Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)
– А давайте уедем отсюда. Всё бросим и уедем.
– Куда?
В его голосе звучал скепсис.
– В Нячанг. Есть такой курорт во Вьетнаме. Океан, пальмы. И недалеко. До Хошимина девять часов лёта, там пересадка и ещё час. Отношение к русским прекрасное, многие знают наш язык.
Разбив на сковородку яйцо, он сел за стол, подперев ладонями подбородок.
– А на что, простите, мы там будем жить?
– Я всё продумал. Жизнь там дешевая, сдадим вашу квартиру, нам за глаза хватит.
Он посмотрел задумчиво.
– И что там делать? Там же всё чужое.
– А тут? Да, может, и хорошо, что чужое, не будем так остро реагировать на происходящее. На худой конец, там есть университет, будете преподавать, пока я на пляже.
Владислав обещал подумать. Но в его глазах я прочитал отказ. Что ж, пусть Нячанг остается моей голубой мечтой».
Хуже аристократического правления может быть только власть плебеев.
Жара была невыносимой. Особенно в полдень, когда солнце застывало посреди неба, повисая, как фонарь. От духоты спасали гулявшие по квартире сквозняки, а чтобы не хлопали двери, к ним подставляли табуретки. Скрестив по-турецки босые ноги, на одной из них ранним утром, ещё до завтрака, медитировал Лецке.
– Не знаю, достигнете ли вы нирваны, но продует вас наверняка, – предостерёг Мезряков.
Но Лецке, не открывая глаз, сделал знак, чтобы ему не мешали.
Мезряков притворил окно. Потом тихо сел в кресло, наблюдая, как напротив него упрямо сутулится Лецке. Когда его сеанс закончился, он, сощурившись, составил ноги в тапочки:
– Зря не верите, старый скептик, медитация помогает.
– Сосредоточиться или расслабиться?
– И тому и другому.
– Ах, и тому и другому, – иронично вздохнул Мезряков. – Тогда надо попробовать. Только, боюсь, меня ни одна табуретка не выдержит.
– Эт-точно, старого повесу узнают по весу!
Улыбнувшись, Мезряков отметил, что в их пикировании последнее слово всё чаще оставалось за Лецке. Иногда Мезрякову казалось, что это всего лишь ролевая игра. И тогда ему делалось грустно. Он слишком глубоко погрузился, чтобы всплыть на поверхность. Что там? Серые будни? От связи с Лецке он ждал чего-то большего. Ролевая игра его не устраивала, не только потому, что она кратковременна. Несмотря на преподавание ролевой психологии, он относился к ней скептически, убеждённый, что все начинающееся ею – ею же и заканчивается.
К завтраку Мезряков вышел с тощей пачкой листов.
– А знаете, Антон, я не удержался, – с наигранным смущением сказал он.
Лецке поднял глаза.
– Да-да, Антон, написал рассказ по мотивам нашей игры.
Лецке отодвинул тарелку.
– Я же просил! К чему афишировать наши отношения? Можно сглазить.
– А вы суеверный! – рассмеялся Мезряков – Не сердитесь, в рассказе о нас ни слова.
Лецке посмотрел недоверчиво.
– Нет, правда, там иной поворот темы.
– И какой?
– Ну, раз вы настаиваете…
Мезряков взял со стола исчерканные листы.
– «Казаки-разбойники», – откашлявшись, прочитал он, отнеся лист на вытянутую руку, как это делают при дальнозоркости. – Поучительный рассказ о том, как бездарно распоряжаются жизнью. Рекомендуется в воспитательных целях.
«Его звали Агафон Дрын. Он дёрнул меня за рукав и предложил его убить.
– Зачем?
– Со скуки.
Я покачал головой.
– Тогда, может, убить тебя?
– С какой стати?
– Да тебе же всё надоело!
Я обещал подумать. Я вёл тогда группы психологического тренинга, делая упор на ролевые игры, и решил, что он просто перегнул палку. Или чокнулся. А я и сам псих. Живу сычом, смотрю на мир гнилыми зубами и на вопрос: „Как жизнь?“ про себя отвечаю: „Течёт без меня“. А вслух молчу. Но очень громко. Потому что мизантроп. Потому что предпочитаю наблюдать, а не участвовать.
– Надумал? – подмигнул он на следующем занятии. И я опять вспомнил, что мне пятьдесят, что одинок, как собственное надгробие.
– А, валяй. Только давай в обе стороны: ты – меня, я – тебя.
Он ухмыльнулся, словно и не сомневался в моём согласии.
Так мы стали играть в киллеров. Агафон сказал, что сделает всё по-тихому.
– И глазом не моргнёшь.
– Большой опыт?
Он опять ухмыльнулся.
И зачем я согласился? Оттого, что всё позади? Или, правда, со скуки? Сроки мы не оговаривали, но, глядя на удалявшуюся спину, я испытал холодок на своей.
