Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)
С тех пор совместные походы в баню прекратились. Дед дружка стал побаиваться и стесняться. ««Как-то жутко – оправдывался он – Кто его знает, что он выкинет. Потом стыда не оберёшься».
ПредчувствияЗимой бабушка Анастасия пекла дрожжевые румяные пирожки с кислой капустой. Пирожки – любимое лакомство деда, обычно шли под заказ. Дед долго уговаривал подругу жизни расщедриться и ублажить его стосковавшуюся по запаху и вкусу домашнего теста душу. Она ворчала, отпиралась, но не сильно, больше отнекивалась для виду. Просьба мужа ей льстила. Она означала, конечно, не прямо, а косвенно, высшую похвалу, признание её трудов и талантов. Печь бабушка любила, и тесто её руке покорялось, выходило пышным, лёгким и хрустящим.
В шесть утра ставилась опара, потом замешивалось само тесто. Оно складывалась в большую миску, накрывалось чистым кухонным полотенцем, как ребёнок, укутывалось, затем осторожно перемещалось в местечко потеплей, поближе к печке, которая почему-то называлась «перемога». Мучному вздыбившемуся месиву давали выстояться и подняться. Бабушка строго следила, чтоб оно не перекисло и набрало положенную силу. Для этого она несколько раз сбивала щедрыми хлопками рук, как бы наказывала, осаждала прыть, пытающуюся сбежать и разлиться живую мучную плоть. На всю эту канитель уходило долгих шесть часов. Ритуал, наконец, завершался, и хозяйка принималась печь. Готовое тесто бабушка накрывала чистым кухонным полотенцем, давала остыть и только потом перекладывала на блюдо. Процесс приготовления пирожков занимал почти целый день. Но зато как божественно пахло в доме праздником, уютом и теплом. Всякое таинство предполагает секреты. Бабушка виртуозно ими владела, поэтому пирожки славились на целый дом и даже за его пределами.
Отведать пирожки обязательно приглашали Галину Николаевну. На аппетит она не жаловалась, поесть вкусно любила, но к столу обычно запаздывала на два-три дня. Тело её было тяжело на подъём в прямом и переносном значении. Отложенный деликатный продукт терпеливо ждал гостью и от грусти черствел. Тогда бабушка сердилась, звонила приятельнице и говорила ей в телефонную трубку: «Тебе что, особое приглашение надо, или в лапоть насрать и за вами послать?» Фраза действовала магически. Галина Николаевна появлялась, тяжело дыша и задыхаясь, с долгими остановками на лестничных площадках. Поднималась на третий этаж с фырканьем, одышкой, причитаниями и ругательствами. «Подруга, открывай. Настежь, настежь. Что это за щель?» – сопя, как самовар, ворчала она, будто боялась, что не вместится в дверной проём, застрянет.
Они долго сидели на кухне, чаёвничали, о чём-то шептались, стреляли оглушительно, на весь дом громким, бесстыжим бабьим смехом. На плите то и дело свистел, подпрыгивал их союзник – носатый чайник. Маша пыталась протиснуться, послушать, её выставляли за двери, махали руками, шикали, приговаривали, как дули на кипяток: «Много будешь знать – скоро состаришься». Уходила приятельница уже под вечер, охала, кряхтела, поднимая грузное тело, медленно спускалась по лестнице.
«Что-то ты Пендрина не вспоминаешь? Забыла что ли?» – с укором спрашивала бабушка. С тех пор как съехал квартирант, из эффектного лексикона Галины Николаевны само собой ушло, выветрилось слово: «выпендривай.» «А чего его вспоминать, Настя? Бог с ним. Тщедушный мужичок. Некудышний. Одно слово Пен-д-р-ин».
Всё это случится чуть позже, через несколько дней, а пока раскрасневшаяся собирает на стол для своих, домашних. К пирожкам стелется белоснежная скатерть, (знак уважения к долгому процессу) заваривается крепкий чай. После ужина, управившись с посудой, Анастасия с внучкой мостятся на диванчике. Вечер. За окном звенит зимняя ночь. Самое время для разговора по душам. В её долгих, путанных рассказах всегда переплетались правда и вымысел – не разобрать. Бабушка подтыкает под себя плед.
Что за жизнь? Не успеешь глазом моргнуть – старость, а с ней и дряхлость на пороге. И вот уже под боком на всё том же диванчике правнук: очманел от пирожков, сыт, счастлив, убаюкан тихим голосом.
«Бывало, под Рождество, собираются отец с матерью на рынок. Едут на извозчике, возвращаются на бричке» – задушевно рассказывает бабушка младшему правнуку, самому благодарному из всех нас её слушателю, историю. Правнука от событий старины глубокой отделяет больше чем век, но слушает он бабушку не просто внимательно, а с упоением.
