Виктор Пелевин - ДПП (НН) (сборник)
– Понимаю, – сказал Степа. Он решил говорить как можно меньше.
– Вы спросите, при чем здесь вы? Сейчас объясню. Вам не кажется, что есть прямая параллель между коммунистическим и христианским проектами? В том смысле, что оба существуют в исторической перспективе, и с течением времени их содержание выцветает, потому что исходная метафора видится со все большего расстояния? А в поле зрения каждый день попадает что-то новое. Чтобы быть христианином или коммунистом, надо каждое утро загружать в сознание громоздкий концептуальный аппарат, идеи которого были сформулированы в точке, уплывающей от нас все дальше. В этом их отличие от недоступного интеллекту закона Будды, дворцом и скрижалью которого является настоящее мгновение времени! С другой стороны, христианству тоже негде существовать, кроме как в одной из комнат этого дворца. Вот потому-то мы, тантристы-агностики, и говорим, что Будда – это в том числе и Христос, и Кришна. Но не только. Понимаете?
– Не до конца, – честно сказал Степа.
– Ну посмотрите. Вы, наверно, изучали в семинарии решения пятнадцатого съезда КПСС и сравнивали их с решениями шестнадцатого. Но уже тогда было ясно, что не будет, например, четыреста сорок третьего съезда КПСС. Сама эта цифра свидетельствовала о банкротстве проекта. И точно так же вряд ли наступит пятитысячный год от Рождества Христова, согласны? Когда этот год придет, его наверняка будет обозначать какое-нибудь другое число, куда более короткое, отсчитываемое от иной даты. Но мгновение, в котором это произойдет, будет тем же самым, что и сейчас. А это и есть дворец изначального Будды!
– Всяко может быть, – ответил Степа.
– Да, конечно. Вы хотите сказать, что формально у прихода Христа нет четкой даты. Но в христианстве, согласитесь, был своего рода эстетический и эсхатологический контур временной перспективы, в которой разворачивался проект. Это millenium, тысячелетие. Был один millenium. Ждали, ждали – никто не пришел. Был другой millenium. Ждали, ждали – не пришел. Теперь третий. Понятно ведь, что пятого не будет? Христианство, только не обижайтесь, давно проехало свой восьмидесятый год. Уже вовсю идет Олимпиада, понимаете? Чем больше проходит времени, тем меньше остается смысла в словах забытого языка, связанных синтаксисом, из которого давно испарилась жизнь. К тому же мне вообще не верится в существование святых книг.
– Вот это вы зря, – проворчал Степа, чтобы его покладистость не казалась подозрительной.
– Как? Вы не согласны? Но позвольте, слова всегда дуалистичны, субъектно-объектны. Разве нет?
Степа пожал плечами.
– Они способны отражать только концептуальное мышление, а там истина даже не ночевала. Слова в лучшем случае могут попытаться указать направление, и то примерно. Но можно ли считать святыней стрелку указателя с надписью «До святого один километр по воде босиком»? Или ржавый памятный знак с надписью «Здесь было чудо»? Священным, мне представляется, может быть только то, на что указывает стрелка! А?
– На все воля божья и промысел, – сказал Степа и перекрестился.
Попутчик хлопнул себя по ляжкам.
– Вы удивительный собеседник! – воскликнул он. – Молчун, а бьете в суть! Конечно. Я как тантрист-агностик понимаю это лучше других: дело в том, что поистине нет ничего такого, на что стрелка могла бы указать. Потому понятие святости можно применить только к самой стрелке. Его просто некуда больше повесить, ха-ха-ха! – Попутчик отбил ладонями по своему телу и ногам энергичную чечетку, от которой Степе захотелось выскочить в коридор. – Само понятие святости – тоже из области концепций, в которых путается заблудившийся ум! Поэтому в святом нет ничего святого, ха-ха-ха! И в том, что все обстоит именно так, можно увидеть промысел, да, вы тысячу раз правы. Но это очень тонкий аргумент, которого не поймет почти никто. Как приятно говорить с таким человеком! Давайте-ка за это выпьем! Я знаю, у вас есть в портфеле.
– Откуда знаете? – напрягся Степа. – Что, успели слазить?
– Что вы! Просто горлышко торчит. Я на него уже час смотрю, если честно. То на него, то на вас. Я бы в вагон-ресторан пошел. Но боюсь из купе выходить, сильно колбасит. Потеряюсь в пространстве. А не в пространстве, так во времени.
– Вам водки, – сказал Степа, поднялся и снял с крючка портфель. – Сейчас… Вот, пожалуйста.
