Марина Козлова - Пока мы можем говорить
– Супер! – Обрадованный Данте пулей выскочил из песочницы. – Могу чистить картошку!
– И я могу, – пристроилась Мицке и кокетливо взяла Данте под руку.
Кид-Кун замыкал шествие с неопределенно-независимым выражением лица. В левой руке он нес початый пакет майонеза, в правой – мобильник, на экран которого периодически поглядывал.
– Ну, вы это, – неуверенно пробормотал он возле самого дома, – начинайте без меня. Мне тут надо… по делу. Я подтянусь, короче.
– Деловая колбаса, – недовольно сказала Мицке. – Вечно у него какие-то стрелки. Ни сала, короче, тебе не достанется, ни огурцов.
– Достанется, достанется. – Соля, явно робея, дотронулась до рукава Кид-Куновой рубашки. – Приходи, я тебе сберегу.
Кид-Кун позвонил Данте, когда уже стемнело, и чай был выпит, и пряники съедены, и только его давно остывшая порция картошки стояла на столике возле плиты, прикрытая мелкой тарелкой.
– Чего? – в нетерпении вопрошала Мицке, глядя на растерянного Данте. – Чего?
– В милиции он, – после непродолжительного молчания сообщил Данте. – Сейчас решают, то ли здесь оставят, то ли в область повезут. Вот, позвонить разрешили…
– За что? – растерялась Соля. – За что в милицию? Этого еще не хватало!
– За полкило травы. – Данте положил руки на скатерть и стал созерцать свои худые, еще детские пальцы. – Он это… приторговывал. А я ему говорил… Блин! – Он с силой хватил по столу кулаком и выбежал в коридор. – Я ему говорил! – заорал он оттуда тонким срывающимся голосом. – А он: «А пожрать? А одеться? А колледж?» А что я могу ему сказать, у него мать все пропивает, он ее и лечил даже, а я что… он мне обещал на фестиваль еще сто двадцать гривен на дорогу и вон этой мелкой двести на парик… – И вдруг заплакал, уткнувшись лицом в старую Солину кофту. За ним отчаянно заревела Мицке, и черная тушь мгновенно потекла по ее щекам.
И только Соля стояла неподвижно, глядя через открытую дверь в пустую гостиную, где в темном окне волновался от ветра слабо освещенный старый каштан. Вот и с ее защитниками случилась беда, а сил нет, и денег нет совсем, и некуда, решительно некуда пойти.
Через полчаса она стояла в участке, где на месте майора Хоменко теперь сидел незнакомый ей лысый капитан.
– Пусть мать его приходит, какая такая знакомая. Знакомая! Идите домой, женщина. Домой, домой. У нас уже все протоколы готовы – и о задержании, и об изъятии. Если пятериком отделается, то считай счастливчик.
– Чем отделается? – не поняла Соля.
– Пять лет если впаяют, то еще хорошо. Понятно?
– Отпустите мальчика, – попросила Соля, запинаясь от волнения. – Это от бедности он. Помочь-то некому. У вас есть дети?
– Так… – Капитан встал, снял телефонную трубку, снова опустил ее на рычаг, постучал пепельницей по столу. – Так. Что вы мне тут голову морочите? От бедности на завод идут работать! Дворником в ЖЭК! Санитаром в морг! А тут торговля наркотиками! Тяжелое преступление, тяжелейшее.
Соля подошла вплотную к столу, достала из кармана и положила перед капитаном обручальное кольцо, золотые сережки и позолоченные часы.
– Это что это такое? – набычился капитан.
– Отпустите мальчика, – повторила Соля. – Пожалуйста. Это вот… у меня больше ничего нет.
– Я что тебе – цы́ган какой-то с поселка, золотом меня подкупать? Цы́ган, я тебя спрашиваю?! – заорал капитан. – Забери свои цацки! – Он метнулся к двери, запер ее на ключ изнутри, подошел к Соле вплотную и расстегнул брючный ремень. – Отсосешь – я подумаю. Может, и цацки твои возьму. Умей просить, короче, блядь, сука… – Он не на шутку возбудился, вдруг вспотел, и на лбу надулась серая вена. – Давай-давай! – Он силой опустил Солю на колени и стал совать ей в лицо свой кривой бурый орган. – Да рот открой! – засипел и с силой дернул Солю за волосы на затылке.
Она вскрикнула, ощутила у себя во рту скользкий и вонючий милицейский член, и ее мгновенно вырвало прямо на форменные штаны капитана.
– Я убью тебя, – уверенно и очень тихо сказал он.
И Соля поняла, что – да, и к бабке не ходи, этот психопат убить может запросто. Или покалечить. Теперь и Кид-Куну не поздоровится. Лучше бы она не приходила.
Она сидела на полу, прикрыв голову руками, сердце колотилось в горле, во рту было кисло и горько.
Капитан у окна нервно затирал форменные штаны какой-то грязной тряпкой.