«Так вот на каждое Рождество и Пасху мать с отцом привозили муку, мешок сахара, бидон ароматного подсолнечного масла, бочонок мёда, бочонок топлёного масла… Потом всякого по мелочи – пряники с корицей, орехи, конфеты детям». Бабушка говорит вкусно, с расстановкой. И правнук видит перед собой гору съестных припасов, захлёбывается слюной. Теперь он весь в её власти, заворожен: делай что хочешь, и она осторожно ведёт его по рассказу дальше, вглубь.
Новая одежда покупалась два раза в год. А вот обувь, лакированные туфли девочкам и щеголеватые сапожки мальчикам, отец делал сам. Бабушкин отец, Борис, был сапожник и выражение «пьёт, как сапожник» по отношению к нему не было изношенным в миру тусклым сравнением, а как раз попадало в самое яблочко. Широкие натуры люди страстные. Что им один порок? Душа размаха просит. Ко всему прочему, Бориса одолевала ещё одна мучительно сладкая страсть: он был заядлый картёжник. Проигравшись, отец посыльным передавал домой картуз, как знак, символ беды. Жена складывала в него свои и дочерей золотые украшения, и тот же мальчик посыльный относил их в игорный дом. Мать всю ночь не спала, стояла у окна, накинув на плечи шаль, ждала… Драгоценности неизменно отыгрывались, закутивший отец под утро с миром возвращался домой.
Дело своё мастер знал и относился к нему серьёзно. Обувь его славилась среди именитых заказчиков, людей высокого сословия. У матери многочисленного семейства тоже была профессия. Она в своё время окончила модные учительские курсы. Раннее замужество и посыпавшаяся как из рога изобилия детвора, планы на жизнь скорректировали, и учительницей женщина не стала, но главное увлечение молодости, страсть и любовь к книге остались. В доме на почётном месте стояла русская классика в сафьяновых переплётах, и бабушка хорошо помнит, как мать по вечерам читала малышне наизусть сказки Пушкина.
Детей было так много и так часто они появлялись на свет, что родители не всегда помнили точную дату рождения ребёнка. Бабушка уверяла: именно она стала жертвой такого конфуза. Прибавление в семье случилось в новогодние праздники, в какой именно день появился на свет младенец, в предпраздничной суете забыли. Крестили девочку под рождество. Эту дату с благословения батюшки и записали в метрику.
На хлебную Украину семья Бочаровых перебралась, спасаясь от голода на Волге, и осталась здесь навсегда. Бабушка любила вспоминать, как на цыганской улице, где они обосновались по приезду в Артёмовск, мальчуган, кативший железный обруч, опрометчиво попросил у неё сірники. Девочка вопроса не поняла, чуть подумала и ответила по своему разумению: «Моя мама сегодня сырников не стряпала». Так, с курьёза, началась их новая, уже украинская история.
Свои рассказы бабушка всегда настаивала, как летний свой ядрёный квас, добавляя в них для крепости ложку мистики. К покойнику, говорила она, оживают старые давно сломанные часы или воют дворовые псы. Если снится вода и длинное платье – это к продолжительной болезни. В качестве иллюстраций к приметам и сновидениям у бабушки всегда был наготове примеры из жизни её семьи.
«Зимы в те времена стояли лютые, не чета теперешним – делает она паузу – бывало, заносило до самых крыш. Так что из дому высовываться малые дети боялись»… И правнук видит украинскую белую хатку в синих квадратиках окон с дымящейся трубой и белым-пребелым снегом на крыше. Рассказ как кружево, плёлся долго и обстоятельно. Бабушка любила смаковать незначительные подробности: что ели, как развлекались, как жили. Отец с матерью держали их в строгости, когда уходили из дому велели не шалить. Мать говорила: «Не бедокурьте, боженька всё видит, всё знает. Вернёмся – он нам расскажет». Святой образ, как водится, висел в углу, на почётном месте. Дети, конечно, шалили, но про икону не забывали, без конца на неё посматривали. Им чудилось, что строгий лик за ними действительно наблюдает. Куда не спрячутся – боженькин глаз строго смотрит, порицает. Вот – вот оживёт. Страшно – сил никаких нет. Тогда самый смелый из детворы становился на табурет, потихоньку снимал икону поворачивал, её ликом к стене. Так он сиротка и висел, наказанный боженька, пока не приходили родители.
Постепенно повествование сгущалось, всё больше накалялось, и уже над домом каркали вороны, а это не к добру, домочадцам снились вещие сны, и кругом была разлита тревога. И вот однажды ночью вдруг забили эти самые часы с маятником под стеклом, безмолвствующие годами. У отца многочисленного семейства встали от страха волосы дыбом, а у малыша, слушателя, забегали по коже мурашки. Горе пришло в дом с похоронкой, в которой извещалось, что Петя, брат, погиб в боях под Москвой. Бумага выпала из рук мамы, и листочек полетел, полетел, как осенний лист, и упал на пол. Больше бабушка ничего по Петю не помнит.
