Юлия Монакова - Артистка
Вике казалось, что её сердце разорвётся сейчас от тоски и грусти, которыми был наполнен его голос. Ей хотелось плакать; хотелось улыбаться; хотелось стоять близко-близко к нему и держать его за руку, переплетая свои пальцы – с его…
– …Годы куда-то уносятся, чайки летят.
Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.
Грустная жёлтая лампа в окне мезонина.
Чай на веранде, вечерних теней мешанина.
Белые бабочки вьются над жёлтым огнём
Дом заколочен, и все позабыли о нём.
Все послушно безмолвствовали, внимая этим строкам. Даже море, казалось, притихло, волны больше не шумели, а будто бы тоже осторожно прислушивались.
– …Письма на полке пылятся – забыли прочесть.
Мы уже были когда-то, но мы ещё есть.
Договаривая эти слова, Белецкий вдруг поднял глаза и встретился взглядом с Викой. