Майя Кучерская - Плач по уехавшей учительнице рисования (сборник)
Я уеду, но потом все-таки вернусь в самый лучший на свете город у серого холодного моря, с оглохшим, запустелым портом.
Смажу маслом моего коня, подниму еще немного сиденье, похлопаю по рулю. Он преданно звякнет. Поеду, конечно, к причалу – помчусь по дорогам насквозь, по асфальтовым, по земляным, а потом быстро-быстро по мертвому бетону, не в лес, нет, к са́мой воде, а там по трапу, вверх, колесами прыг! прыг! на тот самый корабль, на котором… Будет стоять он. Ждать меня в кителе жестко-ворсистом, черном, пахнущем так, как надо. Вскинет голову мне навстречу. Скажет тихо: «Привет!» Очечки и правый глаз, все на месте. А потом добавит громче, по-капитански: отдать швартовы!
Олеандровна, ты чего? Да не плачь! Не плачь, я ж пришлю тебе посылку, не надо, так-то уж не переживай. Брошу бутылку из-под нарзана прямо в море, наверняка доплывет. Только у бутылки темного изумруда придется горлышко отколоть. Справишься? Легко, я знаю. А как отколешь, из сырой черно-зеленой тьмы тут же полыхнут, жгя лицо, дохнут слезно – водоросли, йод, глина, рыба, свобода, соль. И на ладонь тебе выпадут два маленьких предмета, твои любимые инструменты – ржавый винт и погнувшаяся с золотым ушком игла.
СКАЗКИ НА КРЫШЕ
И тогда ты сказала: что ж, давай теперь просто дружить.
Я смеялась. И твои колокольчики переливались! Оцепивши кормушку, лили звон, ты была птицелюбива – оч-чень… Птицы по утрам, услыхав – от кормушки тянулась специальная веревочка, за которую нужно было дернуть, – слетались завтракать. Стайки воробьев, синички, изредка снегири. Для голубей она была маловата. Но и во все остальное время ветер приносил к тебе в дом слабое, мелодичное сердцебиение. Сейчас колокольчики подпевали мне. А я смеялась.
Ты ждала терпеливо, когда же я от. Ну, я и от. И говорю:
– Слушай, ну, и как ты себе это представляешь?
А ты, распрямившись, у тебя вообще осанка – ничего так, не то что я – все время сутулюсь, а ты, наоборот, даже и специально распрямляешь плечи, а мне просто лень про это все думать. И как ни в чем не бывало:
– Что?
А я:
– Как мы? Будем с тобой дружить?!
– Не знаю, – и знакомая, рассеянная улыбка чуть вкось.
– Вот именно что!
– А ты? Знаешь?
Мне опять стало дико смешно.
Слушай, в этой газировке, которую ты налила мне в высокий стеклянный стакан с каемочкой матовых солнышк по кругу, в скользящих вверх пузырьках пряталось такое веселье и легкость – сдерживаться просто уже невозможно! Легкие наполнились газом. Легкие взрывала легкость. Но чтобы не слишком напугать тебя, я приподнялась только слегка. Самую малость над креслом, на ручку которого на минутку присела, поднялась, перевернулась, чтобы можно было коснуться мысочком, большим пальцем и чуть ее потрогать, вот эту штуку – круглый шарик из пробки, весь твой дом – сплошь артефакты – и тут же вернуться назад, приземлились.
– Да вот так и представляю – понимаешь?
– Нет!
– Да что ж непонятного! Будем летать с тобой, танцевать, сигать, перепрыгивать, бежать сквозь грозу! Понимаешь?
– Нет!
Ну, тогда гляди.
Беремся за руки и поднимаемся тихо-тихо, чтобы не поранить, осторожно голову – люстра, распахиваем окно. Над кормушкой мимо коломальчиков, колодевочек, в кроткий простор раскинувшего руки вечера, сквозь аромат разбросанных по синеве лохматушек жасмина, мимо твоих любимых птиц, двумя подружками, свободной рукой срывая ромашки.
Ромашки? На небе?
Привет тебе! Вот же они. Белые, уткнувшись прозрачными стеблями в свод небесный, свесив головы вниз, здесь буквально на каждом шагу!
Ты:
– Я-то давно это знаю, но откуда же знаешь ты?
– Я просто догадалась! Ясно? Я догадалась обо всем, – сжимаю твою руку больнее, будто хочу на что-то намекнуть.
Тут же ты и смутилась, и горечь легким стежком начала пробиваться по диагонали, от бровного уголка, через веко, в глаз, ямку… Стой! Не дрейфь! Это была просто проверка.
Гляди, как мы уже высоко, – давай лучше потанцуем, прямо здесь, пикируем – что это? Теплостанция, отвечаешь ты, ее видно из моего окна. Не так уж далеко мы и улетели.
