Олег Рой - Человек за шкафом
Надо ли говорить, что униженное, забитое положение Зои повлияло и на ее отношение к людям. Она более или менее научилась скрывать свои чувства, но в глубине души ненавидела всех женщин, выглядевших мало-мальски счастливее ее, и отчаянно завидовала им. Мужчин она тоже ненавидела, но по другим причинам – в каждом из них ей виделся явный или скрытый насильник. Даже самые маленькие из них, которые возились в песочнице или смотрели из колясок глупыми глазенками, представлялись ей потенциальными агрессорами. И пусть сейчас они выглядели безобидно, но это обманчивое чувство. Отцы, братья, товарищи в школе и во дворе, армия, работа – все мужское общество позже воспитает их «как надо», приучит тиранить женщин, использовать их как им заблагорассудится.
Только один мужчина на земле не был включен в этот список. Одна-единственная радость в жизни Зои – брат, кровиночка. Илью она любила, да и как было не любить? Она его вынянчила, вырастила, столько сил вложила, пока он не подрос. Как она старалась дать ему все необходимое, чтоб чувствовал себя не хуже других…
Еще воспитательницы в садике стали говорить Зое, что ее брат – мальчик особенный, способный, смышленый не по годам, что им надо заниматься, чтобы не зарыть талант в землю. И старшая сестра из кожи вон лезла, чтобы развивать Илюшу. Сама ходила в обносках, полуголодная, но покупала ему и книжки, и игрушки, и даже дорогой конструктор. Когда Илья пошел в школу, Зоя своими руками заворачивала ему учебники и тетради в красивую бумагу, которую тайком таскала с работы. Так хотелось, чтобы все у братишки было чистенько, аккуратненько, красиво – не как у нее… Илюша сестру не разочаровывал, рос хорошим мальчиком, не баловался, не хулиганил, как другие дети. Помогал по дому, читал книжки, бегал на занятия в свой Дом пионеров и отлично учился. За все его школьные десять лет Зоя не пропустила ни одного родительского собрания, даже больная туда ходила, чтобы не лишать себя чуть ли не единственной в жизни радости – в очередной раз испытать гордость за брата, послушать, как его хвалят за способности, ум, успехи и прилежание. Когда он окончил школу с медалью, когда поступил в МГУ, Зоя была на седьмом небе от счастья. Слава богу, у брата все сложится не как у нее. Ну, а она уж как-нибудь… Украдкой всхлипывая, собрала нехитрые Илюшины пожитки и проводила в Москву. Очень хотела съездить с ним, посмотреть, как он устроится в общежитии, но Илья сказал, что это неудобно, ведь он уже немаленький. И он уехал, а она осталась, утешая себя тем, что в Москве в любом случае бытовые условия будут лучше, чем здесь, в бараке, где ни тепла, ни воды и двадцать шесть шагов до туалета на улице…
Пять лет она ждала Илюшиных писем, точно вестей с войны, пять лет жила от каникул до каникул. Радовалась его успехам, мечтала о его будущем – как ее брат станет известным ученым, академиком, сделает какое-нибудь важное для страны открытие и получит Ленинскую премию. Эти мечты очень скрашивали ей жизнь, без них унылое Зоино существование было бы уж совсем безрадостным…
Зое было под тридцать, когда Всеволод перестал ее даже лапать. Больше в сторону «секретутки» лишний раз не смотрел, а чтобы трахать, так и вовсе брезговал. Сначала она обрадовалась, решила, что директор наконец-то стал импотентом от всех проклятий, которые Зоя посылала в его сторону, – а это случалось каждый раз, когда она морщилась от боли, присаживаясь в своем холодном туалете в двадцати шести шагах от дома, и кусала себе до крови губы, чтобы не закричать. Иначе услышат соседи или, того хуже, младший брат, который ни о чем не догадывался.
Но чем дальше, тем больше Зоя склонялась к мысли, что стала казаться Всеволоду уже слишком старой для его высокого директорского положения. Не иначе он уже потрахивал какую-то машинистку или бухгалтершу, и уже она вытирала слезы бумажками, чтобы через полгода-год стать в любви бесчувственной калекой и с отвращением думать о возможности добровольно пойти на это с каким-либо другим мужчиной.
И вот ведь странно – Зое бы вздохнуть с облегчением, перекреститься да постараться скорее забыть обо всем, как о кошмарном сне. Так ведь нет! Зоя стала с подозрением поглядывать на молодых сотрудниц, ревниво выискивая среди них возможную соперницу. Ей вдруг стало чего-то не хватать, и она начала – чего она никогда раньше не делала – следить за собой. Сходила в парикмахерскую, сделала шестимесячную завивку, купила новое платье и туфли, накрасила губы красной помадой. Но все усилия оказались напрасны, Всеволод даже не заметил происшедших в ней перемен. Тогда Зоя сама начала привлекать внимание Всеволода, пустила в ход то, что считала кокетством, а когда и это не помогло, попыталась соблазнить его. Делала она это крайне неловко и неумело, начальник безжалостно высмеял ее нелепую выходку и подтвердил ее догадки – она слишком стара для него. Самому директору бумажной фабрики уже отпраздновали пятидесятипятилетний юбилей, но это его ни капли не смущало.
Возможно, другая женщина в такой ситуации ринулась бы во все тяжкие, начала бы крутить романы направо и налево, чтобы убедиться в том, что она все еще хороша собой и привлекательна в мужских глазах. Но Зоя пошла по другому пути – сникла и замкнулась в себе. Похоронила себя как женщину и поспешила стать склочной озлобленной теткой, одетой по особой межнациональной «тетковской» моде, будто бы специально призванной подчеркивать обвислую грудь и фигуру «тумбочкой».
А через три года Всеволод умер. Смерть директора бумажной фабрики была нелепой. Он подавился куском шашлыка во время пикника на роскошной семейной даче, и никто из многочисленных присутствовавших – ни родня, ни друзья, ни знакомые, не смогли ему помочь. Когда Зоя пришла на работу в понедельник, портрет Всеволода был перетянут траурной лентой, а директорское кресло ожидало другого начальника. В коллективе на тихую и неприветливую секретаршу редко кто обращал внимание и потому никто не заметил, как нехорошо блеснули ее глаза и какой злорадной улыбкой она отметила рассказ о последних минутах жизни ее единственного любовника.
Когда Илья сообщил, что женится на Ольге, дочке генерала и правительственной шишки, Зоя тоже сначала обрадовалась. Думала, вот счастье-то привалило, как Илюше повезло! Будет жить как у Христа за пазухой…
Он и правда так жил. Приезжала к нему – как в другой мир попадала. Дом в центре Москвы, из окна Кремль видно, в подъезде чисто, цветы, консьержка сидит, лифт как в кино. А уж квартира!.. Не квартира, а дворец. Огромные окна, натертый дубовый паркет, мебель во всех комнатах, точно в музее, ванная вся в зеркалах, все сверкает, все блестит, красиво, богато… Одета вся семья сплошь в дорогое и импортное. Будь у Зои такая кофточка, как у Ольги, она бы ее берегла пуще глаза, доставала бы из шкафа только по большим праздникам – а эта в ней дома запросто ходит. Посуду на стол ставят такую, что и пользоваться-то ею страшно. Еда в этом доме и в будни как в лучших ресторанах – то вырезка, то телятина, то котлеты по-киевски… Фрукты свежие круглый год, конфеты импортные шоколадные просто так в вазочке лежат, точно дешевые карамельки. А уж в праздники и вовсе стол ломится от деликатесов, которые в магазинах не только у них в Серпухове – и в Москве-то не увидишь. Прислуга суетится, все новые и новые блюда на стол подает. И вроде в рот Зое никто не смотрел, наоборот, все из себя радушных хозяев изображали, кушайте-де, Зоя, что ж вы сервелат не попробовали, и пирожок возьмите, а может, вам еще салату положить… Но все равно во время этих обедов у нее ком стоял в горле, все казалось, что если она съест лишний кусок, на нее поглядят с презрением – вот, мол, бедная родственница, нищенка, пожрать сюда приезжает…
Первое время Зоя стеснялась, есть старалась поменьше, хотя хотелось всех этих вкусностей так, что аж скулы сводило, и несколько ночей еще потом генеральские деликатесы снились. А потом она плюнула на церемонии и стала отъедаться вволю – хоть какая-то радость от этих родственничков. Хоть налопаться от пуза их икры, колбасы копченой да импортного шоколада. И так каждый праздник. Поела, попила соку гранатового, вина хорошего и кофе настоящего – и домой. Пешочком до метро «Площадь Революции», оттуда до «Курской», на вокзал, два часа в холодной, битком набитой электричке и двадцать минут опять пешком от станции до ее барака.
И снова та же жизнь, снова в любое время, в любую погоду двадцать шесть шагов до туалета.
Но все это было еще полбеды, целая беда заключалась в брате. Он менялся с каждым годом жизни в этой семейке – и далеко не в лучшую сторону. С головой погрузился в свою науку, говорил только о работе да о своей жене, сестрой почти не интересовался. Как попал в эти хоромы, так сразу почти забыл о Зое, будто стыдился родства с нею. Да уж, где нам тягаться с генеральскими родственничками… И постепенно в душе Зои стало копиться раздражение, злость, обида на этих людей, которые забрали у нее брата. Живет он здесь себе, живот отрастил, двоих детей родил. Одного дебила, который только и знает, что на пианино бренчать, и другого, эгоиста, которому ударила моча в голову – он и пошел в Афган воевать, не подумал даже, что у отца с детства сердце больное, его беречь надо… Вот если бы Илья остался с ней жить, все бы по-другому было. Глядишь, легче бы все невзгоды переносились, вдвоем-то… А он перебрался сюда – и нет ему дела до сестры. Для него Ольга и дети свет в окне, а она, Зоя, так… Ну позовет в гости иногда, деньжат подкинет, продуктов с собой завернет. А ей потом назад. Туда, где ее барак и двадцать шесть шагов.
