Владимир Романовский - Инсула
– Хочешь сдохнуть – твое дело. Но здесь есть другие, и у них, возможно, имеются по этому поводу иные соображения.
– А…
– Заткнись, дебил. Заткнись, умоляю, сволочь.
Команда ушла. Зазвонил мелодично сигнал остановки лифта, открылись двери, и в вестибюль выпростались Амелита с привязанным к спине стулом и смуглый мальчик. Оценив обстановку, мальчик дернул Амелиту за рукав, останавливая ее.
– Нож есть у кого-нибудь? Диву нашу освободить.
Глава двадцать четвертая. На рейде морском
Необыкновенная была яхта! Здоровенная, с размахом, с комфортом, и не такая, чтоб друзей прогуливать по мелководью – а вполне годная для кругосветного путешествия, даже в опасный сезон прямиком через ревущие сороковые.
К двум пополудни прошли уже Таллин и устремились в Балтику. Дальше – между Швецией и Данией, в Северное Море, Ла Манш – и прямиком в земли с ласковым климатом. Команда в отпуску.
Команда меж тем резвилась на обеих палубах – в летней одежде, с пивными бутылками в руках, смеялись, болтали. Та, что проходила под именем Мария, якобы узбечка, держала в левой руке (была она левша) компьютерный планшет. Она вдруг сказала:
– Мужики, смотрите.
Собрались вокруг нее.
– Вот, – сказала лже-узбечка. – Вуатюр консьержа. Должен быть в гараже, так? А он почему-то в шкафу уборщика.
Все засмеялись.
Действительно – в этот момент пиджак консьержа Василия висел на крючке в кладовке, и красный огонек продолжал мигать в кармане.
Дядя Вано схватил одного из своих мальчиков за плечо.
– А ну колись. Где был в предыдущую ночь?
– А чего? – удивился мальчик. – С оперной телкой развлекался. Что, нельзя?
Все засмеялись.
– Ну и как она? – спросил следователь Иванов.
– Да ничего особенного. Мычит да извивается.
И опять засмеялись.
А Зураб Кипиани и Федотова стояли у кормы, держась за поручень, и смотрели на воду. Волосы у Кипиани оказались на самом деле светлые, и брови тоже – и вовсе брови эти не были густые. И чем-то он отдаленно напоминал именно Рылеева.
– Вот и все, малыш, – сказал он. – Развейся.
– Мне нужно время, Лёш.
– Он хороший мужик. Не отрицаю. Но мы созданы друг для друга, малыш.
– Ты всегда меня так будешь называть?
– Не нравится?
– Нет, ничего.
– Ну хорошо. Оставлю я тебя в покое, так и быть. Как захочешь, приходи в каюту. Я пойду подремлю пока что, пока качки нет.
– Иди, подремли.
И он ушел. Федотова продолжала смотреть на воду. Открыв сумочку, она вытащила бумажник, а из него фото Рылеева. Вспомнились финальные такты главной героини из катеградской постановки – «За что, за что, Господь? За что … за что …так платишь ты рабе своей, Господь?») Некоторое время Федотова смотрела на фото, а потом разжала пальцы – и фото упало за борт. Федотова стояла ко всем спиной, чтобы никто не видел, что она плачет.
Эпилог. В рассветных лучах
Ранним утром Рылеев присел на тротуаре, спиной к стене, и поставил бутылку с виски рядом. Пьяно о чем-то подумал. Попытался глотнуть из бутылки, но завалился на бок и тут же заснул.
Снилась ему всякая дрянь – какие-то концерты атональной музыки, неопрятные женщины, звучно облизывающие пальцы, насупленные небритые мужчины с жирными волосатыми животами, столы, залитые дешевым вином.
А когда он проснулся, на дворе было – да, все еще раннее утро. И он сперва не понял, где находится.
Только почувствовал, что лежит в постели.
Он принял сидячее положение и осмотрелся. Комната … спальня … в квартире … с низким потолком. На стене фотографическая репродукция знаменитой картины Айвазовского «Деватый вал».
И. Айвазовский. Девятый вал
Глаза его остановились на женщине, спящей рядом. Оказалось – Людмила, но не та, другая Людмила, менее жесткая, менее искусственная. Улыбающаяся во сне. Он потрогал ее волосы. Мягкие. Тогда он потрогал ее за плечо, и она заворчала сквозь сон беззлобно:
– Суббота на дворе, Рылеев. Можно поспать подольше. Сашка же сказал, что дает тебе выходной. Поспи.
– Какой Сашка?
– Отец Александр. Отстань. Поспи, Рылеев. Я серьезно.
Рылеев соскочил на пол. Оказалось, что на нем трусы. Всю жизнь сплю голый – и вдруг трусы. Почему?
Посмотрел по сторонам и увидел стенной шкаф. Открыл, порассматривал одежду. Запустив руку в шкаф, он вытащил из него – робу священника. И некоторое время смотрел на нее непонимающим взглядом. И сунул обратно в шкаф.
