Захар Прилепин - Обитель
– Я вчера слышал, как к вам подходил этот блатной, – вы не напугались, – сказал Щелкачов.
Артём ничего не ответил.
Раз Ксива на баланах, то его как минимум не будет на обеде.
“Не то Митя имел бы все шансы немедленно во мне разочароваться”, – подумал Артём с невесёлой иронией.
– А я бы им сразу отдал посылку, – сказал Щелкачов, смеясь даже чуть более радостно, чем следовало бы. – Всё бы отдал сразу!
Когда вышли после обеда, Сорокина опять не было; тут даже Артём начал волноваться, хотя виду не подавал. Однако на лавочке больше не стал сидеть – встал посередь монастырского двора, нарочито расслабленный.
Прошёл куда-то поп в красноармейском шлеме. Хлыщ в лакированных башмаках и с тростью – явно из артистической роты. “Или из журнала”, – прикинул Артём. Под конвоем куда-то провели трёх леопардов – худых, грязных, морды в коросте, смотреть гадко, всё вдохновение испортили.
Сивцев заприметил какого-то своего знакомого, пошёл у него справляться, не видел ли он десятника Сорокина… Щелкачов опять засмотрелся на архитектуру… Артём увидел оленёнка – захотел погреться о ласковое и пахучее тепло.
Так получилось, что он направился к олешке одновременно с женщиной, не замечая её. Это была Галина из ИСО, она несла сахар в руке. Когда Артём её, шедшую с другой стороны, справа, увидел, было уже неловко делать вид, что он идёт в другую сторону. Они подошли к олешке почти разом, и это обстоятельство вынудило Артёма сказать “Здравствуйте!”.
Вообще, он не имел никакого права с ней здороваться – как и все заключённые двенадцатой роты не могли обращаться к начальству напрямую; но, может, она не знала, откуда он. Вдруг он пожарник из пятой роты.
Галина была в гимнастёрке и в юбке. Отлично начищенные сапожки на каблуках.
Под гимнастёркой была очень заметна крупная грудь.
– Вы со мной здороваетесь или с оленем? – спросила Галина строго и быстро посмотрела на Артёма.
– Мы с вами виделись, – сказал Артём, расчёсывая оленя Мишку в одном месте, словно у того там зудело.
– Да? – переспросила Галина просто. – Я на вас не обратила внимания.
“Сука какая”, – подумал Артём с неизъяснимой нежностью.
Она скормила оленю сахар и ушла, даже не кивнув Артёму.
Он не мог отвести от неё глаз. Кажется, Галина это осознавала – походка её дразнилась.
Олень сделал шаг вперед, видимо, недовольный тем, что Артём так и чешет его в одном месте.
– А сахарку я бы тоже съел, – негромко сказал Артём, чтоб как-то сбить своё тяжёлое и душное возбуждение.
Представил, как ест сахар с тёплой руки, видя линии в ладони, запястье и слыша чистый и еле ощутимый запах женского пота. Если потом лизнуть ладонь в том месте, где лежал сахар, она будет сладкой.
От сахара отвлёк Сорокин – на этот раз он не орал, но всё приглядывался к Артёму.
– Весь день ненаряженные просидели, – нудил он. – Не ломит в костях-то?
– Отчего? У нас была работа, – не сдержался Артём: на него напал задорный стих. – Гражданин Эйхманис проходил сегодня, велел монастырских чаек сосчитать.
Сорокин на секунду поперхнулся, но потом понял, что его дурят.
– Шутишь всё? Я тебя запомню теперь, – сказал он.
Что-то ему, впрочем, мешало раздавить Артёма немедля.
Работа им досталась не самая тяжёлая, но грязная: разгребать свалку мусора у больнички.
Больничка – трёхэтажное здание неподалёку от ворот кремля.
Возле больнички стояло несколько жёлтых монашеских диванов – сами больные, видимо, по указаниям врачей вынесли и грелись на солнце, подставляя цинготные ноги. Почему-то чайкам всё это особенно не нравилось.
“После такой работы она тебя точно не стала б сахаром кормить”, – легкомысленно размышлял Артём, стараясь не вглядываться в гнойные бинты и пропахшее полудохлой человечиной тряпьё.
Всю эту грязь они грузили в тачку, которую поочерёдно отвозили за ворота то Митя, то Сивцев, то Артём: с тачкой было веселее всего – прогулка всё-таки, ветерок.
Разворачивая очередную тачку с мусором, Артём вдруг заметил женские лица в окнах третьего этажа – и засмотрелся.
Спугнули чайки: они носились за каждой тачкой, чуть взбудораженные запахом встревоженной мерзости – им, верно, казалось, что от них могут увезти что-то съестное.
Пришлось уходить. Отдал на прощание молодым женщинам честь двумя пальцами. Те засмеялись.
