Алиса Ганиева - 14. Женская проза «нулевых»
Через неделю соседи Лаптева, разбуженные непонятным известием, проследовали по маршруту «двойки» до самого моста и лично удостоверились в исчезновении путей. Большого впечатления это, однако, не произвело: через реку давно никто не ездил, за ненадобностью. На площади Труда, где некогда лежало трамвайное кольцо, работал универсальный магазин «Рассвет», рядом на почте получали пенсию; других дел в Пролетарской Свободе вроде как не случалось.
Старик Панкратов в выгоревшей полосатой кепке задержался на месте происшествия дольше всех. Он ковырял концом лыжной палки прогорклые следы шпал, поводил носом и пристально рассматривал чахлые одуванчики на обочине, будто в чем-то их подозревал.
– Проводя исследования грунта, – кряхтел старик, имевший привычку докладывать окружающей среде о своих занятиях.
С тех пор как на крыльце магазина «Рассвет» его уронил бывший рабочий Лаптев, из ушибленной головы старика Панкратова вылетела вся грамматика, кроме деепричастных оборотов.
– Изучая погодные условия, – это старик разглядывал в лупу термометр за кухонным стеклом.
– Принимая воздушные ванны, – выходил на прогулку во двор.
– Совершая закупку продовольствия, – складывал в авоську кирпич серого хлеба в магазине «Рассвет».
Старик Панкратов жил на свете так долго, что мог бы помнить те времена, когда Пролетарская Свобода называлась Горшечной Слободой, а вместо четырех скученных бараков карабкались по берегу вразнобой отдельные избы.
Однако давным-давно, еще до закрытия кирпичного завода, на котором проработал всю жизнь, старик Панкратов впал в стыдливое недоумение по поводу своего долголетия. И чтобы не досаждать соседям, перестал предаваться воспоминаниям не только вслух, но и про себя.
Вскоре после пропажи рельсов старик Панкратов вышел погулять, сделал несколько шагов по солнцепеку и вдруг ощутил в своей привычной слабости долгожданную окончательность. Черная стена барака плавно поплыла в небо, он упал в утыканную окурками песочницу, в которой уже много лет не водилось детей.
Мимо из магазина шли недобрый человек Кадык и потомственный безработный Коля Корова.
– Что, Домкратов, – осклабился Кадык, не упускавший случая над кем-нибудь поглумиться, – впадая в детство, играя в песочек?
– Это он загорает, – вступился белобрысый Корова. – Как на пляже, да, дед?
Старик Панкратов с трудом сфокусировал взгляд на двух сутулых фигурах и неожиданно четко выговорил:
– Умираю.
Все беспризорные деепричастия, когда-либо выпущенные им в неподвижный воздух Пролетарской Свободы, зацепились за это главное слово, как вагоны за паровоз, и фраза длиною в несколько лет наконец завершилась.
От поминок первым отошел недобрый человек Кадык. Свалив с себя тяжелую, как бревно, руку бывшего рабочего Лаптева, храпевшего рядом на полу, он на четвереньках выбрался в коридор, погрузил лицо в ведро с водой и всосал почти половину.
Потом, по-прежнему не решаясь принять вертикальное положение, спустился по деревянной лестнице вниз и на пороге уткнулся лбом в худые женские колени, прикрытые трепетной заграничной тканью. Таких тряпок, а тем более таких ног в Пролетарской Свободе отродясь не бывало.
Чтобы отогнать наваждение, Кадык осторожно потряс головой – и взвыл от боли. Когда чугунные тиски, сдавившие его бугристый череп, немного ослабили хватку, Кадык приоткрыл левый глаз и увидел, что ноги никуда не делись. Более того, рядом с ними нарисовались еще одни, поменьше, в ссадинах и комариных расчесах.
– Мама, – лопнул вверху нестерпимо звонкий голос, и чугунные челюсти вновь сжались. – Это человек-собака?
– Простите, – колыхнулась перед носом нездешняя юбка. – Где тут улица Стачек?
– Везде, – выдавил Кадык и пополз прочь, не в силах продолжать общение.
Маша с самого начала не хотела сюда ехать. Тимку оставить не с кем, придется тащить с собой в чужой город, где не от кого ждать помощи и совета. Потом – хождение по конторам, бумажные муки, заранее наводившие ужас. Кроме того, робкая Маша до слез боялась, что ей придется отстаивать свои птичьи права перед ушлыми соседями, уже наверняка занявшими освободившуюся жилплощадь.
Но девчонки на работе, более укорененные в жизни, чем она, все-таки убедили потратить отпуск на то, чтобы оформить в собственность комнату неведомого Кирилла Михайловича Панкратова, о существовании которого она узнала из извещения о наследстве.