– Два человека знают, что я здесь, – решилась вдруг Соля. – Так просто убить меня не выйдет.
– Сука малахольная, – просипел капитан. – Забери свои цацки и слушай сюда. – Он рывком поставил ее на ноги и сунул ей в карман куртки ее непрезентабельное золотишко. – У тебя же квартира, да? Сколько комнат?
– Дом. А это при чем?
– Сколько этажей?
– Да одноэтажный он, трехкомнатный. Маленький дом.
– А у меня гостинка. – Капитан с отвращением понюхал тряпку и швырнул ее на пол под батарею. – А жене рожать второго. А первый с ДЦП. Тебе моя мысль понятна?
– Нет, – сказала Соля. Ей ничего не было понятно. Ей было понятно только то, что он пока передумал ее убивать.
– Я не зверь. – Капитан сел за стол и теперь смотрел на нее снизу вверх. – Но и не лох. Завтра подписываем договор мены, и пацан никакую траву никому не двигал. Дальше уже твоя забота сделать так, чтобы он впредь не попадался. А он тебе кто? – Капитан вдруг подмигнул ей задорно. – Трахаешься с ним, да? Ты у нас по малолеткам, тетя?
Соля услышала звон в ушах и почувствовала, как по кабинету прошла волна холодного колючего ветра, как будто февральская ледяная поземка вдруг возникла ниоткуда в виде природной аномалии.
– Подписываем, – произнесла она, глядя прямо в желтушные круглые глаза. – Но и ты уж не обмани, дядя. А то перед всем народом ославлю и перед женой твоей беременной. Ничего не побоюсь. Ясно?
– Ну, вот и договорились, – удовлетворенно покивал капитан и провел рукой по столу. Рука оставила влажный след. – Вот и ладушки.
* * *Никогда не разъединяться… так и жить бинарной жизнью сиамских близнецов, навсегда соединенных детородными органами, системой кровообращения малого таза, только время от времени отрываться от ее / его рта и всплывать на поверхность, чтобы вдохнуть…
Ему хотелось проникнуть в нее глубже, чем на пресловутые двадцать сантиметров, залезть к ней под кожу, провести языком по выпуклой вишневой стенке сердечной мышцы, погладить серое облачко легкого, осуществить тайную мечту набоковского героя и прижаться губами к матке.
Ей хотелось умереть.
Это вовсе не означало, что ей было плохо в данный момент, напротив. Ей было преступно хорошо, так хорошо, что не было у нее никакого морального права возвращаться в жизнь. Решительно никакого.
Она вышла босиком, в одеяле на холодное деревянное крыльцо, он пошел за ней следом – он вообще последние два дня ходил за ней следом, непрерывно касался ее, зарывался лицом в ее волосы, трогал ее лицо – как слепой, и постоянно говорил одно и то же: «Не мучай себя. Перестань мучить себя. Прекрати думать, не думай вообще. Пожалуйста, Анечка».
Как он правильно все понимал – ей казалось, что у нее закипит и лопнет мозг. У нее не было такого специального волшебного выключателя, как у Жени. Он однажды признался ей, что в целом ряде случаев просто берет и «выключает голову». «А на совещания в горздравотдел я ее вообще не беру. – Он улыбался, и она смотрела на его губы – не могла ничего с этим поделать. – Не говоря уже о министерстве. Оставляю в багажнике. Так и сижу там, как всадник без головы, в полном причем кайфе, в то время как остальные напрягаются как дураки».
В этом странном деревянном доме, как бы вынесенном за пределы реальности, они только ели, спали и занимались любовью. Дом был не похож на дачу, а для «домика в деревне» он был несколько искусственным – глядя на него, можно было подумать, что здесь когда-то снимали римейк фильма «Варвара-краса – длинная коса», да так и оставили декорацию.
«Его купил дед, – сказал Женя, снимая с ворот ржавый амбарный замок. – Хрен его знает, для чего… Сам почти никогда сюда не приезжал».
В доме, как положено, пахло сушеным чабрецом, лавандой, сухим деревом и подгнившими яблоками. Самих яблок нигде не было видно, но, может, какое и закатилось под комод в незапамятные времена, там и превратилось в темный сморщенный сухофрукт. Так думала Анна, разглядывая простое внутреннее убранство – что-то среднее между деревенской хатой и гордым загородным имением семьи инженерно-технических работников середины семидесятых. Наверное, Женькин дед покупал этот дом для того, чтобы делать шашлыки, праздновать дни рождения детей, петь во дворе у мангала «Лыжи у печки стоят». Для чего же еще? А после по какой-то причине к нему охладел.
Здесь вполне можно было жить…
И можно было умереть.
Но он не дает ей приблизиться к задуманному ни на шаг, он заставляет ее дышать, ходить, есть бутерброды, сделанные его руками, пить ореховую настойку, снова дышать, кричать, стонать, плакать, уставать, засыпать без сновидений.
