Олег Радзинский - Иванова свобода (сборник)
Как я сюда попала? Я ищу сестру, Стеллу Дюбуа. Все еще не верю, что моя сестра живет здесь. Мы, Дюбуа, живем в своем поместье под названием Мечта. Я играю удивление, неприятие реальности. Елисейские Поля в Нью-Орлеане – это не Мечта. Мы потеряли Мечту. Но об этом никому, кроме меня, пока не известно.
ЮНИС. Она показывала снимок вашего дома, там, на плантации…
БЛАНШ. “Мечты”?
ЮНИС. Большущий дом с белыми колоннами.
БЛАНШ. Да…
Никто пока не знает, что Мечту отняли за долги. Это позже, когда приходит моя сестра, Стелла. Ее играет Таня Полонская. У нее были самые красивые ноги в училище. Она до сих пор не может мне простить Митю. Интересно, спала ли она с Тарнопольским? Хотя неинтересно. Интересно только, почему он не попытался со мной.
Полонской грех на меня обижаться: она потом вышла замуж за нефтяного магната. Если бы я на третьем курсе не увела у нее Митю, то сейчас она мучилась бы с ним, как мучаюсь я: неизвестный актер в академическом театре, где все роли давно разобраны. Красивый, рост, фактура и никаких амбиций. Снялся в двух сериалах, второй план. Не герой. Полонская меня благодарить должна, что я его тогда увела. А она меня ненавидит.
СТЕЛЛА (быстро выходит из-за угла, бежит к дверям. Радостно). Бланш!
Не отрывают глаз друг от друга. Бланш вскакивает, с громким криком бросается к сестре.
БЛАНШ. Стелла! О, Стелла, Стелла! Стелла-звездочка!
Крепко обнялись.
Таня Полонская была моей лучшей подругой до третьего курса. Мы однажды даже с ней попробовали, спьяну. Не понравилось. Целоваться понравилось, а остальное – не очень. Потом смеялись над этим. Никак ни на чем не отразилось. А Митя – отразился.
Его вчера не было. Первое время он приходил каждый день и сидел рядом, рассказывал про Алешу, про детский сад, что он ест, как капризничает без мамы. Иногда про театр, но редко. Было видно, что ему сложно говорить в пустоту, без ответных реплик. Теперь перестал и просто сидит. Сидит и смотрит на меня, стараясь что-то увидеть. Или говорит по телефону, будто меня нет.
А меня и нет.
Теперь он приходит не каждый день. Теперь меня реже переворачивают. Я здесь уже месяц. Прошел месяц, как подняли занавес.
Как я здесь очутилась? Меня привез трамвай “Желание”.
2
Я не помню аварию. Спектакль начинался через два часа, и я опаздывала на грим. Зачем я согласилась поехать к нему днем? Так, отвлечься, наполнить себя новыми эмоциями, чтобы потом их сыграть. Это даже и не измена, хотя измены у меня тоже случались. Это – вариант с прохожим: один раз увиделась и забыла. Вообще ничего не значит.
Так и было: встала, быстро приняла душ, оделась, обещали друг другу звонить. Ни уму ни сердцу, так бабушка говорила. Но мне и нужно было ни для ума и ни для сердца. А для совсем другого.
На часах – пора домой. Пора на спектакль. Он в центре, на Плющихе, но по пробкам до театра все равно раньше, чем за час, не добраться. Вот я и решила выехать на Третье кольцо.
У меня старая “мазда”, а у них “рендж ровер”. Думала, пропустят. Больше ничего не помню.
Белое. Все белое. Отчего? Спать. Спать.
Мне не дают спать. Я все слышу. Мне светят в глаза фонариком, но я не могу опустить веки. Слишком светло. Да не смотри ты на меня, Стелла, не надо – вот приму ванну, отдохну, тогда… И выключи верхнюю лампу! Погаси! Нечего рассматривать меня при таком нещадном свете, я не хочу! Как в пьесе: “Блекнущая красота ее не терпит яркого света”. На меня нельзя смотреть при свете: я – ночной мотылек.
Совсем не больно, просто спать хочется.
Потом не помню. Должно быть, уснула.
Вязкий провал, как в мокрой вате, не вырваться. Почему я здесь? Я ищу сестру, Стеллу Дюбуа. Я к вам ненадолго. А где же Стэнли, твой муж?
СТЕЛЛА. Стэнли? Играет в кегли.
Стэнли играет в кегли. Любимое занятие. Шаром бах – и все упали. Меня сшибли шаром. Почему меня не слышат? Я же прошу выключить свет. Где Митя, мой муж?
СТЕЛЛА. Играет в кегли.
Хочу пить. Один глоток, запить. Никто не слышит. Во рту – пластиковая трубка. Во рту собирается слюна, и трубка ее отсасывает. Включается каждые две минуты, чтобы я не захлебнулась слюной.
БЛАНШ. Просто воды, детка. Один глоток, запить.
СТЕЛЛА. Еще стаканчик?
БЛАНШ. Один – норма, больше не пью.
