Галина Артемьева - Колыбелька из прутиков вербы
– Ах, милый мой супруг, – отвечает ему жена, – лучше оставить все как есть. То, что дано от рождения, никакие лекарства не излечат. Что Господь предназначил, то человеческое слово не изменит. Даже если я лежу ночью на нашем ложе бездыханная, сила Божья со мной, она защитит, она спасет, как и прежде спасала. Пусть ночью я кажусь мертвой, утром жизнь возвращается ко мне. Я просыпаюсь здоровой и счастливой. Доверься воле Божьей, мой любимый!
Но слова эти не успокоили мужа. Не захотел он отступиться, понадобилось ему раскрыть тайну жены. Пошел он к бабке-колдунье за советом:
– Ты, старуха, много знаешь. Помоги мне найти, что за болезнь у моей жены. Что с ней делается такое? Ложится вечером в нашу постель здоровая, свежая, а ночью превращается в мертвое тело – ни движения, ни вздоха, будто душа ее навсегда отлетела; тело ледяное, как у покойника перед погребением.
– А как же ей не быть мертвой по ночам, если она у тебя только наполовину живое существо? – отвечает бабка. – Днем с тобой она живая в доме, а ночью душа ее отлетает и становится деревцем. Иди к ручью, что под обрывом, найдешь там вербу с белой корой и желтыми ветвями. Вот в ней-то и живет ночами душа твоей жены!
Не захотел муж жить с женой, чья душа ночами живет в вербе. Жена должна быть женой и днем, и ночью, а верба пусть сгниет в земле!
Взял он топор, пошел к обрыву, под которым бежал ручей, нашел вербу с белым стволом и желтыми ветками и срубил ее под корень. Тяжело упала верба в водяной поток, зашумела из глубины, зашумела, завздыхала, словно мать застонала перед смертью, прощаясь с младенцем, которому судьба теперь быть сиротинкой.
Вернулся муж домой, а дома переполох, плач.
– Что тут делается? Что случилось?!
– Ах, хозяин, – отвечают ему слуги, – умерла твоя жена, словно косой ее смерть скосила. Здоровая ходила, веселая, а вдруг упала, как дерево срубленное. Умирая, завздыхала, застонала, на младенца глядя…
– О беда мне, беда! Я срубил вербу, я убил свою жену, сам того не ведая! – закричал муж. – Я сам сделал свое дитятко сиротой! Ох ты верба, верба белая! Что ж ты сделала со мной! Отняла у меня половину моего существа!
Побежал он к ручью и слышит голос из потока:
– Вели меня из воды вытянуть, обрежь мои ветки желтые, прикажи прутиков из них нарезать, а из тех прутьев пусть сплетут колыбельку. В колыбельку положи дитятко, чтобы не плакала сиротиночка. Будет колыбелька укачивать дитя, как в материнских объятьях уснет бедняжка. И вдоль ручья посади мои веточки. Когда мальчик подрастет, будет из вербочек делать дудочки. Как заиграет на дудочке, так и услышит голос своей матушки.
* * *Сказание о лилии захватывало не меньше.
Умерла девушка в пору своего весеннего расцвета, умерла, как розы нераскрывшийся бутон. Ах, как жаль ей в земле лежать!
И перед смертью попросила бедняжка: «Не хороните меня на кладбище, там будут мне мешать горькие жалобы сироток и вдов, слишком там много слез и бед, сердце мое не успокоится.
Похороните меня в зеленом лесу, на могилке моей зацветет вереск, птички станут щебетать, а сердечко мое – от радости плясать».
Не прошло и года, а лесная ее могила покрылась вереском, а через три года расцвел на ней необыкновенный цветок: белая лилия. И сердце каждого, кто видел эту лилию, пронзала печаль. А в душе тех, кто ощутил аромат ее, разгорался пламень.
И вот однажды в лесной чаще оказался молодой охотник, он скакал на коне, уверенный в том, что сегодня ждет его славная добыча. Вот увидел он скачущую перед ним белую лань.
– Эгей! Не уйдешь от меня! Ни в поле не спасешься, ни в зарослях!
И вдруг видит: вместо лани сияет перед ним удивительная белоснежная лилия. Застыл он перед цветком, сердце его упало, а от дивного запаха грудь стеснилась и закружилась голова.
– Эй, слуга верный, сделай-ка вот что: выкопай отсюда эту белую лилию, я хочу, чтобы цвела она в моем саду, кажется мне, что без нее жить я не смогу!
Эй, слуга верный, береги и храни эту лилию, стереги ее неустанно, днем и ночью, странная сила притягивает меня к ней!
Слуга сделал все, как было ему приказано. Ухаживал за цветком один день, другой, а на третью ночь в свете полной луны побежал будить хозяина:
– Вставай, мой господин, что-то странное происходит: твоя лилия движется по саду, поспеши, не мешкай, ты услышишь, что она поет!
