Мария Метлицкая - Ошибка молодости (сборник)
– А чего ж? Такая выгодная партия! Будешь на ужин барана тушить и барана с работы ждать! – Тома села, поджав под себя колени. – Оставайся, Зоинька! Семья большая, дружная. Народишь «вартанчиков»! С твоей-то жопой! Все лучше, чем перед этими же «вартанами» в Москве с подносом бегать! – зло засмеялась, опять зашлась в хриплом кашле.
Зоя сняла сарафан и легла в кровать.
– Ну надо же! Вот так прямо и замуж! – не успокаивалась Тома.
«Скорее бы домой! – повторяла про себя Зойка. – Скорее бы! Правда и там, дома, тоже ничего хорошего».
Последние два дня Тома отлеживалась дома. Зойка уходила на пляж – только бы подальше от нее. На море и веселых отдыхающих глаза не смотрели. От всего с души воротило. К ней приставали какие-то парни, предлагали пойти на танцы или в кино. Вслед свистели горячие, темноголовые местные жители. Пыхтели, глядя на Зойку, и, отдуваясь, вытирали пот с полысевших лбов солидные отцы семейств, окруженные детьми и пышногрудыми важными женами.
Все одно и то же. И все – осточертело до некуда.
С Вартаном она больше не виделась – сестра сказала, что тот уехал в командировку.
* * *В поезде обе молчали. Тома пошла в вагон-ресторан, подругу с собой не позвала. Да и денег у Зойки уже не было. Купила у проводника пачку печенья и грызла, запивая сладким чаем.
В Москве Тома отправилась к стоянке такси, небрежно махнув растерянной Зойке. Та вздохнула и спустилась в метро.
Мать тревожно оглядела дочь.
– Что невеселая? Вроде с курорта! Устала отдыхать? – усмехнулась она.
Зойка выжала из себя улыбку:
– Устала, мам, жара там такая. И на пляже ступить негде. А в поезде душно и хлоркой воняет.
– Ишь, барыня какая! Душно ей! Вот в деревню к тетке бы поехала, и не воняло бы тебе!
На Самира она наткнулась в первую неделю сентября. Влетела в подъезд и в прямом смысле наткнулась, напоролась. Он взял ее за плечи и посмотрел в глаза.
Зойка попыталась вырваться, но Самир держал ее крепко, так крепко, что она разревелась.
– Пусти! Закричу, – задыхаясь, сказала она.
Самир замотал головой и улыбнулся:
– Не пущу. Теперь уже точно – не отпущу.
Расписались они в декабре, под Новый год, в Грибоедовском загсе.
Зойка – красивая, как богиня, в платье сливочного цвета и пышной фате, с волосами, убранными кверху, и с полыхающим огнями бриллиантовым кольцом на тонком пальце – подарок незнакомой пока свекрови. Жених – красавец, глаз не отвести (не отводили даже ждущие своей очереди невесты и их беспокойные мамаши), в строгом темном костюме и с невиданной бабочкой на шее.
* * *Позади – красная и потная от волнения Раиса в нелепом, колючем розовом кримпленовом платье с безумной розой на плече, Клара, бледная, как накрахмаленная простыня, с трясущимися от старости и волнения руками. И два добрых молодца, Хасан и Ваня, – друзья жениха.
Поехали в «Метрополь», стол был заказан, меню оговорено. Войдя в зал, Рая споткнулась и беспомощно посмотрела на Клару.
– Иди! – шепнула ей та.
И Рая пошла, как овца на заклание.
Выпили за молодых, крикнули «горько». Пили, ели, танцевали – Ваня с новоявленной тещей, страшно смущенной и оттого неловкой, Хасан – с Кларой, кокетливо откинувшей голову и блиставшей словно наклеенной улыбкой, обнажавшей пожелтевший советский фарфор.
Молодой муж показывал новоиспеченной родне фотографии своей семьи и дома. Раиса, надев очки, мучительно вглядывалась в яркий глянец заграничной небывалой красоты и никак не могла связать воедино все это: дом в три этажа с белыми колоннами и пышным, ухоженным садом, ярких, пестро одетых людей, улыбающихся ненатужно и не по-здешнему, вазы в рост ребенка, полные дивных незнакомых цветов, – и свою дочь. Свою Зойку – нищую, бестолковую, бесхитростную, точно медный пятак, сидящую сейчас, выпрямившись в струну, прекрасную и счастливую. Как, впрочем, и положено невесте.
* * *На родину мужа молодые отправились в июле – Самир получил диплом инженера-гидростроителя и бесчисленные документы на вывоз жены, гражданки Советского Союза Зои Шихрази.
В Шереметьеве Рая не могла оторваться от замученной хлопотами Зойки. С воем бросалась на зятя, мяла его в крепких объятиях и умоляла не обижать дочь.
Зойку, бледную и потерянную, дрожащую не меньше матери, муж решительно оторвал от Раисы и… повел в неизвестную жизнь.
Она началась с таможни.
