Это в «Поземке» нет намеков? Да там сплошь намеки! На любой вкус и уровень интеллекта, только выбирай.
Писатель разволновался. Он встал, оставив книгу в кресле, подошел к письменному столу, стал искать сигареты и зажигалку. Наконец нашел в выдвижном ящике, нервно закурил и вышел на балкон – стены комнаты словно давили на него.
Проблема была в том, что наедине с самим собой Кутыкин, хоть и очень редко, но признавал правоту профессора Невзираева, называвшего его творчество штукарством и фокусничеством. По мнению критика, писатель в погоне за внешними эффектами так и не научился управлять своим талантом. Ни прямо, ни устами героев, ни логикой сюжетов Кутыкин не предлагал читателю никаких оригинальных идей, прогнозов, обобщений, которые вроде как должны были бы присутствовать в его произведениях, если уж он претендует на роль «серьезного писателя».
Действительно, всякий раз, окончив очередной труд, Кутыкин, перечитывая написанное, ловил себя на мысли, что снова, как и в прежних своих работах, нагнал туману и сам не вполне понимает, к чему, собственно, все это навалял. Тексты у него, конечно, получались занимательными, с юмором, с умеренной дозой сатиры, были там и меткие наблюдения над жизнью, но и не более того – всего этого добра хватало в текстах любого колумниста, ведающего еженедельной рубрикой в каком-нибудь популярном журнале. И тогда Кутыкин убеждал себя в том, что читатель должен самостоятельно отыскивать выводы в его историях. Его читатель, то есть читатель образованный и неглупый, обязан проявить сообразительность и докопаться до сокровенных глубин кутыкинских произведений.
А в том, что глубины там имелись, писатель не сомневался. Он был уверен, что в его текстах заложены некие потаенные смысловые пласты, пусть он и не в силах открыть их ясным способом.
Однажды на заре карьеры, Кутыкин попытался в одном рассказе четче «проявить» какую-то идею, однако вышло настолько банально и непотребно, что пришлось вернуться к первоначальному варианту рассказа. И тогда-то Кутыкин решил, что он и не должен предлагать читателю никаких «идей», они и без того имеются в его гениальных строчках. Себя писатель видел ни кем иным, как прорицателем, жрецом художественной литературы. Нельзя же в самом деле требовать от оракула, чтобы он разжевывал свои откровения и низводил их тем самым до примитивных понятий толпы.
Впрочем, эта кокетливая уловка в играх с самим собой срабатывала не всегда. Множество почитателей творчества Кутыкина называли его живым классиком русской литературы, и беллетрист обычно находил это утверждение очевидным, но порой, как сейчас, Кутыкин все-таки осознавал, что если начистоту, то считать себя великим русским писателем он не может. Калибром не вышел.
Однако в данную минуту даже не это угнетало писателя. Хуже всего сейчас было то, что Кутыкин не умел составлять наперед плана произведения. Не было случая, чтобы, берясь за новую вещь, он более или менее четко представлял себе структуру будущей книги. И все по той же причине: Кутыкин всегда считал себя избранным. Беллетристу казалось, что когда он писал, образы, персонажи и сюжеты возникали и развивались в его фантазии не просто сами по себе, а так, словно кто-то свыше по мере написания очередной книги загружал их ему в голову готовыми порциями. Он ощущал себя проводником, который призван улавливать сигналы неких вышних сфер, возможно, бога, и все, что оставалось ему – прилежно фиксировать полученные из космоса или еще откуда-то «файлы» и выкладывать их с помощью фраз в доступной для остальных людей форме.
Обычно Кутыкин, недолго думая, начинал стряпать очередную книгу и писал, как придется, а сюжет двигал, куда кривая вывезет, держа в голове разве что в целом общественную проблему, на которую с видом первооткрывателя решил указать читателю, несмотря на то, что к этому моменту, как правило, тема не один год уже обсуждалась в прессе. Словом, теперь, когда его попросили набросать общие контуры сценария еще до начала собственно работы над ним, Кутыкин оказался в очень затруднительном положении.
До сдачи наброска общей канвы сценария кремлевским заказчикам оставалось еще шесть дней, однако уже сейчас писателю было понятно, что, вероятнее всего, ничего путного и связного он предложить за это время не сумеет. Балкон, вместе с квартирой, которую Кутыкин должен был отработать сценарием фильма, медленно уплывал из-под его ног.
Неужели он может лишиться этой квартиры? Едва попав в нее, он, разумеется, обошел ее всю и прикинул, сколько в ней квадратных метров – оказалось, что никак не меньше ста, и без измерений рулеткой было видно. Упустить этот куш было бы слишком глупо. Такого кретинизма потом себе нельзя будет простить, это ясно.
Писателю захотелось как-то развеяться, отвлечься о мрачных мыслей. А после уж, подумал беллетрист, то или иное решение найдется. Не может быть, чтобы он, сам Виталий Кутыкин, не совладал с написанием агитационной хренотени для чинуш из администрации президента. Такого просто не может быть!
Он вернулся в комнату, взял радиотрубку городского телефона и позвонил на домашний Матильде.
После истории в ночном клубе, когда его мобильник оказался у неизвестной ему девушки, они с Матильдой были в ссоре. Уверенная в его измене, она не желала слышать никаких оправданий.
