Аркадий Макаров - Гусарский насморк
Однажды моё пятнышко света выхватило надпись на тетрадочном листочке, где печатными буквами кириллицей было выведено: Христя. Вот теперь понятно – её зовут Кристина, и она не прочь развлекать советского воина своим присутствием.
Мощёные, ещё со времён средневековья, серым булыжником улочки в Борно достаточно узкие, чтобы можно разглядеть лицо дружественной, так сказать, и лояльной к советскому присутствию молодой немки с почти обнажённым бюстом и по-детски озорными глазами. Её короткая стрижка соломенных волос открывала маленькие розовые уши, в которых при каждом проблеске моего зайчика вспыхивали зелёным кошачьим зрачком гранёные стёклышки модных в то время клипс – серьги, которые крепятся к мочкам ушей прижимами, и легко, по мере надобности, снимаются. Волосы у моей знакомой, по всей видимости, были тяжёлые и жёсткие, при каждом наклоне головы они распадались на пряди и свисали, как литые, по ровному срезу. Она была типичной представительницей своей нации. Прежде всего, светлые брови и ресницы, ещё не тронутые тушью, делали глаза пронзительно голубыми и открытыми. Резко очерченный рот, подбородок и нос были явно германского происхождения. Девушек с такими лицами в наших краях не водилось, и мне сравнить её не с кем. Разве что Марина, из-за которой я с таким нетерпением ждал полевую почту, и которую так торопливо целовал в маленькие, как лепестки, неловкие губы, в тот прощальный вечер, когда она, перевозбудившись от моих откровенных прикосновений, стала дрожать всем телом, икать и отрывисто выталкивать из себя какую-то бессмыслицу, потому что я был настолько пьян, что не сумел её как следует успокоить. Но Марина была, как и большинство русских нашего края, настолько перемешанной крови, что черты славянизма в ней едва проступали сквозь смуглость кожи. Восточная роскошь темных глаз под широкими строчками густых ресниц, да и брови, как две разлетающиеся ласточки, скользили под черными кудряшками мягких и податливых волос, когда на ощупь чувствуешь, как торкается кровь за ушной раковиной и разрывает твою ладонь.
В девочке, играющей со мной в зайчики, чувствовалась чистая прохлада светлой воды, женская, не по годам, основательность, и угадываемая доступность, не зацикленная на пуританской морали. А может быть, это только рисовалось в воображении молодого солдата, налитого всклень сладкой и тревожной силой, переполнявшей меня за продолжительный срок службы. Увольнений нам не полагалось, и все контакты с женским полом происходили только на уровне продолжительных и жадных взглядов.
Кристина, показывая пальцем сначала на бумажку, потом на меня, знаками спрашивала, как меня зовут.
Ни бумаги, ни карандаша в санчасти не было, и я, воспользовавшись отсутствием санитара, вытащил из аптечки пузырёк с йодом, достал спичку и, размотав с ноги портянку, стал громадными буквами на холщовом полотне выводить своё имя. Буквы получились кривые, но достаточно чёткие, чтобы разобрать написанное. Вывесив полотнище в раскрытое окно, я провёл рукой по надписи, показывая, что вот он – я! Кристина сразу согласно закивала головой. Буквы на солнце стали расплываться, желтеть, превращаясь в какие-то кровоподтёки.
Наверное, в квартире напротив никого, кроме Кристины, не было, и немочка, покружив передо мной на цыпочках, показала, как ей жарко, и взялась расстёгивать свой яркий лифчик, но это ей никак не удавалось. Моё нетерпение было на пределе, и я стал показывать жестами моё желание помочь ей. Она весело закивала головой, продолжая терзать за спиной непослушную застёжку.
– Ты чего тут руками крутишь, как мельница? А?.. – рявкнул в дверях начальник медслужбы старший лейтенант Платицын. Мужик, не раз выручавший ребят из тягостных объятий службы. Да и ко мне он сегодня утром отнёсся более чем внимательно, согласившись продлить пребывание на постельном режиме.
Я, вздрогнув, отшатнулся от окна и вытянулся по стойке «смирно», одна нога в сапоге, другая босая, травмированная, с розовыми потными пальцами.
– Ну-ка, ну-ка! Наступи на правую ногу. Пошевели пальцами! Так. Теперь присядь, вытяни руки вперёд. Встань! Так. Присядь на одной ноге. Так… Собирай свои личные вещи и бегом в казарму! Может, ещё к обеду успеешь, сачок!
Я с огорчением взглянул на опустевшее окно напротив, намотал исчерченную йодом портянку на ногу, обулся и подался в казарму, ругая себя за излишнюю прыть. «А немочка хороша! Хороша…» – глядя себе под ноги, бормотал я.
