Константин Кропоткин - … и просто богиня (сборник)
Скоро она рассказала, что понимания у них не было: арап позволил себе нечто возмутительное. По заведенному порядку, уточнять я не стал.
Потом встретил пианистку снова. Я был с приятелем, она была с кавалером-левреткой. Выглядела как обычно: что-то ковровое на плечах, что-то лакированное на ногах, то и другое родственное по тону и разнородное по фактуре.
Рассказала, что недавно похоронила мать. Где-то далеко, у нее на родине, в небольшом городе среднерусской полосы. Я впервые заметил, что она сильно окает. Но скоро мы снова съехали на проблемы, далекие от ее матери, тихо умершей в какой-то привилегированной богадельне.
– Идиоты! – кричала пианистка. Округлые «о» исчезли, отвалились. Речь ее снова выправилась и заблестела. – Все идиоты, они ничего не понимают.
«Я устала. Я заслуживаю лучшего. Пожалейте меня» – крик ее можно было и так понять, но место было неподходящее, да и время тоже. На паркете в свете хрустальных люстр мы не говорим того же, что и в кухне с глазу на глаз. Всему свое место, как бы эклектично ни соединялись материалы.
– Ну, и уходили бы, – сказал мой приятель, который пианистку совсем не знал. – Шли бы туда, где лучше.
С той поры мы не виделись. Хоть и не поссорились ни разу.
«Царица»
Внимание она привлекла сразу, потому что в средствах не стеснялась. Громко вещала, а сама выписывала восьмерки между диванчиков и кресел, где, уставившись в мониторы своих портативных компьютеров, сидели люди. «Ха-ха, прямо тянутся туда, как на веревке», – отчетливо говорила по-русски эта небольшая женщина лет шестидесяти, похожая на боевой катер, совершающий рейд.
В гостиничном лобби Интернет был даровым, и постояльцы приходили сюда со своими ноутбуками.
– В такую погоду. Сидеть. В холоде. Здесь. Ха-ха, – говорила женщина-катер, обращаясь к кому-то другому, следовавшему за ней по пятам. – Ха-ха.
Я ждал, когда мне выдадут ключ от номера, и, пока портье возился за стойкой, оглядывался по сторонам. Я тоже приметил старика в белой рубашке, который придвинул лицо к монитору близко-преблизко, собираясь будто забраться целиком в его прохладные глубины. Но «ха-ха» звучало резко, вызывающе, соглашаться с ним не хотелось и уж тем более – следовать указанию отправляться наружу, где «целительный воздух» и «несусветная прелесть». В двух шагах находилось Мертвое море, а гостиница располагалась в саду. Был апрель, вокруг отеля-кибуца все наперегонки цвело: особенно хороши были кусты бугенвиллеи – белые цветы с широкой красной каймой, усаженные на голые сучья…
Через час я увидел женщину-катер снова; это было в ресторане. Я постарался рассмотреть ее повнимательней. Ярко одета: пышная бордовая блуза, на плечи накинут тонкий бежевый свитер. Прическу – светлое волнистое каре – венчали темные очки модели «сова». Темя ее разглядывало потолок сквозь черные стекла, а женщина рыскала меж фуршетных столов, клевала повсюду понемногу и комментировала громко, отчетливо.
– Жирно, очень жирно, – говорила она, но все равно шлепала в свою тарелку и одну ложку чего-то съестного, и другую.
Тарелка полнилась, женщина говорила громко, на нее косились. Она не делала ничего предосудительного, но вызывала отчетливое желание сказать: «Хватит, сядьте уже, успокойтесь» – во всяком случае, у меня.
Промолчал, конечно: мало ли этих нелепых старух, скучно им, вот и лезут на глаза, заняться им нечем. Съел свой ужин и отправился в южную курортную ночь.
А следующее утро запомнилось ссорой.
– Он назвал меня нацисткой, это неслыханно! – говорила по-немецки загорелая женщина средних лет. В ее голосе слышались и растерянность, и ужас. – Меня! Я сама еврейка!
В бетонном шатре-купальне, откуда она только что вышла, невоспитанный молодой человек хлопнул женщину по плечу газетой и велел отправляться из Израиля вон – туда, куда ей следует. Не то в концлагерь, не то в Германию, на неисторическую родину.
– Он русский, конечно, – на ломаном немецком заявила женщина-катер, вынырнув откуда-то из-за плеча.
– С чего вы взяли? – ввязался я неожиданно для себя самого. – Wieso?[2]
– Только русские так себя ведут, – ответила она, не глядя на меня.
– А вы разве не русская? – удивился я.
– Нет, – резко ответила она. – Nein.
– Но вы же из России.