Больше и не дадут. Меня поят через две тонкие трубки каким-то жидким раствором, словно бульон. Трубки вставляются через нос. Видела бы меня сейчас Полонская.
БЛАНШ. Ты еще не сказала… как ты меня находишь? Стелла (с усилием). Просто поразительно, Бланш, до чего ты эффектна.
Могу представить. Только это и могу: зеркала все равно нет. Никому даже в голову не приходит, что я хотела бы посмотреть на себя в зеркало. Никому даже в голову не приходит, что я все слышу и вижу.
А я все слышу и вижу.
Теперь – из их разговоров – я знаю, что очнулась на пятый день. Мир оказался белым; белее, чем я его помнила. Мир оказался белым клочком пододеяльника, обрывком белой простыни, белыми халатами медсестер и шагами быстро проходящих куда-то ног: меня в основном держат на боку, берегут от пролежней.
Это я выяснила потом.
Никто долго не знал, что я открыла глаза. Я жила среди живых с открытыми глазами, но никто об этом не знал. Все думали, что я по другую сторону, в коме. Там было как в мокрой вате, но я этого не помню. Это я потом себе придумала, как там было.
Первой, что я очнулась, узнала Глафира Федоровна, дежурная сестра. Они пришли менять мне памперс и увидели мои открытые глаза.
– Артистка наша очнулась, – сказала Глафира Федоровна. – Звони в ординаторскую, чтобы Юлия подошла.
С кем она говорила? Не знаю. Я лежала на боку и видела только край пододеяльника и светло-серый мытый линолеум на полу. Я здесь уже месяц, но я никогда не видела Глафиру Федоровну полностью: иногда край халата, обрубки ног без ступней или ступни в теплых тапочках без ног. Чаще всего я вижу ее руки и обрывок лица: левый глаз и бугристый лоб, правый глаз и красноватое ухо с зачесанными за него гладкими пепельными волосами.
Несколько раз, когда меня переворачивали, она пукала. А что ей стесняться? Я все равно ничего не чувствую. Так они думают. Только я все чувствую. Я все вижу и слышу. Но об этом никто не знает. Они думают, что я – овощ.
Юлия, Юлия Валерьевна – мой врач. Я знаю, что со мной, потому что слышала, как она объясняла Мите. Это было его первое посещение, вернее, первое посещение, которое я помню. Возможно, он приходил и раньше, но я была в коме. Для них я и сейчас в коме. Хотя называется по-другому.
– Вегетативное состояние, – чуть шепелявила Юлия Валерьевна, – определяется как отсутствие возможности к самопроизвольной ментальной активности из-за обширных повреждений или дисфункции полушарий головного мозга с сохранением вегетативных и двигательных рефлексов, а также цикла смены сна и бодрствования.
Верно: этот цикл у меня сохранился. Я засыпаю и просыпаюсь. Просыпаюсь и бодрствую. Но я не сохранила двигательные рефлексы. А что такое вегетативные – я не знаю.
– Больная очень сложная, Дмитрий Алексеевич, – объясняла доктор. – Сознание, реакция на боль, корнеальные рефлексы отсутствуют; глоточные рефлексы угнетены. Понимаете?
Митя молчал. Он глядел на меня, стараясь что-то увидеть. Я тоже глядела на него, но он этого не знал.
– Как долго Лана будет в таком положении? – спросил Митя. – Когда она очнется?
Маленький мой. Он всегда в меня верил.
БЛАНШ (поет в ванной).
В цирке море – из бумаги.
В цирке пламя – без огня,
Все бы стало настоящим,
Если б верил ты в меня.
Все бы стало настоящим. Верил, вот и стало.
– Как долго? Ну, пока рано об этом говорить, – сказала Юлия Валерьевна. – Пока рано говорить, постоянное это состояние или переменное.
Митя перестал на меня смотреть; теперь он смотрел на врача.
– Что значит “постоянное”? – спросил Митя. – Когда она очнется?
Юлия Валерьевна чуть улыбнулась. Потом я заметила – она часто ко мне наклонялась посветить фонариком в глаза или уколоть острым, проверяя чувствительность, и я заметила, что она всегда улыбалась только уголками рта. Такая мелкая улыбка, как у змеи. Хотя змеи не улыбаются. Или мы этого не видим. А она улыбалась, как змея. Ей шло.
– Вегетативное состояние может определяться как постоянное, если продолжается более четырех недель, – пояснила Юлия Валерьевна. – После этого имеется большая, почти стопроцентная вероятность, что ваша жена останется в таком положении навсегда.
Мои четыре недели прошли шесть дней назад. Конечная остановка, трамвай дальше не идет.
3
В бабушкиной квартире, где я выросла, у меня была своя комната. Она не всегда считалась моей: это был дедушкин кабинет. Постепенно кабинет стал моей спальней, хотя дедушка иногда приходил посидеть за своим столом. В углу комнаты, на круглом деревянном стенде для цветов, стоял большой гипсовый бюст Ленина; я потом облепила его стикерами.