Столкнувшись с четвероногим человеком, Маша так перепугалась, что решила отложить поиск обиталища Панкратова и вернуться через мост в город, где ездили трамваи, носились на самокатах дети и люди, по крайней мере, передвигались на своих двоих.
Тимка сначала заныл: тащиться по жаре обратно было неохота. Но, оглядев пустой двор, на макушке которого торчала скамейка со сломанной спинкой, насторожился. Тревога, захлестнувшая Машу, передалась и ему.
Они почти побежали по вмятинам от шпал вдоль заводского забора. Сверху на них глазели страшные пыльные буквы, похожие на застывшие гримасы.
– Мам, что там такое? – крикнул Тимка, еще не умевший читать.
– Пролетарская Свобода, – не оборачиваясь, сказала Маша.
В городе, в сквере 60‑летия СССР, построенном, как сообщала табличка при входе, на месте бывшего оврага Засора, Маша немного пришла в себя. Невнимательно накормила сына мороженым и, оставив на детской площадке, отправилась в паспортный стол.
Невидимая женщина, сидевшая за глухой стеной – в крошечное окошко для приема граждан виднелся только монументальный бюст, – долго крутила в руках Машины документы.
– И что же вы, – наконец спросила она с сомнением, – жить там собираетесь?
– Нет-нет, – поспешно откликнулась Маша. – Оформлю и продам.
– На Пролетарке? Да кто ж у вас купит?! Туда даже милиция не заглядывает! В любом случае это не ко мне, а к нотариусу.
Первым порывом Маши было уехать на ближайшем поезде, бросив ненужное ей наследство. Но в сквере на нее налетел взбудораженный Тимка:
– Мам, ты знаешь, почему туда ничего не ходит? Там люди пропадают! Уедут – и больше их никто не видел! Вот и запретили трамвай! Даже рельсы выдрали с корнем!
– Успел! Наслушался всяких глупостей! – рассердилась Маша и в который раз горько подумала, что не сможет воспитать мужчину, если сама будет бояться всего на свете.
Она взяла сына за руку и твердо пошла в Пролетарскую Свободу.
«Мамочки!» – кричало всё у нее внутри, и ладонь, сжимавшая Тимкины пальцы, противно потела.
Вечером в Пролетарской Свободе было несколько многолюднее, чем утром. У магазина «Рассвет» – голова к голове – лежали бывший рабочий Лаптев и потомственный безработный Коля Корова.
– Нет, Рикардо! Нет! Умоляю тебя! – летело из всех четырех бараков. – Антонио ни в чём не виноват!
Посреди двора на одном конце сломанной скамейки сидела угрюмая девочка примерно Тимкиных лет и смотрела в землю.
– Милая, где тут улица Стачек? – обреченно спросила Маша.
Девочка не шелохнулась. Зато из окна на первом этаже высунулась голова в бигудях и неприязненно каркнула:
– Эй, фрау! Че надо?
Маша подошла поближе и стала стоически объяснять про наследство. Голова, что-то непрерывно жевавшая, глядела всё насмешливей.
– Ты только послушай, что за виртуозы выписывает! – хохотнула она в глубину барака. – Ни бельмеса не понимаю! Какого-то Кирил Михалыча приплела! Это кто хоть?
Недобрый человек Кадык тяжело облокотился на круп кассирши Люськи, нехотя выглянул во двор и увидел незнакомую тощую девку с мальчишкой. Переведя взгляд вниз, он опознал свое утреннее видение и криво ухмыльнулся:
– Деда Домкрата родственнички пожаловали. Больше-то пока никто не помер, – Кадык размахнулся и отвесил Люське увесистый шлепок, будто хотел катапультировать ее за окно. – Че гляделки разворотила, дура? Проводи гостей!
Маша испуганно заперлась на хлипкую защелку и огляделась. В комнате старика Панкратова не осталось ничего, кроме матраса с подозрительными желтыми разводами и гнилой луковицы в банке на подоконнике. Даже выцветший календарь с «Незнакомкой» Крамского вчера унесла к себе хозяйственная жена Лаптева, обширная почтальонша Галина. Только светлый прямоугольник с четырьмя ржавыми следами кнопок остался на обоях.
– Что же делать? – прошептала Маша, радуясь, что Тимка увлекся ковырянием трещины в стене и не видит ее малодушных слез.
Тут дверь сотряслась, и задвижка отлетела на середину комнаты. Маша схватилась за сына.
– Ну? Так и будете сидеть голодные? – воинственно спросила Галина, загородившая собой весь дверной проем. – Марш на кухню!
Маша не посмела ослушаться, хотя есть ей совсем не хотелось. За столом, покрытым изрезанной клеенкой, сидел бывший рабочий Лаптев и увлеченно уплетал нечто из большой кастрюли с цветочком.
