Маша Трауб - Не вся La vie
Я побежала в туалет.
Пляжи в Крыму стали вполне себе турецкие. Платишь – тебе приносят лежак с матрасом, зонтик. Бегают официанты и носят кофе, чай. Хоть шашлык на пляж принесут. Удобно. А вот туалеты остались общественные. На горочке. Я зашла и попала в детство. Когда я маленькая здесь отдыхала, мы тоже бегали в такие туалеты. С дыркой посередине, без сливного бачка и без дверей. С грубой теткой на входе, которая смывала за тобой длинным шлангом и орала, что все загадили и понабросали бумаги. Я убежала в дальнюю, так сказать, кабинку. Следом зашла женщина. Больше никого.
– Уже купались? Как сегодня водичка? – спросила она, снимая трусы и присаживаясь напротив.
– Теплая, – сказала я.
– А грязи много? – продолжала светскую беседу женщина.
– Нет.
Вернулась. Леша орал на Катю. Катя все-таки нырнула рыбкой. И ударилась головой о дно. Она лежала на камнях и стонала. Мы с Лешей переглянулись. Вообще-то Катя, как многие девочки, часто ныла. То у нее голова болит, то нога, то живот, то попа. И так болит, что кошмар. Особенно по утрам, перед кроссом. Мы с Лешей привыкли и на Катины причитания не обращали внимания. А когда девочка притихла, испугались. Полотенце намочили, лед положили. Катя лежала белая. Нас двое, Веры нет, толпа детей.
– Оставайся со всеми, я отведу ее в медпункт, – сказала я Леше.
Катя на голову выше меня и в два раза тяжелее. Я тащила ее в медпункт, надеясь, что она не упадет, – точно не подниму.
В медпункте – грязной подсобке рядом со складом швабр – сидела бабулечка и слушала «Маяк». Кипел чайник, лежали конфеты.
– У нас девочке плохо. Головой ударилась, когда ныряла, – выпалила я.
– А вы откуда? – спросила бабулечка.
Это такой стандартный первый вопрос, вместо здравствуйте. Я покупала в аптеке бумажные платки и просила не одну пачку, а упаковку. Так меня тоже спросили, откуда я. И по южной привычке никто никуда не торопится. В аптеке провизор сначала долго открывала ящики, потом ушла, я думала – насовсем, в подсобку, там же искала сдачу.
Пока я укладывала Катю на кушетку и мельтешила по медпункту, бабулечка выключила чайник, сделала потише «Маяк», отодвинула со стола конфеты, помыла чайную ложечку и только потом подошла к серой, как стена медпункта, девочке.
– Давай посмотрю, – сказала она, разбирая на голове Кати волосы.
– Я уже смотрела, там ничего нет, – сказала я.
Бабулечка продолжала копошиться в Катиных волосах.
– Как в Москве? – спросила она меня.
– Не знаю, мы уже неделю здесь. Уезжали, было холодно, – ответила я, судорожно соображая, что делать дальше.
– Ничего, ссадины нет, – сказала она. – Давай давление померяю.
Измерили давление – нормальное.
– Может, ей нашатырь? – спросила я.
Катя уже позеленела, и ее явно подташнивало.
– Может, – согласилась бабулечка и сунула Кате под нос ватку.
– Может, это сотрясение? – спросила я.
– Может, – опять согласилась она.
– А что делать?
– Ну, пусть полежит здесь немножко.
– А до гостиницы я ее доведу? У нас там дети остались.
– Может, и доведешь. Потихоньку.
– А потом что с ней делать?
– Станет хуже, вызывай «Скорую». А в Москве, говорят, сейчас тоже жарко…
Мы с Катей вышли. Леша с остальными детьми ждали около медпункта. Пошли в сторону гостиницы. Я тащила за руку Катю.
– Тебе плохо? Хочешь, посидим? – без конца спрашивала я.
Леша тоже не подходил Кате по весовой категории. Даже вдвоем мы ее не дотащили бы. Она шла вполне себе ровненько. Нюхала ватку. Я тоже нюхала ее ватку – от страха меня тошнило. Между ларьками с пончиками и мороженым Катю вырвало. Мы даже отойти не успели. Рвало пончиками, запрещенным спрайтом. На меня. И в этот момент я поняла, чем южный город отличается от Москвы. Кто-то подхватил мою сумку, кто-то Катю, нас довели до того самого туалета. Уборщица включила свой шланг и поливала Кате и мне ноги. Я ее умывала. Из кабинок высовывались головы и советовали, что нужно делать:
– На грудь, на грудь лей.
– Голову ей намочи.
– Уши надо потереть.
– Да нет, между пальцами на руке, там точка специальная. А что такое? Перегрелась?
– Голову наклони, полью, – сказала уборщица и стала поливать Катю. – Давай и тебе тоже. Вон, вся зеленая, – плеснула она на меня.
– Я в туалет хочу, – сказала Катя.
– Давай пойдем потихоньку в кабинку, я тебя держать буду, – сказала я.