На кухне мальчик и девочка, семи и девяти лет, в пижамах, белобрысые, лопали сухую кашу. Рылеев – в куртке, джинсах и кроссовках – вошел, посмотрел, задумался.
– Привет, папа, – сказала девочка.
Мальчик посмотрел на Рылеева и просто из принципа ничего не сказал.
Рылеев подошел к окну и выглянул.
Кругом стояли прямоугольные кирпичные многоэтажки невероятно противного вида. Инсулы.
Плебеи ездят на общественном транспорте. Рылеев, сообразив, что он теперь плебей, и увидев станцию метро, решил ею воспользоваться. В вагоне Рылеев рассматривал других плебеев, товарищей по социальному несчастью, и пытался что-то вспомнить или понять. Поблуждав по вагону, взгляд его остановился на двух сидящих пассажирах – одного звали, кажется, Анатолий? … мастер на все руки? … а другого … другой был дворецкий в чьей-то квартире. Чьей? Рылеев не помнил. Дворецкий этот, с компьютерным планшетом в руках, был увлечен какой-то игрой, возможно «догони подлого зайца», но вряд ли, судя по выражению лица. Интеллектуалы попадаются даже среди ботаников, и погоня за подлым зайцем – именно на них и рассчитана.
Рылеев вышел из метро и огляделся. И прогулочным шагом проследовал к мосту.
На углу Рубинштейна и Невского его почему-то заинтересовала рекламная тумба с афишей. На афише изображена была улыбающаяся, победоносная полноватая естественным образом светловолосая женщина в окружении таджиков и татар в роскошных таксидо, некоторые со скрипками в руках. Написано было, что это как раз и есть Амелита Нежданова, колоратурное и драматическое сопрано, и что у нее «проект» в концертном зале Мариинского театра, что на Писарева, и дальше – дни и часы концертов.
Перейдя Банковский Мост, Рылеев увидел кафе со столиками на улице, которого не помнил. Может, его и не было раньше! Зазевавшись, он не заметил Светлану – другую, худее, в скобарском прикиде, в бигудях, сварливую, с сумками в обеих руках – и она на него налетела и выронила одну из сумок.
– Смотри куда прешь, сука, козел! – закричала Светлана страшным голосом.
– Простите, – сказал Рылеев. – Позвольте, я вам помогу.
И уже наклонился было поднимать сумку, но Светлана взбеленилась еще пуще:
– Отвали, мудак белобрысый! Уйди, сказала!
Она подняла сумку сама и, ругаясь на чем свет стоит, пошла своей плебейской дорогой. А Рылеев проследовал дальше, к кафе.
Пощупав карман куртки, он выволок из него бумажник и заглянул. На кафе явно не хватало. Даже на кофе. Он решил просто посмотреть, с улицы. Это не важно, что тебе не по карману кафе, деньги – дело наживное, а хоть бы и не так – все равно, лишь бы кафе были, с ними веселее.
Кафе оказалось совершенно прелестное. В нем не было банкетных столов, а были столики на двоих, максимум на четверых. Некоторые из столиков стояли на улице. На столиках не лежали белоснежные скатерти, и вообще скатерти не лежали, а это всегда раскрепощает клиентов, делает их благодушнее, а скатерти в русских заведениях к тому же располагают к пьяным дракам, порче мебели, и оскорблениям официантов.
И клиенты – внутри, и на улице – действительно сидели раскрепощенные, попивая кто пиво, кто кофе. И вежливый улыбчивый молодой официант выбежал и остановился возле госпожи Дашковой, сидящей у одного из уличных столиков с меню в руках.
– Позвольте принять ваш заказ, сударыня! – обратилась к ней полнотелая молодая официнатка, сияя искренней улыбкой. Ей действительно очень понравилась боевая старушенция, опрятная, спокойная, с умными глазами.
– Почему нет, – откликнулась госпожа Дашкова. – Я сегодня уезжаю обратно в Новгород, так что имею полное право шикануть на прощание. А?
– Ваше желание для нашего брат приказ, мадам.
Дашкова лучезарно улыбнулась в ответ, и даже, кажется, подмигнула. Официантка гибко, несмотря на полноту, разогнулась, махнула рукой, и грациозно – опять же несмотря на полноту – прошествовала внутрь. Рылееву почему-то пришло в голову, что ее, официантку, зовут Электра. Почему именно Электра? Кто знает!
Перед знакомой гостиницей стоял на постаменте бюст Екатерины Второй. Бар при гостинице наличествовал, но назывался теперь «Зум. Бар-ресторан». А справа вместо Прозрачности возвышалась над улицей некогда закрытая, перестроенная в спорт-клуб, но недавно вновь восстановленная в правах Церковь Святой Анны Пророчицы. Не очень красивая, но держащаяся с достоинством. И двери церкви стояли распахнутые.
