Александр Солин - Вернуть Онегина. Роман в трех частях
Ее плюшевый фюзеляж переливается живой глубокой синевой – от блекло-сумеречной с боков и на хвосте до сгущено-предгрозовой на спинке и голове. Серо-голубой раствор пропитал внутренние кромки оранжево-коричневых крыльев, обнаружив их параболическую суть. Передние кромки, которыми атакуется воздух, укреплены руликовым кантом и украшены чередованием черных и белых полос. Рисунок на фланели крыльев напоминает паркет из неплотно пригнанных ясеневых дощечек с темно-коричневым пунктиром смолистых волокон. По три аккуратных черных кляксы с каждой стороны – словно родимые пятна в память о предыдущих метаморфозах. Резной размах крыльев оторочен по краю густо-синей оборкой, пристроченной светло-голубым мелким швом и простеганной посередине крупными белыми стежками.
Какая глубокая и радостная коллекция синевы, какие выразительные и состоятельные оттенки, как смел контраст основных тонов и как убедительна и дружественна их диффузия! В этой кукольной выкройке соединились строгая симметрия цвета и координат, калейдоскопная случайность красок и взвешенная целесообразность конструкции. И пусть Алла Сергеевна не первая и даже не миллион первая, открывшая прикладное свойство этих порхающих палитр – скромные личные открытия нам всегда ближе и дороже чужих энциклопедий.
Задержавшись перед внутренним взором нашей героини ровно столько, сколько нужно, чтобы собрать вокруг себя эфемерную массу воспоминания, бабочка дернулась в сторону и растворилась во мгле памяти. Помнится, проводив глазами ее хромой притворный полет, Алла Сергеевна впала в состояние зреющего просветления. Возвращаясь в дом с полной тарелкой глянцевито полыхающей клубники, она представила, что если подвести губы помадой точно такого же тона, то они будут выглядеть также сочно, упруго и аппетитно…
Если уж мы опять помянули тот похожий на анестезию июль восемьдесят шестого, то перед тем как окончательно отправить его на полку забвения, ассоциируемся с его осеменительной нечаянностью и заметим, что страна на исходе восьмидесятых находилась в том же состоянии, что и наша героиня после него – то есть, в приподнятом настроении и полном неведении относительно своего интересного положения.
В те дни помадой и румянами была озабочена не только женская половина населения, но и молодящаяся власть, засохшая верхушка которой к тому времени заметно позеленела и порозовела. По ее прихоти в стране происходили события, которые теперь иначе как знаменательными, то есть, связанными со сменой знамени (знамя нате!) и не назовешь. Красный удав еще только менял кожу, а кое-кто уже замахивался на его единоутробную однопартийную суть. Запоздалая и бесполезная косметическая операция по омоложению руководящих органов не поспевала за их разложением, и в шутовском лозунге дня «Партия, дай порулить!» ясно слышалась скрытая угроза набиравшей силу ереси.
Пожираемая карьерным вожделением, честолюбивая поросль вроде Колюни до зеленых узоров в глазах выискивала между строк партийных постановлений подводные камни и гнилые ступеньки текущего момента. «Что можно и что нельзя?» – вот вопрос, изводивший осторожных аппаратчиков, оказавшихся между двух полюсов судьбоносной инициативы и присматривающих себе место в исторической цепи. Ах, если бы только знать, куда потечет ток – от минуса к плюсу или от плюса к минусу!..
Незаметный, как подвох появился и принялся путаться под ногами закон о кооперации. «Это твой закон!» – объявил Колюня своей Алечке, не уточнив, однако, что нужно делать. Впрочем, до окончания института она что-либо менять в своей жизни, в том числе личной, не собиралась. Осаждаемая заказами, она потихоньку откладывала на черный день, про себя подразумевая под ним отъезд в Москву, где рассчитывала оказаться в эпицентре модных взрывов. Но почему в Москву? Разве модных полигонов нет ближе? Нет, в Москву, и только в Москву! Женщины привыкли, когда кто-то из Парижа говорит, что им следует носить, и они следуют и носят, даже если ужасно в этом выглядят. Она же хочет, чтобы они носили то, что им идет. Она мечтает кроить их бархатные планы и обшивать их атласную независимость, дерзкими фасонами излечивать их застенчивость и призывным силуэтом распалять мужское нетерпение. Она знает формулу возбуждения мужских желез. А потому в Москву и только в Москву!