В самый раз! Здесь твои птички споют нам самый щекотный, самый воздушный на свете танец, называется танго, менуэт, мазурка, фламенко, вальс, но если хочешь, и мурку. Нет, танцевать будешь ты одна, я-то совсем не умею. Лопатки уткнув в трубу, такую теплую – отсюда, представь, она не кажется мне такой безнадежной, отличный окрас – красно-белый; шесть красно-белых труб в нахлобучках дымков, крыша – танцплощадка, нас изучает голубь. Хорошо, я потанцую с тобой – головой, ладонями, подстучу тебе в бубен, подщелкну, буду плыть растерянно за твоим шелковым платьем, как оно раскрывается мягкими полукруга́ми, распускается гигантским цветком, как касается горла острым краем свободы в темно-оранжевом ветре. Потому что закат. По твоим движениям буду угадывать душу твою, как она хочет обнять весь мир, но немного боится, как каждого любит-не-любит, по твоим глазам понимать время, как они то закроются, то распахнутся.
И каждый мой взгляд на тебя будет означать все тот же курлык:
Люблю. Я люблю тебя.
А ты, уронив на глаза челку, развернешься на миг и спросишь.
Да за что?
И, помолчав: какая ж ты фантазерка! Я – обыкновенная русская баба.
Ты – баба? Что же, слушай.
Я люблю тебя.
И это самая последняя правда.
Но ее вечно мало, всегда нужно, чтобы не ветер, небеса, горы, а мелкие ноты, россыпь черешен на палочках – так и быть… Танцуй и внимательно слушай, глотай все их с косточками, которые я сейчас проращу.
Люблю тебя за то, что у тебя мое самое любимое имя. Когда-то мою лучшую подругу звали так. Потом она, правда, куда-то делась, если честно, пошла к матросам, но ты же сама спросила – прости… Она ни при чем, но имя! Носящий его может быть или беспросветно счастлив, или страданиями ослеплен. Но сейчас нам некогда думать, в какой из сосудов залили твою судьбу.
Люблю тебя за то, что ты совершенно из другого теста.
А я ведь совсем не умею печь пирожки.
Люблю, что ты волшебница из синего ситца. Тебя сшили пальцы девочки-сироты с узенькими терпеливыми глазами.
Люблю за то, что ты все одолела. Все победила, идешь одна. Твердую поступь тропой соснового бора, строгость плеч, уверенность каждого движения, жеста – люблю.
Люблю, что к тебе никогда не добраться. Две пересадки, потом автобус, который никогда не приходит. От остановки в гору. Вечно не работает лифт. Но зато как утопишь круглую кнопку звонка, открывается дверь. В проеме ты – и хочется кричать тебе в лицо, чтобы ты превратилась в такого же, как все, человека.
Люблю за вытянутый коричневый свитер, который ты дала мне в тот вечер мороза, хотя это совсем не в твоем духе, дистанция, строгость, почти холод. Но тут уж куда деваться – мороз. Я не вернула – ты не напомнила, никогда.
Люблю смотреть на тебя вот сейчас, стоя на краю над домами разного роста. Вспышки огня на стеклах, всполохи меди, черные росчерки крыл среди листьев. И слышно, как внизу кричат дети на качелях, как играют в футбол мальчишки. Глухие удары о мячик – тук, тук, тук.
Люблю твои дурацкие проговорки, прорвавшиеся случайно слова с такой же металлической, напрягшейся спинкой. «Необходимо принять продуманное решение», «постепенно выработать» чего-то там… Любимая, милая, замолчи!
Люблю, что ты птиц возлюбленная сестрица. Смотри, они держат тебя за свою. Уже сплели венок из самих себя, видишь, воробушки выложили подвижный круг над порхающими волосами, говорят: чирик! Гляди, приблизились и другие – пеночки, горлицы, иволги, дрозды, кукушата! Все тянутся к тебе клювами, крыльями. Все танцуют с тобой. Думают: ты их бог, богиня, богица. Но ты их просто сестра.
Дай выдохнуть мне. Пауза, в которую сейчас же врывается птичий гомон.
Кончилось танго, фокстрот, началась мурка. Ты и это знаешь. Откуда? Но дух и приемы те самые , неподражаемые, неизучаемые, русские, почему ж тогда у тебя такие глаза?! С роскосью. Рысью? Ты – чья?
Вся со всеми. Знаю. Любая с любым.
Люблю тебя за эту невозможную, людям это ведь никому не под силу, широту. Купленную страданиями, разбитым двадцать раз сердцем. Асимметрию губ, один уголок чуть выше, всегда смеется, другой тянется вниз.
– Это что же, – ты перебиваешь, – вот так мы и будем дружить, всегда на крыше?
– Нет, конечно же, нет. Не только. Рассказать тебе дальше?
– Да.
И опять эта смешная осанка, величественный кивок головы – хотя ты уже можешь, в принципе, не напрягаться. Ведь ты ж понимаешь, куда я веду.
– Нет!
– Сейчас увидишь.
Гляди, это твое окно с кормушкой, а над ним вот оно – теперь и мое. Без всего – цветов, горшков, занавесок, терпеть не могу эти поляны пыли. Не обижайся, у тебя-то они совершенно другие – светлые, чистые паруса, в плавание быть готовым. Помнишь, ты и этих куколок нам приносила, из той самой сказки, где река и живые деревья в картине, почти за окном, – так я впервые услышала про Оле-Лукойе. С зонтиками из папиросной бумаги и спичек он пробирался по партам, тонконогий хитрец! Какая густая зелень у тебя на окне, фикусы, крокусы, фиалки, а это что за пальмовые метелки?