В саду действительно слышалось грустное пение:
– Коротка моя жизнь и печальна: пока в поле роса, а на реке пар, могу я жить, но как только солнечные лучи высушат росу, закончится жизнь моя!
– Нет! Жизнь твоя не закончится! – воскликнул господин, потерявший голову от красоты этой горькой песни. – Доверься мне: я смогу защитить тебя от солнца, буду охранять тебя надежнее любых каменных стен! Только будь моей женой!
Так дева-лилия стала супругой охотника, тихо жила под его охраной и даже родила ему сыночка. Господин жил, упиваясь любовью и уверенный в своем семейном счастье. Но вот явился к нему гонец от короля с письмом, в котором сообщалось, что завтра в королевском дворце собираются все верные подданные. Делать нечего, долг превыше всего.
Грустно прощался с милой женой супруг, словно предчувствуя злую невзгоду.
– Не смогу я быть твоим защитником, но мать моя будет заботиться о тебе, пока меня не будет рядом.
Да только плохо мать выполнила его волю, плохо берегла жену своего сына: на небе солнце жаркое, а мать и не думает спасать от него невестку: «Сгинь, морок ночной, сгинь!»
…Едет господин домой, закончилась его служба при королевском дворе, а навстречу ему печальная весть: «Нет больше твоей супруги, увяла лилия!»
– Ах, матушка, матушка, злая змея! Чем не угодила тебе жена моя! Отравила ты жизни моей цвет: как бы для тебя не почернел божий свет!
И в прозе, и в стихах рассказывала Луцка супругу-чужеземцу о чудесной лилии:
Почила дева в пору юных лет,
Как будто высох розы ранней цвет,
Почила дева, розе не дышать.
Жаль ее, жаль – в земле ей лежать.
«Не хороните меня
средь деревенских могил,
Там жалобы вдов и сироток
мне спать не дадут.
Хочу, чтоб покой мой вечный
лес дремучий хранил,
Пусть вереск могилу накроет,
и птицы над нею поют…»[5]
Не трогали эти истории сердце Юкио. Как ни старалась Луцинка, не понимал он их глубинной прекрасной сути, не постигал души народной. А ведь Луцинка открывала ему самую подноготную духа, которым жили ее прапрапращуры. Ей хотелось объяснить супругу то, что с малых лет поняла благодаря всем этим мистическим сказаниям она сама: главная опасность для человека содержится не в сверхъестественных силах, и не они помогут в случае беды. Главные горести идут от человеческой нетерпимости, жадности, зависти, злобы. И вот за них-то люди и бывают наказаны, причем самими же собой! А то, что люди издавна одухотворяют растения и небеса, – это чистейшей воды поэзия.
Однако идеи, связанные с переселением человеческих душ в цветы и деревья, мужа не увлекали. Он для них был слишком рационален по натуре.
В начале жизни
Холодность между супругами стремительно росла. Единственная тема, объединявшая их, – дочка Марико – на какое-то время еще скрепляла их неудавшийся союз.
– Сегодня она слышала, как лает пес, и сказала: «Ав!» – не могла не похвастаться дочкиной смышленостью Луцка.
Юкио в ответ улыбался ребенку.
Однажды они втроем собрались на балконе и смотрели, как в садике расцвело яблоневое дерево. По молодой травке важно ходила ворона, изредка выкрикивая тревожно:
– Кар! Кар! Кар!
Луцинка любила ворон за их ум и с детства наблюдала за ними. Ей казалось, что она понимает их речь. Иногда птицы переговаривались просто так, и голоса их звучали вполне мирно, хоть и громко. Так соседки перебрасываются дружелюбными репликами, стоя каждая на крылечке своего дома. Порой и крикнуть приходится, но ясно же, что все между ними мирно. А вот крики об опасности звучали резко. И человеку тоже становилось вполне понятно, что птица встревожена и подает сигнал другим. О чем сейчас предупреждала ворона? Скорее всего о них, людях, разглядывающих ее с высоты. Улетать ей не хотелось, что-то она там, под яблоней, нашла, но сигнализировать сородичам считала своим долгом.
– Кар! Кар!
И вдруг малютка Марико сказала:
– Кар!!!
Громко и четко произнесла. Настолько громко, что даже поперхнулась и закашлялась.
Очень смешная вышла сценка. Луцка рассмеялась. Юкио улыбнулся и сказал:
– Смотри-ка, первое слово она произнесла по-японски!
– Как это? – не поняла Луцинка. – Где ж тут японский?
– По-японски «ворона» – «карасу́», – пояснил гордый папаша.
– Вот как, – протянула Луцинка, – по-японски! А почему тогда не по-английски? Может быть, она услышала, как за домом машина сигналит, и сказала «кар», потому что я ее учила, что машинка – на английском «кар»? Что скажешь?
Муж и жена улыбались друг другу, как в добрые времена, когда о любви между ними еще не было сказано ни слова.