– Ой, да отойди, смотреть не могу, – сказала уборщица. – На вот, подержи шланг. – Она одним движением сгребла Катю и почти донесла ее до кабинки. Так же принесла ее назад. Катя в руках уборщицы размякла и даже улыбнулась. Как младенец в роддоме, который плачет от неловких движений молоденькой мамы и тут же затихает, когда его пеленает опытная медсестра. Когда я вела Катю, ей было плохо. А здесь, в туалете с уборщицей, полегчало.
Катю мы доволокли до гостиницы и уложили. Повариха дала ей валидол. Соседка – аспирин. Вернувшаяся Вера порывалась оторвать Кате голову. Наша ныряльщица тут же уснула. Проснулась, съела гору блинов со сметаной и опять уснула.
– Сотрясения нет, она бы не ела, – сказала Вера.
На следующий день девочке запретили тренироваться и прыгать с пирса. Она окунулась в море, и Вера отправила ее домой, в гостиницу. Катя ныла и обижалась, напрочь забыв, что было с ней вчера. Я вела ее домой.
– Теперь меня все будут дразнить, – канючила Катя. – Я самая старшая, и меня рвало. Ужас.
– Не переживай, скоро про это забудут.
– Такое не забудут. Позор.
– Вот увидишь, никто и не вспомнит.
Действительно, вечером следующего дня все обсуждали, как вырвало Сашу. Дети нашли детскую площадку и решили покататься на карусели. Леша раскручивал.
– Сильнее, сильнее, – орали все.
Леша крутил. Сашу вырвало на Ваню. Ваня пытался увернуться и свалился с карусели. Ударился копчиком. Мальчишки ржали.
Ваня вообще человек-авария. Шел по коридору и врезался лбом в угол. На лбу ссадина, огромная шишка.
Стоял на балконе. Чтобы было удобнее, поставил ногу на железную перегородку. Нога застряла. Ни я, ни Вера вытащить не могли. Уже собирались поливать Ваню подсолнечным маслом, но Леша сказал Ване, что ногу придется отрезать. Мальчик от испуга вылез сам.
Забыли ключи от ворот. Ворота высокие, со щелями. Пролезли все, кто мог. Даже я попробовала, но застряла грудью. Попы у меня из-за кроссов уже не было, а грудь осталась. Дети кричали: «Маша, давай, Маша, давай!» Но не получилось. Ваня лезть не хотел, соразмерив свой объем и ширину между щелями забора. Но после меня тоже полез. Застрял. Ни туда, ни назад. Еще и рюкзак забыл снять, так что застрял вместе с рюкзаком.
– Давай его туда подтолкнем, – предложил Леша.
– Нет, давай на эту сторону, – сказала Вера. – Сейчас ключи принесут, откроют.
Ваня покорно стоял между прутьями.
– Ничего, постоит и похудеет, как Винни-Пух, – сказал Сева. Все засмеялись.
– Сева, я тебя сейчас на забор за штаны повешу, – рявкнул Леша.
Кое-как Ваню выпихнули. Он сдерживал слезы.
На набережной, когда возвращались с тренировки, я решила взвеситься и измерить рост. Там стоял такой столбик и весы двадцатилетней давности. Правда, сейчас еще и давление можно измерить, чего раньше не было.
Стопталась на два сантиметра и сбросила четыре килограмма. Не знала, радоваться или расстраиваться.
– Ваня, иди тоже взвесься, – крикнула Вера. Ей нужно было для отчетности. Его мама просила «похудеть» ребенка, Вера хотела выполнить пожелание. Ваня сбросил три килограмма.
– Нормально, – сказала Вера, – еще неделя впереди.
Ваня стоял на весах и плакал. От горя или от голода?
– Ничё, приедешь в Москву, наберешь, – подбодрил его Леша.
Я вернулась в детство. Пончики, весы, туалет… А еще – вырезанный ножницами из бумаги профиль. Мы привели детей на экскурсию. Пока они бегали, я присела на бордюр. Палатки с сувенирами – бусики, ракушки, мыльные пузыри. Около одного лотка сидела женщина и говорила красивым, глубоким голосом. Не зазывала, а просто говорила:
– Игрушки нашего детства, игрушки нашего детства…
Женщине было под шестьдесят. Но игрушки были моего детства. Свистульки-соловьи. Она брала соловья и выводила трели. Я вскочила и побежала к ней. Да, тот самый соловей – наливаешь воду и дуешь. Соловей булькает, как будто поет песню. Я купила для Васи. Женщина налила мне воды в соловья, проверила, чтобы не текло. Я дунула. Свистит. Вася вылил воду и свистел без воды.
– Вася, надо с водичкой, – говорила я.
– Нет, – отвечал сын.
Такой соловей – желтого цвета, который подарила мне когда-то бабушка, – был моим любимым. Вася забыл своего – я ему купила тоже желтого цвета – на лавочке в зоопарке и даже не вспомнил о пропаже.
А еще эта женщина вырезала портреты – давно забытое искусство. Да. Моя бабушка тоже заказала мой портрет. Вырезал меня мужчина. На набережной.
– Подними подбородок и смотри вон на тот листик.
