Аркадий Макаров - Догони свое время
– Говори, что эту заразу никогда в рот не возьмёшь! Клянись матерью и Богом!
Я от боли не могу слова сказать. А закричать – упрямство детское не позволяет, начитался героических книг про партизан да про большевиков. Закусил губу, и мычу только.
У отца рука меткая – ремень не соскользнёт.
– Проси прощенья, подлец!
– Не бу-буду! – выдавливаю я сквозь слёзы. – Мы только побаловаться хотели! Не бу-дуу!
– Ну, на тебе ещё напоследок!
Отец так влепил мне бляхой, что я сразу сполз на пол.
После этой экзекуции любовь к познанию подобного рода вещей у нас с другом исчезла сама собой.
Память тела, как и память души, тоже оставляет свои отметины на дороге жизни.
8
Теперь, уходя воспоминаниями в детство, мы с приятелем, только посмеивались и хлопали друг друга по плечам.
– Жив отец? – снова переспрашивает Валёк.
Я молча посмотрел на него.
– Ах, да! Прости! – Приятель на минуту задумался и снова взялся за свой кальянчик самоварного серебра, китайский с замысловатыми иероглифами, и стал готовить его к употреблению. Сначала отвинтил крышку, набрал водицы из чайника, сверху на решётку положил маленький, как кубик рафинада, кусочек пастилы, всё это закрыл серебристой фольгой, которую предварительно продырявил крест-на-крест вилкой, достал круглых, как грифельные палочки, угольков.
Я с любопытством смотрю на его действия.
Валёк зажёг спичку, засмолил угольки, они тут же заалели, и по кухне потянулся запах то ли ладана, то ли сандала.
Приложившись губами к костяшке мундштука, приятель с наслаждением затянулся, в самоварчике забулькало, задымилось. Угольки запылали, и голубое облачко, выплыв из губ друга, тут же растворилось, обволакивая меня запахом цветущего миндаля.
– На, затянись! Не бойся, не наркота! Голову облегчит – и только!
По правде сказать, вкус кальяновой затяжки на меня никак не подействовал. Вроде душистую дамскую сигаретку попробовал. Так, пустота одна, но забавно из булькающего самоварчика затянуться.
– Валёк, ерунда всё это! Давай лучше по рюмашке пройдёмся!
– Наливай! Одно другому не помешает! – и снова припал к мундштуку. Обижаешь! – выдохнул он цветущий миндаль. – Восток – дело тонкое! Куда тебе!
– Да уж куда нам, деревенским лаптёжникам? Мы водочкой вчерашнее загрунтуем. Давай по маленькой!
– По маленькой можно. А больше ни-ни! Только символически.
Но, как говориться, сто грамм не стоп-кран, дёрни – не остановишь…
Проснулись мы поздним вечером, на диване в положении карточного валета.
Прямые лучи закатного солнца так накалили мне голову, что пришлось срочно становиться под душ, во избежание вскипания мозговой субстанции, пропитанной неумеренным количеством алкоголя.
– Ну, ты фраер! – то ли с восхищением, то ли с насмешкой хрипло обронил Валёк, когда я, блаженно развалясь в кресле, пил ледяное молоко, случайно обнаруженное в холодильнике. Ещё от жены осталось. Вот действительно – запас карман не трёт!
Валёк сполз на пол, и теперь лежал, раскинувшись, как боец, сражённый в азарте атакующего боя. Щекой прислонился к глянцевой поверхности крашеного эмалью пола, впитывая его прохладу.
Весь вид приятеля говорил о том, что ему тоже не мешало бы принять холодный душ, и я сказал ему об этом.
– Эт-та можно! – дурашливо поскрёб себя под мышкой Валёк и направился в ванную комнату, роняя по пути одежду.
Долгие всплески и междометия, пересыпанные крутым посолом, говорили о том, что друг не принимал ванну, по меньшей мере, месяц.
– Так бы жил! – стряхивал Валёк с себя сбегающую воду, пока я доставал ему свежее полотенце. – Тебе бы фикус в передний угол поставить, да канарейку завести. – Он с удовольствием растирал худое светлое без загара тело, испещрённое голубой татуировкой. – Вот теперь можно и газетку почитать – уселся он в пустующее кресло, беря в руки с позапрошлых времён местную газету, которая мне по отъезду жены служила подставкой для чая. – Можно я у тебя немного поживу? – сказал он, разворачивая газету.
– Поживи немного, пока жена в отъезде, а то она за всё это, – я показал глазами на бутылки в углу, – и меня вместе с тобой выгонит. Она к этому делу строгая.
– Ну, что за люди! – хлопнул Валёк ладонью по газетной странице, – Твой ветер не в паруса дует, а в бабий лифчик. Помнишь, как мы с тобой у Багрицкого читали: «От чёрного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены…», так кажется, если я ещё что-нибудь помню.
