Роман Сенчин - Минус (сборник)
– Что опять?
Он читает мне телеграмму:
– «Приезжай попрощаться, очень плохи, деньги дорогу выслали адрес театра. Мама». Ну и как?..
Я помалкиваю. Я ошарашен и в то же время рад, что Лёха может уехать, пусть ненадолго, на неделю-другую. Пожить без него… Чтоб как-то отреагировать, говорю:
– Да, приятного мало.
И сосед тут же засыпает меня словами:
– Может, забить, слышишь, Ромка? Получу деньги и отправлю обратно. А? Дам телеграмму, что, мол, работаю, не могу никак. А? Ведь я там сгину, Ромка, я чувствую!.. Что мне там делать, сам посуди. Совсем никаких вариантов. Что, в шахту лезть, что ли? Ну, есть у меня права, могу на грузовике ездить, но… но разве смогу? Спецом где-нибудь перевернусь с тоски… Не хочу я отсюда… Ну и что, что родители? Они свою жизненку просрали, а теперь меня зовут, чтоб я им доживать помогал. Блин, да я сам жить хочу!.. С бухгалтершей если выгорит, хоть разок по-настоящему куражнуть. Не ехать, а? К чертям этот сыновий долг! Они-то, когда меня зачинали, думали? Я не просился сюда, но если родился уж… Почему я-то тоже мучиться должен?
– Погоди, – пытаюсь перевести разговор. – Про Ксюху слышал что-нибудь?
– Да на хрена мне все эти Ксюхи?! У меня своих геморроев хватает!
Но, как часто это бывает с ним, наоравшись, Лёха стал увлеченно рассказывать про заморочки других. Сегодня вот про Ксюху и Павлика:
– Короче, дочитался этот дебил. Теперь лет пяток точно читать не сможет. Ха-ха, кроме своего дела!.. Что случилось-то? Да грабанули они одного коммерка. Мне в театре и в общаге тут порассказали, но не верится – слишком смешно. По натуре, как в фильме дешевом… У Павлика, в общем, какой-то дружок с машиной был. Они втроем приехали вечером к коммеру на дом – Павлик, Ксюха и этот дружок, – натянули чулки на бошки, вытащили детские пистолеты. Ну, эти, китайские, они ж с виду один в один настоящие… Короче говоря, к коммеру ворвались, положили его с женой на пол, связали, обшарили хату, денег тысяч пятнадцать, что ли, нашли, вещи какие-то… Ну и свалили. И получилось бы, может, если бы гаишники их не тормознули. Ну, случайно чисто, документы проверить, а они – по газам. Менты за ними. Повязали, короче. Мне билетерша рассказала, у нее сын в прокуратуре, оказывается. Имей в виду, подонок!.. Ксюхе-то, наверно, условняк влепят, а Павлик по полной загремел. Тем более траву нашли у него в комнате… Нравится?
– Н-да, – вздыхаю, – редкостные идиоты.
– Нет, не все так просто. Так тоже нельзя… Я вот три дня здесь валяюсь, думаю. По-умному надо все делать. По-умному! И с бухгалтершей тоже. Чтоб знали только мы четверо, и чтоб никаких нервозов, осечек… Видишь, если б у них получилось – и при бабках, но в последний момент все сами испортили…
Радуясь, что Лёха отвлекся от мыслей о грядущей поездке к больным родителям, я раздеваюсь и заваливаюсь на кровать. Сосед же мечтает:
– На дело настроиться необходимо. Риск убрать до нуля… Если пятнадцать тыщ они отхватили, то это каждому, значит, по пять. Нравится, а? Вдобавок золото там, еще что-нибудь ценное… С бухгалтершей если получится, то нормально получим… Да вообще – хоть сколько! Где их взять, даже сто рублей, например? Десятки просто так никто не подарит, а жить-то надо.12
Без четверти полночь. Ледянистый ветер дует разом со всех сторон. Зачем-то я пошел с работы пешком – хе-хе, решил прогуляться – и теперь зло ругаю себя, втягивая голову в воротник куртки, сжимая и разжимая окоченевшие пальцы.
А улицы пусты и темны. Окна в избах плотно закрыты ставнями, ставни закреплены стальными крючьями, а те, в свою очередь, намертво привинчены болтами к стенам внутри жилищ; в оградах ворчат готовые к драке цепные псы; поверх высоких глухих заборов натянута проволока с колючками. Надежные крепости, в них не проникнешь…
В общагу идти не могу. Надоела она до предела, до тошноты. И ноющий Лёха, и потрескавшийся потолок, и запах в уборной, и мигание перегорающих ламп, пустой подоконник на кухне… Но куда еще? Зачем поперся пешком?.. Нет, зачем-то поперся. Куда-то мне надо совсем не в общагу, в другое какое-то место. Бросить привычное, надоевшее, старое. Стать новым, никому не знакомым. Даже себе. Себе в первую очередь.