Она успешно (а как же иначе?) окончила пятый курс. Между прочим, во время весенней сессии в Омске ей довелось присутствовать на семинаре по текущей политике, где с осторожным энтузиазмом и сдержанной надеждой на все лады склонялось слово «кооператив», вошедшее вдруг по прошествии долгих лет в моду, как какой-нибудь давно забытый фасон или цвет. Оказалось, что теперь она в одночасье может стать директором частного индпошива, и что любопытно – для этого ей вовсе не обязательно иметь высшее образование.
Летом Колюне представилась номенклатурная возможность восстановить потрепанные комсомольские силы в курортном местечке Боровое, что против всех правил географии и геологии всплыло когда-то заблудившимся куском Швейцарии посреди сонного разлива североказахстанских степей. Он предложил ехать вместе, но Алла Сергеевна, узнав, что в ее положении незаконной жены она обречена проживать в частном секторе, ночевать одна, питаться, как попало и совокупляться где придется, от предложения решительно отказалась. Он в свою очередь, не пожелал ехать без нее, и они провели отпуск, как уже не раз бывало, у него на даче, прислушиваясь по вечерам к вражеским голосам, которые с пугающей осведомленностью вещали им о закулисных кремлевских интригах, обреченных утонуть наутро в одобрительных аплодисментах консенсуса.
Сашка Силаев в тот год у них не появился, и кроме прошлогодней новости о рождении у него сына, ничего другого о нем не было известно. К тому времени, когда она принялась за диплом, исполнилось почти три года, как с живым хрустом и тошным воплем раскололся их любовный континент, половинки которого дрейфовали теперь в разные стороны. Безоговорочная и необратимая принадлежность Аллы Сергеевны другому самцу в союзе с крепнущей уверенностью в том, что впереди ее ждут важные дела и внушительные достижения, подровняли глубокие, неровные, болезненные следы разлома, так что пожелай она теперь наперекор разуму воссоединиться с Сашкиной половинкой, ей нечем было бы за нее зацепиться. В ее воспоминаниях об их счастливых днях, внезапно возникавших благодаря не такому уж и редкому стечению в единый навязчивый ансамбль декораций, ракурса, звука, освещения и прочих катализаторов их невольного воскресения, было больше досадного недоумения, чем сослагательного сожаления. И когда неугомонная Нинка пыталась напомнить ей о Сашкином существовании, Алла Сергеевна нетерпеливо кривила губы и цедила: «Все, все, проехали, забудь…»
«А счастье было так возможно, так близко! Но судьба моя уж решена…» – тем временем готовилась обратиться к огромному, отделанному серебром и спаржей плюшевому залу пушкинская Татьяна.
Часть II
1
Находящиеся на службе у Высшего Замысла (а он, безусловно, существует) Время и Забвение, одинаково усердные и в созидании, и в разрушении, сами, судя по всему, в верховные планы не посвящены и лишены какой бы то ни было инициативы (по-крайней мере, в пределах гарнизона по имени Земля). В неравной борьбе с их ядовитым союзом память – наша, пожалуй, единственная, хоть и не всегда верная сообщница. Не имея вразумительного понятия об истинном, бесконечном, сквозном, так сказать, назначении вездесущего дуэта, выскажемся лишь по поводу того, что нам доступно.
В весьма вольной и наивной форме проживаемое нами время можно представить как торопливую попытку самореализации разума, гальванизируемого волной живительной энергии, исходящей от некоего космического источника жизни. Волной, которая следуя целям неведомого нам севооборота, сеет, лелеет и жнет, оставляя после себя сухую стерню, пожираемую плесенью забвения. Или как заметил бы с чужих страниц циничный церемониймейстер вселенского бала, чье имя слишком хорошо известно, чтобы называть его вновь: педантичное время зажигает и гасит фитили человеческих судеб, а брюзжащее забвение устраняет нагар и копоть оплывших свеч.
Далее: допуская существование космического источника жизни и находясь на гребне исходящей от него волны, спешим предположить наличие предыдущих и последующих жизненных волн, которые бывши и будучи ничем не хуже текущей, накрывали и накроют, а стало быть, оживляли и вновь оживят нас в той точке космического бала, где мы находимся. Более того, есть основания полагать, что следующее оживление произойдет приблизительно через столетие после угасания – такова нынешняя длина полуволны нашего времени.
Как, однако, удивительно может быть устроен этот Космос! Этакая серийная помесь морозильника с инкубатором! Согласитесь, что допуская подобный многоразовый порядок вещей, мы первым делом рассеиваем для себя тьму веков (ибо она не позади нас, как принято считать, а впереди – ведь о прошлом мы знаем куда больше, чем о будущем). Стоит ли говорить, что такая возможность способна взбодрить самый слабый дух и добавить хмельного задора в унылый вопрос о смысле жизни!