Была ранняя весна, на сосульках играло солнце. Я спускался в метро, онемевший от молчания, а вокруг плыли такие же измождённые, одинокие, злые. Он вырос сбоку и пырнул ножом.
– Грубая работа! – схватил я его за руку, отстёгивая под рубашкой широкий металлический пояс. – А обещал по-тихому!
– Слишком много заказов, – буркнул он, растворяясь в толпе.
Так я узнал, что стою в очереди. И почувствовал ревность.
– А вы примитивны, – поддел я его на следующем занятии, – выше ножа ничего не выдумали. Один – ноль?
Он больше не ухмылялся. А уже вечером меня едва не переехала машина. Потом грохнулась с крыши сосулька, и я спасся чудом.
– Опять промах! – подкараулил я его после занятий. – Убить непросто. Даже психологически.
– Тогда почему на свете миллионы убийц?
Он оскалился. И я чуть не влепил ему пощёчину.
– А, может, помощь нужна? Разгрузить очередь?
Он повернулся на каблуках.
– Две попытки за мной! – крикнул я вдогон.
С тех пор моя жизнь переменилась. Теперь я пролистывав книги задом наперёд, а думал о Дрыне. Я уже не замечал дыр в кармане, не ломал голову, где достать кусок хлеба, не видел своего одиночества. Оно отступило, как отражение, когда, насвистывая, отходишь от зеркала. У меня появился кровный друг, тот единственный, кому я был небезразличен. Мы шли теперь в одной связке, то я был его поводырём, то он моим. Поначалу я только защищался, избегая его ловушек. А Дрын становился всё изощрённее – подсыпал яда, стрелял через дверной глазок. За ним уже числились десятки попыток, казалось, он вот-вот добьётся цели…»
– Извините, Владислав, но это какая-то пародия, – обиженно перебил Лецке. – И списана с нас, а вы обещали…
– Имейте терпение, мой дорогой критик.
Мезряков переложил лист, принявшись за следующий.
«Свет едва пробивался сквозь пыльное решётчатое окно, на столе душно желтели флоксы. Перестав писать, следователь поднял глаза:
– А когда у вас появилось желание расправиться с Дрыном?
Человек в наручниках заёрзал на стуле.
– Оно появилось значительно позже, когда в нём всё стало раздражать. Он был для меня живым укором. „Я – не ты, а ты – не я!“ – хмыкал он при разговоре, замечая, как я нервно комкаю в кармане платок. Мочась на снег, он успевал расписаться желтоватой струёй. А я? В лесу едва дотерпишь до общественного туалета „Пардон!“ – дёрнув дверь, смутишься, обнаружив кабину занятой. „Запираться надо!“ – гаркнет Дрын, выгоняя занявшего пинками. Воспитание? Сказки для дураков! Я его почти ненавидел! „А ты, смотрю, добра не нажил, – заглянув как-то в гости, уселся он за стол и начал стричь ногти на газету. – Гроб-то придётся напрокат брать“.
– Так вы близко сошлись?
– Ближе некуда! В дни перемирия даже философствовали за рюмкой. „Живём, будто в компьютерной игре, – подливал он мне. – И к своей жизни относимся, как к виртуальной, и к чужой“. „Будто вечные“, – чокался с ним я. „Потому что привычка останавливает время, день становится похожим на день, как две капли. Она, конечно, гарантирует от сумасшествия, но кредитует скуку“. – „Мы втайне в бессмертие верим, иначе бы так бездарно время не тратили“. – „Виртуальные герои тоже верят, а потом – гейм воре!“
Расставаясь, пожимали руку. Чтобы опять взяться за ножи, чтобы снова вырыть томагавки.
– А когда же вы стали убийцей?
– Когда? Знаете, убеждённых подлецов мало. Преобладают негодяи по слабости. Чтобы не сподличать, силы нужны, твёрдость. А люди плывут по течению, чуть что: „Ах, оставьте меня в покое!“ И нет им никакого до вас дела. Хотя при случае прихватят, что плохо лежит. Им и убить-то страшно, это ж тоже мужество иметь надо…
– Я спрашиваю, когда вы стали убивать.
– Так я вам и отвечаю. Была у меня жена, которая постоянно капризничала: „У тебя всё время дела! Нам даже некогда заняться любовью!“ – „А чем же, по-твоему, – говорю, – мы занимаемся, когда скандалим? Если есть любовь, ею занимаются всегда“. И ненависть такая же. Вон и Господь явил нам бесконечную любовь, а Его распяли. А сейчас? Блекло всё, вяло…
– Значит, убивали от полноты чувств?
– А от чего же? По крайней мере, не лицемерил, не актёрствовал. Под влиянием Дрына вышел из роли. А чего притворяться? И так кругом тряпки, вроде меня до появления Дрына.
– А какой он, Дрын? Опишите.
– Искать станете?
– Просто интересно.
Человек в наручниках состроил гримасу.
– Да был ли Дрын? Может, Дрына-то и не было?
– А за кем же тогда тянутся убийства?
– Считайте, очередь разгружал… На тот свет.
