Светлана Алексиевич - Время секонд хэнд
Жизнь в России – это беллетристика. Но я хочу жить тут… с советскими людьми… И смотреть советские фильмы. Пусть это ложь, пусть делались они по заказу, но я их обожаю. (Смеется.) Не дай бог, муж увидит меня по телевизору…»
«Я – офицер…
Теперь я… Прошу слова. (Молодой парень – лет двадцати пяти.) Записывайте: я – православный русский патриот. Служу Господу нашему. Служу с усердием… с помощью молитв… Кто продал Россию? Евреи. Безродные. От жида и Бог много раз плакал.
Мировой заговор… Мы имеем дело с заговором против России. План ЦРУ… И не хочу слушать… Не говорите мне, что это фальшивка! Молчать! План директора ЦРУ Аллена Даллеса… “Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые. Мы найдем своих единомышленников, своих союзников в самой России… Мы сделаем из молодых людей циников, пошляков, космополитов. Вот так мы сделаем…” Понятно? Евреи и америкосы – наши враги. Тупые янки. Речь президента Клинтона на закрытом совещании американской политической верхушки: “Мы добились того, что собирался сделать президент Трумэн посредством ядерной бомбы… Мы сумели бескровно вывести из войны за мировое господство государство, составляющее основную конкуренцию Америке…”. Доколе врагам нашим возноситься над нами? Иисус сказал: не бойтесь и не ужасайтесь, будьте тверды и мужественны. Господь помилует Россию и приведет ее путем страданий к великой славе…
Остановить его я не могу.
…В девяносто первом я окончил военное училище, получил две звездочки. Младшего лейтенанта. Гордился и форму не снимал. Советский офицер! Защитник! А после провала ГКЧП ездил на службу в штатском, а там переодевался. Любой дед мог подойти на автобусной остановке и спросить: “Что же ты Родину не защитил, сынок? Сукин сын! Ты же присягал”. Офицеры голодными служили. За офицерскую зарплату можно было купить килограмм дешевой колбасы. Уволился из армии. Было время – по ночам проституток охранял. Сейчас охранником служу в одной фирме. Жиды! Все беды от них… А русскому человеку хода нет. Христа они распяли… (Сует мне какую-то листовку.) Читайте… Ни милиция, ни армия собчаков и чубайсов… и немцовых… не защитит от справедливого народного гнева. “Хаим, ты слышал, что скоро будет погром?” – “А я не боюсь. Я по паспорту русский”. – “Дурак, бить будут по морде, а не по паспорту”. (Крестится.)
Русской земле – русский порядок! Имя Ахромеева, Макашова… и других героев… на наших знаменах! Господь нас не оставит…»
«Я – студент…
Ахромеев? А кто это? Что за персонаж?
– ГКЧП… августовская революция…
– Простите… Не в курсе…
– Сколько вам лет?
– Девятнадцать. Я политикой не интересуюсь. Далек от этих шоу. Но Сталин мне нравится. Это интересно. Сравните сегодняшних правителей с вождем в солдатской шинели. В чью пользу сравнение? То-то… Мне не нужна великая Россия. Я не надену глупые сапоги и не повешу на шею автомат. Я умирать не хочу! (Помолчал.) Русская мечта: чемодан в руки и на х…й из России! В Америку! Но уехать и работать там всю жизнь официантом не хочу. Думаю».
О милостыне воспоминаний и похоти смысла
Игорь Поглазов – ученик 8 класса, 14 лет
Из рассказа мамы
– Мне кажется, что это предательство… Я предаю свои чувства, предаю нашу жизнь. Наши слова предаю… Они были сказаны только кому-то из нас, а я впускаю в наш мир чужого человека. Хороший этот человек или плохой? – это уже не важно. Поймет или не поймет он меня… Помню, как на рынке стояла женщина и продавала яблоки, и всем рассказывала, как она сына похоронила. Тогда я себе поклялась: «Со мной этого никогда не будет». С мужем мы вообще молчим на эту тему, плачем, но каждый отдельно, чтобы другой не видел. Одно только слово, и я начинаю выть. Первый год вообще никак не могла утихнуть: зачем? Почему он это сделал? Хочу думать… Утешаю себя: он не собирался уходить от нас… хотел попробовать… заглянуть… В юности их волнует: что там? Особенно мальчиков это волнует… После смерти рылась в его тетрадях, в его стихах. Как ищейка рыскала. (Плачет.) За неделю до того воскресенья… стояла перед зеркалом, расчесывала волосы… Он подошел ко мне, обнял за плечи: мы стояли вдвоем, смотрели в зеркало и улыбались. «Игорек, – прижалась я к нему, – какой ты у меня красивый. А красивый ты потому, что от любви родился. От большой любви». Он еще сильнее обнял меня: «Мама, ты, как всегда, неподражаема». Меня бьет озноб от мысли: тогда у зеркала, он уже думал об этом или нет… он уже думал?