– Нет, – повторила она, все так же на меня не глядя, – nein. – Потом обратилась к загорелой немке, которая все еще растерянно кудахтала рядом: – У меня для тебя газета. Вот, почитай. – Ткнула листок и, закинув на плечо объемистую сумку, наконец-то посмотрела на меня.
– У всех, кто вырос в Советском Союзе, одинаковое прошлое, – сказал я по-русски. – Национальность тут не имеет значения. Мы все хомо совьетикус.
– Вы слишком молоды, чтобы делать такие выводы, – отчеканила она на своем плохом немецком и унеслась.
Я не стал оглядываться, озабоченный колотьем в собственных ушах: горячность чужой женщины оказалась заразительна.
– Вы с ней знакомы? – спросил я у немки.
Да, они знакомы. Встречаются в этой гостинице каждый год. Здесь, в образцовом кибуце близ Мертвого моря, уже целый клуб образовался: ежегодно съезжаются пенсионеры. Знают друг друга постольку-поскольку, но раскланиваются, ведут светские беседы.
– Мила тут известна как цветастая собака, – сообщила немка.
Я рассмеялся чересчур громко, и пришлось объяснить, что значит по-русски «milaja». Тоже мне, милашка.
Через час-другой я встретил женщину-катер снова. Она сидела на скамейке под деревом; при ней, как всегда, находился некто неизменно невзрачный. Уходя вниз, к морю, чувствуя спиной ее неприязненный взгляд, я жалел уже, что выбрал эту гостиницу, а не другую, более анонимную, где нет необходимости вписываться в чужие беседы и где, таки вписавшись, не чувствуешь это колотье в спине. «На пару дней всего, переживу», – уговаривал я себя.
На следующий день утром разговорился с пожилой немкой не определимого точно возраста, которая, прикрыв голову широкополой панамой, плескалась в самой мелкой части гостиничного бассейна.
Да, и она тоже здесь не первый раз.
– Приехала из одной немецкой дыры, – ровным голосом, на одной ноте говорила она, блаженно улыбаясь солнцу, – вы все равно названия не знаете.
Ей здесь хорошо. Она с мужем. Своя компания. Но и люди тут тоже приятные.
– Ну, не такие уж и приятные, – не сдержался я и рассказал о том утреннем случае.
– Не Мила, а Малка, – поправила немка. – Распространенное в Израиле имя. Означает «Царица». Не обращайте на нее внимания.
– А кто она?
– Не знаю. Кажется, бедная пенсионерка из Берлина.
– И живет в четырехзвездочном отеле? – с сомнением произнес я. – Может, она жена русского магната?
– Ах, не придумывайте, – усмехнулась пожилая женщина, а дальше стала вспоминать свое недавнее путешествие в Оренбург, где мужа ее скрутила милиция и долго допрашивала лишь за то, что он нечаянно сфотографировал здание ФСБ…
За завтраком, уже перед самым отъездом, я специально выглядывал Малку. И когда за моей спиной по каменному полу затюкали каблуки, сразу догадался, кому они принадлежат.
Собираясь на выход, к машине, я заглянул в тот дальний угол, куда убегали каблучки, за фикус, где пара столов и столько же мелких окон, похожих на щели.
Мне хотелось узнать напоследок, с кем завтракают доморощенные царицы.
Она была одна. Вычерпывала из пластиковой баночки йогурт. Стол выглядел много больше ее. Она казалась потерянной за этим большим круглым столом, каким бы величественным ни хотело быть ее соломенное каре, как бы высокомерно ни таращились на светлой макушке очки модели «сова».
Хотя я, может быть, опять придумываю.
Снегурочки
– …когда-нибудь я его возненавижу, – говорит она с неподвижным белым лицом.
Ева похожа на Снегурочку, и даже тонкий нос не портит впечатления. Снегурочки ведь разные бывают. Наверное, есть и такие, с длинной переносицей, которая делит узкое лицо на две одинаковые половины.
– Ненависть – канцерогенная эмоция, – говорю я. – Нельзя. Будешь и сама травиться, и других травить.
Она растянула в улыбке рот (кстати, крупный, его можно было б и сочным назвать, если бы не бледные губы).
– У меня такое всегда. Вначале сильно люблю, потом так же сильно ненавижу.
– У всех так, – говорю я уверенно, потому что знаю. Мне есть что сказать по этому поводу, но у нас с Евой не те отношения, чтобы прямо так, сидя днем в кафе, ковыряясь в мороженом (яблочном, ведь она – Ева), обнажать перед ней свое нутро.
Ева может запросто говорить о своей личной жизни вслух, а я не могу.
– Вы встречаетесь? – интересуюсь я.
– Мы встречаемся, – отвечает она.
– А зачем вы встречаетесь, если ты собралась его ненавидеть?
– Не собралась, я знаю, что так будет.
– Ну, не встречайтесь тогда. Зачем кипятить несвежее молоко? Знаешь же, что свернется.