– А как бы ты доложил обо мне Кучераве? – спросил вдруг Сорокин у Артёма, когда тот, не очень торопясь, возвращался с пустой тачкой. Наверное, всё это время обдумывал Артёмову угрозу настучать ротному. – Вам же, чертям, запрещено обращаться к начальству напрямую?
“Наверное, какими-то своими гнусными делами занимался до обеда, – догадался Артём. – И трясётся теперь”.
– А я письменно, – сказал Артём, стараясь, впрочем, говорить так, чтоб было понятно: он не всерьёз.
– Сгною, – сказал ему Сорокин вслед, но не очень уверенно.
“Надо же, – думал Артём. – Больничные отходы вожу, а вонь от Сорокина всё равно сильнее. Неужели его кто-нибудь может любить? Мать? Жена? Дети? Бог, наконец?”
* * *Вечер близился – возвращались мысли о Ксиве. Артём поймал себя на том, что подробно представляет, как Ксива оскользнулся и ушёл на дно… начал выныривать – и головой о балан с острым сучком – прямо на сук черепушку и нанизал…
…или привычно надерзил десятнику – а тот не рассчитал удара – и так ударил Ксиву по затылку, что у того отбило память и рассудок. Ходит теперь Ксива, слюни до пупка, никого не узнаёт…
…или блатные подбили Ксиву делать плеть, такое тоже случалось. Но конвой быстро раскусил их намерения и при попытке бегства… Артём явственно видел Ксиву, которому пуля попала, к примеру, в позвоночник, и он лежит, хлопает глазами, не может пошевелиться.
“Ах, какое счастье!” – думал Артём.
Потом отмахнулся сам от себя: какая всё-таки дурь! Дурь какая!
Попробовал рассуждать всерьёз: “Ну не убивают же меня. Пока придёт посылка – придумаю что-нибудь. А может, и отдать часть? И что ты злишься на Василия Петровича и Афанасьева? Им что, умереть за тебя? Они как-то выпутываются. И ты учись. Крапин же сказал: учись. Вот учись”.
В роте столкнулся с Афанасьевым: тот улыбнулся Артёму, и Артём так искренне обрадовался, что едва не обнял поэта – даже руку протянул, но ограничился тем, что похлопал Афанасьева по плечу.
– На самом деле блатные заплатили Кучераве, чтоб убрал Крапина, – рассказывал через минуту Афанасьев последние новости Артёму. – А что Кучерава? У него баба в административной части, такая, мля, страшная – как моя душа с бодуна. Ему нужны деньги на неё: её ж надо как-то украшать. Он за деньги что угодно сделает. А блатных Крапин замучил – ты сам видел. Они сначала хотели Крапина на пику посадить, но потом решили, что проще с Кучеравой договориться.
Афанасьев взял себя за чуб, улыбаясь.
– Так кто взводный теперь? – спросил Артём.
– Как кто? – удивился Афанасьев. – Бурцев исполняет обязанности. Крапин временно отстранён. Но уже не вернётся, конечно. Переведут куда-нибудь.
– За беспризорника? – удивлялся Артём.
– Да ладно, – смеялся Афанасьев. – Думаю, можно было б под нарами десять дохлых леопардов найти – ничего б не случилось… Хотя нет, конечно: убийство прямо в роте – тоже не шутка. В общем, думаю, Кучерава правильно всё описал в своих донесениях начальству. Главное, ты ж понимаешь, описать как надо.
– А Эйхманис что? – спрашивал Артём.
– А ты вообще часто Эйхманиса видишь? – смеялся Афанасьев. – Он своими питомниками занимается, охотой, в театр ходит… Он во всей этой мутотени разбираться не станет, какое ему дело до одного из взводных!
– А почему Бурцев?
– Кучерава – хитрый, – пояснял Афанасьев. – Хоть и убрал Крапина из-за блатных, один на один с блатными оставаться не хочет: если они возьмут в роте верх, ему самому трудно будет. Вот и организует себе поддержку в лице Бурцева.
Артём задавал вопрос за вопросом, сам думая при этом: “Вот собачья жизнь! Я интересовался всегда куда более важными вещами: что за книжка вышла у Горького, – какая красивая девка спешит по Никитской, нагнать? – надо найти последний сборник Бальмонта, – мать что-то творожное запекает, пойду посмотрю, – говорят, появился некто Пильняк – и всё не читан… а тут Крапин! Тут какой-то, чёрт его, Бурцев! Какое это имеет значение?
А ведь понятно, что́ такой смирный Сорокин нынче, – сам же себя оборвал Артём. – Взводного сняли, надо поскромней себя вести, пока шум не утих… А его носило где-то полдня…”
Афанасьев куда-то убрёл, зато появился, неся ягоды, Василий Петрович, с той же, впрочем, темой.
– А вы заметили, как наш генеральский денщик с самого утра крутится вокруг Бурцева? – еле слышно засмеялся он.
Бывший генеральский денщик повадками был похож на генерала – хоть без аристократической стати, зато помпезный и надутый, за что его и прозвали Самоваром.