– Спасибо, – сказал попутчик. – Очень кстати. А то меня, если честно признаться, еще и плющит. А от этого ночью только водка помогает…
Степу настигло омерзительнейшее озарение. Как он только не понял раньше? Попутчик наверняка нес всю эту пургу, лежа на двадцать девятом месте. Ведь двадцать восьмое было у него самого! Тогда конечно, тогда чего удивляться… Полной уверенности, правда, не было – номеров он не проверял. Но интуиция подсказывала, что все именно так. Степа незаметно вынул из портфеля лингам и положил его рядом с собой, прикрыв одеялом.
«Бросится – застрелю», – подумал он.
Отвинтив пробку, попутчик налил себе полстакана, выпил и виновато посмотрел на Степу.
– Плющит, – жалобно повторил он непонятное слово. – А сами?
– Благодарствуйте, – ответил Степа. – Я бы отдохнул.
Получив бутылку, попутчик забыл о теологических вопросах. Опять раздалось кваканье музыки в наушниках, а через короткое время – бульканье. Степа несколько успокоился. Попутчик слушал музыку так громко, что можно было узнать песню – «Besa me Mucho». Она показалась Степе малоросской жалобой на мучающих душу чертей – в пору было начать подвывать. Отвернувшись к стене, он стал думать, как опасно теперь ездить по железным дорогам и какие жуткие люди рыщут в потемках за границей обеспеченного мира. Потом он снова заснул. Сквозь сон до него доносилось тихое бормотание, словно попутчик шепотом начитывал однообразные стихи на незнакомом языке.
Когда он проснулся, было уже утро. Попутчик стоял у двери, одетый, с сумкой на плече. Выглядел он на удивление свежим.
– Мне сходить, – сказал он. – Спасибо, вчера очень выручили. Вы по-настоящему добрый и сострадательный человек. А это важнее любых умствований.
– Храни вас господь, – ответил Степа.
– Я только одну вещь хотел добавить. Мне не хотелось бы оставить у вас ощущение, что я метафизический пессимист. Совсем нет! Абрахамические религии уходят, это верно, хотя ислам еще долго будет сотрясать наш мир. Но трагедии в этом нет, потому что следом придет новый мессия. И это, попомните мои слова, будет будда Майтрея!
– Придет Христос, придет и Антихрист, – угрюмо повторил Степа слышанную недавно по телевизору фразу.
– Вот вы как… Ну извините, не хотел обидеть, – сказал попутчик и посмотрел куда-то в район Степиного живота.
Степа вдруг понял, что так и держит под рукой красный лингам – понял по лицу попутчика.
– Возможно, в чем-то ошибаюсь я, в чем-то вы, – сказал тот, внимательно глядя на расписной протуберанец, торчащий из-под Степиной ладони. – Но мне кажется, что мы, люди духа, своими поисками истины не только искупаем ошибки друг друга, но и создаем ту сумму добра, которая, хочется верить, перевесит в конечном счете всю мерзость современного человечества…
Попутчик сделал странный жест – на секунду скрестил перед лицом руки, щелкнув при этом пальцами, словно подзывал двух официантов, стоявших у него за спиной.
– Пускай же все мысли в потоке вашего сознания и все иллюзорные материальные объекты вокруг вас приносят живым существам только радость и оберегают их от зла! – сказал он. – Ом свабхава шудхо сарва дхарма свабхава шудхо хан! Пожелайте мне того же. Еще раз спасибо, и прощайте.
Степа ничего не сказал, только закрыл глаза. Когда дверь за попутчиком захлопнулась, он некоторое время урчал и взвизгивал, дожидаясь, пока утихнет чувство позора.
Утихло оно быстро – сказался многолетний опыт бизнеса. Степа положил лингам в портфель, лег на бок и провалился в беспорядочный железнодорожный сон, куски которого налезали друг на друга.
Сначала приснилось, что он, в акваланге и резиновом костюме для подводного плавания, висит под водой в клетке вроде тех, в которых кинооператоры прячутся от акул. Вокруг клетки плавала золотая рыбка из «Якитории», только во сне она была размером с хорошую касатку. Степа знал, что клетка защищает его не столько прутьями, сколько цифрами «34», нарисованными флуоресцентной краской на табличках, висящих по ее бокам.
Глаза золотой рыбки, огромные, как тарелки из оркестра судьбы, иногда оказывались возле Степиного лица, и тогда ему становилось страшно, потому что рыбка была сильно возбуждена.
– Не, брат, – говорила она, – если бы я знала, ни за что на свете не вписалась бы.
– Извини, пожалуйста, – уговаривал Степа. – Я и сам не знал. Ведь кончилось хорошо?