Любовь… Мне странно произносить это слово. Вспомнить, что есть любовь. А когда-то я думала, что любовь больше смерти… она сильнее всего… Мы с мужем познакомились в десятом классе. Мальчики из соседней школы пришли к нам на танцы. Наш первый вечер я не помню, потому что Валика, так зовут моего мужа, я не видела, а он меня заметил, но не подошел. Он даже моего лица не увидел, только силуэт. И как будто он голос откуда-то услышал: «Это твоя будущая жена». Так он мне потом признавался… (Улыбнулась.) А может, придумал? Он – фантазер. Но чудо всегда было с нами, и оно носило меня по земле. Я была веселая, по-сумасшедшему веселая, неудержимая – вот такая была. Я любила своего мужа, и мне нравилось кокетничать с другими мужчинами, это как игра: ты идешь, а на тебя смотрят, и тебе нравится, что смотрят, и пусть чуть-чуть влюбленно. «И зачем так много мне одной?» – часто напевала я вслед за своей любимой Майей Кристаллинской. Я мчалась по жизни, и теперь мне бывает жаль, что я не все запомнила, никогда уже теперь я не буду такая радостная. Чтобы любить, надо много сил, а я теперь другая. Я стала обыкновенная. (Молчит.) Иногда хочется… а чаще неприятно вспоминать себя прежнюю…
Игорьку три-четыре года… Купаю его: «Мама, я люблю тебя, как Цалевну Плекласную». С «р» мы долго сражались… (Улыбается.) Этим можно жить, теперь я этим живу. Милостыней воспоминаний… все крошки подбираю… Я – учительница русского языка и литературы в школе. Обычная домашняя картина: я – за книгами, он – в кухонном шкафчике. Пока выгребет из него кастрюли, сковородки, ложки, вилки, я и подготовлюсь к завтрашним занятиям. Подрос. Я сижу и пишу, и он тоже сидит за своим столиком и пишет. Рано научился читать. Писать. В три года мы заучивали наизусть Михаила Светлова: «Каховка, Каховка – родная винтовка… / Горячая пуля, лети!». Тут надо остановиться и рассказать подробнее… Я хотела, чтобы он рос мужественным, сильным, и подбирала ему стихи о героях, о войне. О Родине. И однажды моя мама меня ошарашила: «Вера, прекрати ему читать военные стихи. Он играет только в войну». – «Все мальчики любят играть в войну». – «Да, но Игорь любит, чтобы в него стреляли, а он падал. Умирал! Он с таким желанием, упоением падает, что мне бывает страшно. Кричит другим мальчикам: “Вы стреляете, а я падаю”. Никогда – наоборот». (После долгой паузы.) Почему я не послушала маму?
Дарила ему военные игрушки: танк, оловянных солдатиков, снайперскую винтовку… Он же мальчик, должен стать воином. Инструкция к снайперской винтовке: «снайпер должен убивать спокойно и выборочно… сначала хорошо “познакомиться” с целью…» Почему-то это считалось нормальным, никого не пугало. Почему? Психика у нас была военная. «Если завтра война, если завтра в поход…» Других объяснений не нахожу. Нет у меня других объяснений… Сейчас уже реже дарят детям сабельки… пистолетики… пиф-паф! А мы… Помню, как я удивилась, когда кто-то из учителей в школе рассказал, что в Швеции, что ли, запрещены военные игрушки. А как воспитать мужчину? Защитника? (Срывающимся голосом.) «На смерть, на смерть держи равненье, / певец и всадник бедный…» По какому поводу не соберемся… всегда… через пять минут вспомним войну. Часто песни военные пели. Есть ли еще где-нибудь такие люди, как мы? Поляки жили при социализме, и чехи, и румыны, но они все равно другие… (Молчит.) Не знаю теперь, как выжить. За что уцепиться? За что…
Срывается на шепот. А мне кажется, что она кричит.
…Закрою глаза: вижу, как он лежит в гробу… мы же были счастливы… почему он решил, что в смерти много красивого…
…Подруга повела меня к портнихе: «Ты должна пошить себе новое платье. Когда у меня депрессия я шью себе новое платье…»
…Во сне кто-то гладит, гладит меня по голове… Первый год убегала из дома в парк, там кричала… птицы пугались…
Ему десять лет, нет, наверное, одиннадцать… С двумя сумками еле добираюсь домой. После целого дня в школе. Вхожу. Оба на диване: один – с газетой, другой – с книжкой. В квартире кавардак, черт-те что! Гора немытой посуды! Меня встречают с восторгом! Я беру в руки веник. Баррикадируются стульями. «Выходите!» – «Никогда!» – «Бросьте на пальцах – кому первому всыпать?» – «Мамочка-девочка, не сердись», – вылезает первым Игорек, он уже ростом с отца. «Мамочка-девочка» – мое домашнее имя. Это он придумал… Летом обычно ездили на юг, «к пальмам, которые живут ближе всех к солнцу». (Радостно.) Слова вспоминаются… наши слова… Грели его гайморитный нос. До марта потом не вылезали из долгов, экономили: на первое – пельмени, на второе – пельмени и к чаю – пельмени. (Молчит.) Вспоминается какая-то яркая афиша… Раскаленный Гурзуф. И море… камни и песок, белые от волн и солнца… Осталось много фотографий, сейчас я прячу их от себя. Боюсь… сразу внутри все взрывается… Сразу – взрыв! Один раз поехали без него. Вернулись с полдороги. «Игорек! – врываемся в дом. – Ты едешь с нами. Мы без тебя не можем!» С криком «Ур-ра!!!» он повисает у меня на шее. (После долгой паузы.) Мы без него не можем…