– Так, так! – ответил я без особого энтузиазма. – Бабий лифчик – не самые плохие паруса, Валёк. Поверь мне!
Но друг мой уже углубился в газету и философского разговора о пользе семьи и брака не поддержал.
Пока Валёк изучал «почём гульден в Гондурасе», я пошёл на кухню жарить на ужин опять яичницу.
Не успел разбить и пару яиц, как послышался удивлённый и восторженный голос друга:
– Смотри, вот она, Зинка моя! Заслуженная учительница! Я её на фотке сразу узнал. Моя баба!
Пришлось снимать с огня сковороду:
– Чего вопишь? За стеной люди живут! С похмела померещилось,? Какая Зинка?
Валёк суёт мне в лицо газету:
– Читай, читай! Вот и фамилия моя стоит. Мы с ней не в разводе! Жена всё-таки!
С мятого, залитого чаем газетного листа, смотрит строгая молодая женщина – у школьной доски с указкой в руке. Действительно, отдалённо напоминает ту конопатую студентку, которой наверняка испортил жизнь мой товарищ. Под фотографией подпись: Тищенко Зинаида Евгеньевна, заслуженный учитель… И – обрыв, в котором был, вероятно, текст о самой учительнице и о её методах работы с трудными подростками, такими же, какими когда-то были и мы с другом.
– Ишь, ты! – всё восхищается Валёк, – Фамилию мою носит. Наверное, не забыла…
– Может, и не забыла, да ты сукиным сыном оказался. Ни письма, ни денег от тебя… Сам говорил. Хорошую память о себе оставил!
– Ты мне соль на задницу не сыпь! Тоже, миссионер нашёлся! Со своей женой разберись, потом меня учи. Давай лучше за педагогические успехи выпьем, вроде как встречу с Зинаидой отметим.
– Давай! Всё равно весь вечер наш. Пойду закуску варганить, – согласился я с его доводами, пропустив мимо ушей едкое замечание о моей семейной жизни, и направился на кухню.
Длительное скитание по общежитиям, этот неопрятный, но вольный период жизни, приучил меня быть равнодушным к тому, что окажется на столе. Какая разница?! Главное – есть, что есть, и слава Богу! Для меня и сегодня самым любимым блюдом на все случаи – яичница с салом, а если туда добавить ещё и помидоры, то и говорить не о чём…
– Яичницу будешь? – бросил я через плечо.
– А то! – он уже стоял у стола, цепляясь зубами за алюминиевый флажок, и распечатывал нашу, родную, ещё советскую, пшеничную, заранее приготовленную мною с утра.
– Подожди коней гнать! Дай сковороде разогреться!
– А чего ждать? Я лучше догонять буду!
Валёк явно торопился унять, несмотря на всю свою браваду, внутренний сдвиг какой-то, напряжение.
Не всё так просто в его жизни, как мне тогда казалось.
Я и сам был удивлён неожиданному раскладу – действительно, миром правит господин случай.
9
Вот теперь самое время перевести повествование в то самое русло, по которому протекала, со слов моего друга, жизнь в тех далёких краях, куда унёс его дырявый парус надежды.
В те края ни одна птица не долетит с наших насиженных чернозёмных мест, а вот Валёк, используя ветерок в голове, который почему-то всегда был для него попутным, добрался.
Оргнабор того времени, называемый вербовкой, собирал со всех концов обжитой части необъятной Родины, в основном, маргиналов – людей без отчества и отечества, отчаянных, у которых о завтрашнем дне и головушка не болит. «Будь, что будет!» – скажет такой, и, потуже подпоясавшись, идёт на вербовочный пункт получать небогатые «подъёмные», чтобы через пару недель вдруг оказаться у чёрта на куличках, куда Макар и телят не гонял.
Постоит такой, оглядываясь по сторонам и припоминая: что же он там натворил, чтобы здесь, вот на этом пустыре, в шахте, в тайге или в море, добывать стране уголёк, валить столетний кедрач, ловить рыбу в штормовых океанских водах или возводить на солончаковых пустырях угрюмые города со сказочными именами, в которых, несмотря ни на что, просматривается ложь и пошлость?
…Единовременные «подъёмные» враз ушли на распыл, на ветер, романтика дальних странствий превратилась в повседневный нудный угробистый труд, а золотые горы обещаний рассыпались сухим песком в опалённых махоркой и водкой гортанях, и уже не вскричать в неуютность: «Мама, мама! Роди меня обратно!»
Так случилось и с моим другом Валентином Тищенко. Деньги кончились ещё в дороге длиной в восемь тысяч километров. А документы лежали в надёжном сейфе отдела кадров камчатского пароходства, как гарантия от побегов в обратную сторону, на милую сердцу родину.
Да и куда убежишь, когда по леву руку океан, и по праву руку океан громоздит студёные глыбы волн, а впереди – тайга, где медведь хозяин, а прокурор – волк.