Останавливаюсь на углу Трудовой и Мичурина. Впереди светится Торговый комплекс всеми своими фонарями, маняще подмигивает разноцветными елочными гирляндами в витринах ларьков. Но мне не туда. Что там? Там все не для меня. И девочки той, с золотисто-каштановыми волосами, там нет. Или я ее не встречаю, потому что она тоже не для меня. Она для каких-то других… Ну и черт с ней…
Поднимаю рожу. Надо мной небо, бесцветное небо, оно не черное и не светлое, не высокое и не низкое. Непонятное. И что-то оттуда изредка падает. То ли дождь, то ли снег…
Вытянул из кармана пачку «Примы», собираюсь уже закурить, но в последний момент понимаю, что курить совсем не хочу. Хочу чего-то другого. Сую сигареты обратно. Заболел, что ли…
Войти в ближайший подъезд, постучать в первую попавшую на глаза дверь. «Здравствуйте! А я – к вам». – «О, проходите, пожалуйста! Оставайтесь. Мы вас так ждали. Будем друзьями!..»
– Здорово, – Шура Решетов криво, но искренне улыбается. – Давай, давай, как раз вовремя.
– Можно?
– Заходи, ясен перец.
Шурино «как раз вовремя» немного пугает – опять, значит, готовится выпить или курнуть. Но мне сейчас нужно совсем не это – в кои веки захотелось не спеша и полушепотом, при свете настольной лампы или лучше свечи, поговорить. Нести всякую детскую чепуху, слушать такое же. Всю ночь, до утра. И потом смотреть на рассвет, удивляться, обмирать от восторга… Такие ночи остались далеко позади, когда не знал еще выпивки, не особенно думалось о девчонках, зато до нервной дрожи, до боли в мозгу – о смысле жизни, о том, как устроены телефон, телевизор, магнитофон, о том, есть ли у Вселенной предел, и какой он, и что за ним… Вот о такой чепухе сейчас хочется поразмышлять.
И Шура словно бы слышит меня, он по-доброму, как-то по-родному улыбается и кивает:
– Посидим спокойненько, отдохнем. Последний день такой. Завтра – снег.
– Снег? – я с готовностью удивляюсь. – Откуда ты знаешь?
– Погода такая, по всем признакам выпадет. – И, ведя меня в свою комнату, объясняет: – Я же, Ромыч, не один год в общей сложности под открытым небом прожил. Художником в четырех стенах не станешь, воздух нужен, свобода.
Он совершенно трезв и такой вдруг помолодевший, несмотря на бороду и морщины, крепкий, хоть и худой. Какой-то он близкий сейчас, именно тот человек, о котором я думал четверть часа назад, стоя на углу Трудовой и Мичурина…
– Садись, – говорит Шура, – сейчас чаёк принесу. Из травок!
– Из каких травок? – пугаюсь.
– Из таежных, лечебных. Самый полезный чай. Каждый глоток силы прибавляет немеряно, голова варить начинает… Погоди, попробуешь, вот только запарю…
Удерживаю его, усмехаюсь, сам не зная из-за чего, начинаю раздражаться:
– Да-а, удивительно просто. Ты вот какой благостный, Петраченко несколько дней не пьет ни капли, во мне что-то бродит… как будто вот-вот со всех дыр дерьмо потечет… Зато потом стану младенчиком…
– Зима завтра, вот и хочется чистоты. Как тут суету не притормозить, не подумать? Природа требует. Вот чаек заварганю, поговорим.
Шура уходит. Я достаю сигареты, ищу пепельницу. Нет нигде. Хм, неужели Решетов до того углубился в свой отдых, что и не курит сегодня? Да ну их всех… То мычат и под столом валяются, то каких-то святых изображают. Чиркаю спичкой, вгоняю в глотку теплый, едкий дымок канской «Примы».
Ложусь поперек дивана, смотрю на громоздкий, во всю стену, стеллаж для картин. Среди холстов, золоченых рам и старых, исколотых гвоздями подрамников видна зеленая брезентовая папка. В ней у Шуры хранятся гуаши, там маленький, пестрый мирок, почти сказочный, нереальный…
Сбиваю пепел в сигаретную пачку, где осталось не больше трех сигарет. Две пачки есть дома, то есть в общажной комнате, – это радует.
На стуле, опертая о спинку, начатая картина. Сине-белые, облепленные снегом скалы, длинные, тощие лиственницы с темно-зелеными, почти синими лапами на редких, растущих лишь с одной стороны ствола ветках. Красновато-грязное небо висит низко-низко к земле, вершины деревьев прокалывают его. А нижняя часть полотна еще не тронута кистью, там обнаженный, блестящий от грунта холст.
– Вот и чаек, – ласково произносит Шура, внося две большие, прикрытые блюдцами кружки. – Я им уж третьи сутки отпаиваюсь. Великая штука, все вещества есть. Даже к еде не очень тянет…
Из-под блюдец подымливает парок. Воздух быстро наполнился ароматом травяного чая. Вспоминается чулан в бабушкином доме, где висели под потолком на леске пучки разных травок. В носу щекотало от их резкого, но приятного запаха, голова начинала слегка кружиться, и представлялось нечто тайное, замшелое, живые какие-то существа в темных углах. Нестрашные, теплые существа… И еще – тайга осенью, до холодов. Тоже таинственная, тихая и добрая, неспешно готовящаяся к долгому, спокойному сну…