На обед я, конечно, опоздал. Старшина обрадованно хлопнул меня по плечу:
– Ну, молодец! Вовремя выписался. Твою территорию надо в образцовом порядке поддерживать. Возле клуба хлама навалено, да и в парке листов, как у Рокфеллера денег. Встреча солдат с молодёжью города намечается по линии «Дружба-Фройндшафт, Руссиш-Культуришь». Может, и к нам заглянут. Личное время – это лишнее время. А на службе лишнего времени быть не может. Так, с завтрашнего дня шанцевый инструмент в руки – и на уборку. Через КППе тебя вот по этой бумажке пропустят, – и он сунул мне в руки листок с неразборчивой подписью и штабной печатью. – Время выхода и возвращенья там указано. И не вздумай просрочить. Посажу на «губу». Понял?
– Так точно, товарищ старшина!
– Ты чего, не обедал, что ли? – мой взгляд на бумажный мешок с сухарями, стоящий в углу, размягчил даже его. – Сухого пайка не дам, а сухарей бери сколько влезет. Да, а что-то у тебя, товарищ рядовой, воротничок на гимнастёрке не по форме? – он протянул руку, прихватывая за краешек полоску белого целлулоида, который обычно используют старослужащие и сверхсрочники вместо обычного белого миткаля: протёр влажным носовым платком – и всё, воротничок снова, как накрахмаленный, – и резко, чуть не перерезав жёсткой полоской пластика мне шею, оторвал его.
Оставалось сказать только армейское «Есть!», насыпать карман сухарей и, повернувшись по уставу, быстро уйти, не соблазняя старшину на дальнейшие действия.
И то, и другое, и третье я сделал быстро и чётко, и выскочил из каптёрки.
Встреча Советских солдат, стоящих впереди пограничных застав на страже социалистического лагеря, конечно, состоялась, но не там, где предполагал наш старшина. Общество советско-немецкой дружбы организовало такую желанную для нас встречу в местном немецком клубе на Карла Маркса штрассе. Улицу с таким названием можно встретить в любом посёлке Союза. Я и сам проживал в своих Бондарях на улице с таким именем.
Самым волнующим, о чём мои сослуживцы так долго вспоминали, был буфет на втором этаже. Внизу, в фойе, располагался танцевальный зал с небольшим дощатым подиумом для эстрады, а всё остальное – на втором этаже: библиотека, кинозал, столики в уголочке, туалет и небольшая стойка буфета, где можно выпить чего-нибудь, но закусок, как у нас в Союзе, не полагалось. Пей – и вытирайся рукавом.
Нас собрали в гулком кинозале. Из представительной молодёжи города были только девочки и, в большинстве своём, школьного возраста, вёрткие и раскованные. Немки постарше с воинами-освободителями для встречи не были готовы, а молодцы со стрижеными затылками здесь не к месту.
Всё это: и обстановка клуба, и девочки, и буфет, где можно запросто выпить порцию водки – махонький наперсточек, залитый толстым стеклом таким образом, что капелька водки в нём выглядит вполне объёмисто, – и стены, расписанные под Пикассо, – было так непохоже на то, что называется Домом Культуры где-нибудь в Лысых Горах или Тихой Балке, где лузгают семечки, матерятся и греются от самокруток. Мы поначалу не знали, куда себя деть, и организованной кучей сгрудились возле старшины в дальнем углу, пока организатор вечера, молодой немец в русской косоворотке, гостеприимным жестом не позвал всех на второй этаж, в кинозал.
Официальная часть была длинной и скучной. Сначала говорил немец, и переводчик переводил его на русский – девочки в зале хлопали в ладошки, затем говорил наш замполит, и переводчик переводил его на немецкий – тогда хлопали мы. Потом крутили кино, кажется, «Чапаева», а, может, «Броненосец Потёмкин», не помню. Я всё время клевал носом, отдыхая после караульной службы, и очнулся только тогда, когда задвигались стулья и затопали по восковому паркету сначала – «цок-цок-цок!» – туфельки, потом – «топ-топ-топ!» – армейские сапоги.
Старшина, замполит и командир сразу юркнули с немцем за сцену. Командир части, оглянувшись, успел погрозить пальцем солдатам, мол, я вас знаю, чтобы – ни-ни, тихо было!
Купив в буфете по пачке дешёвых сигарет «Казино» – не курить же здесь солдатскую махру! – мы с Витей Мослом, усевшись за столик, покуривали, обсуждая, что делать дальше. Пятнадцать марок, полученные накануне, жгли карман – небольшие деньги, но за них можно хорошо выпить, и мы с бывшим рыбаком-помором решили заказать себе по паре «дупельков», так, для разминки. Дупелек – это двойная порция, налитая в один стаканчик – тот самый напёрсток. От «дупелька» немцу хорошо, а русскому – как слону дробинка.