* * *Зойка писала подробные письма. Очень подробные. Про всю огромную родню, перечисляя всех (Раиса шепотом повторяла незнакомые и чудные имена, пытаясь запомнить хотя бы одно). Живописала дом – каждую комнату, всего двенадцать. Описывала мебель: цвет диванов, ковров и стен. Подробно про обычаи, праздники, вечеринки. И очень подробно – про местные кушанья, которые подавала вышколенная прислуга.
На фотографиях Зойка выглядела счастливой. Такой счастливой, что у Раисы заходилось сердце.
Загорелая, с горящими глазами и улыбкой, любимая (от зоркого глаза матери не скроешь), любящая, беспечная, сытая, обласканная близкими, не думающая о хлебе насущном. Словом, прелестная, восхитительная и обожаемая молодая женщина.
И за что такое счастье? А за все. За Раисину изломанную, покалеченную жизнь. За бесконечное Кларино вдовство (три года счастья и война). За Зойкиных бабок, теток, знакомых и не очень.
За всех русских женщин – не знающих покоя, не ведающих беспечной и сытой жизни.
За них!
И все же материнское сердце болело. Восток, чужая страна, обычаи и уклад. Чужая семья – наверняка мечтали о другой невестке, это же понятно. А вдруг – развод? Эти восточные мужчины! Есть ли на них надежда? А детишки? Выгонит Зойку на улицу, отнимет детей и на билет обратный денег не даст! А если того хуже – захочет вторую жену завести? Это у них запросто! И заткнут Зойку на задворки или, опять же, на улицу, голую и босую.
И скучала по дочке Рая, ох, как скучала! Все глаза проплакала, все ночи в подушку. На работу ноги не несут да и с работы тоже. Так и перебирает дочкины фотографии – весь вечер напролет. Пока Клара не постучится и на чай не позовет.
Та соседку ругала:
– Что, как по покойнику, слезы льешь? Что воешь, как бродячая собака? Дочка твоя в тепле и ласке. С подносами не бегает и от козлов старых не отбивается. А здесь? Что ее ждало? Замуж за алкаша? Вечная нищета и коммуналка? Хлеб с вареной колбасой? Очереди за куском мяса? Одни колготки на пять месяцев и сапоги на пять лет? Дура ты, Райка! Любая бы на твоем месте от счастья прыгала!
– А увидимся ли? – жалобно всхлипывала Раиса. – Деток ее увижу? Кровиночка ведь моя! Единственная!
Клара вздыхала:
– Богу одному известно. Что правда, то правда. Но! – Тут Клара поднимала скрюченный артритом указательный палец с морковным маникюром. – Надо надеяться! Без надежды – никуда! Нет без нее жизни!
Раиса сморкалась в платок и махала рукой:
– А ты, ты вот на что надеешься?
– Я? – смеялась Клара. – На легкую смерть!
И пили чай дальше – вкусный, индийский, «Три слона». Такие вот радости.
* * *Тома Зойку ненавидела сильнее прежнего. Так ненавидела, что зубы сводило. За что этой дуре? За что? Кобыла тупая, сисястая. Живет как принцесса. А у нее, у Томы? Да ни черта! Витя-Подонок и душа окровавленная. Ну закончила институт. Глухо. Все дуры-однокурсницы замуж выскочили, кто уже и по второму разу. У кого-то любовники – при живых мужьях. Слышит Тома их разговоры в курилке – шепчутся, делятся. Крысы! Вот если бы у Томы был муж – свой, законный, единственный! Неужели она бы от него налево пошла? Тома же не шалава какая-то! Ноги бы ему мыла и воду пила! Ужин на белой скатерти накрывала! Подушку бы взбивала на ночь! А уж по ночам! Всю ласку ему, всю нежность! Не от вредоносного характера она на весь мир озлилась! От одиночества своего бабьего.
На работе мужиков достаточно. Одному – тоже Витя, господи! – все глазки строила, место в столовке забивала. На Восьмое марта выпили крепко, закусили салатами и пирогами. Он затащил ее в пустую комнату и оприходовал – грубо, по-быстрому, торопясь. А потом сказал:
– Пикнешь – пожалеешь. Не было ничего, поняла?
Она поняла. Все поняла. Позвонила его жене и рассказала – роман у него, с чертежницей Леной. Полгода уже воркуют и к Лене в Бирюлево ездят. Лена – мать-одиночка, замуж хочет до дрожи. Вот и думайте, милая, как семью спасать. У вас вроде бы двое детишек?
Ха! Всем досталось! Пришла эта бабища, Витина благоверная, завалилась в самый обед. А Лена чахоточная, сорок кэгэ живого веса – вот ведь сложилось, – с Витюшей за одним столом сидит, рассольник вместе хлебают и ржут, как кони, – Витя известный балагур.
Подлетела эта тетка шестьдесят восьмого размера – и рассольником Ленке в морду, а муженьку котлетами с пюре. Остывшими, правда. Сцепились не на жизнь, а насмерть.
Короче, Ленка с работы уволилась. Бабища эта пообещала ей веселую жизнь. А Витьку своего ненаглядного с работы встречала – каждый день в восемнадцать ноль-ноль, как часы. И сопровождала муженька до дому. Весь институт пальцами показывал. Даже хотели Вите поводок собачий подарить на день рождения. Не подарили, конечно, но посмеялись.
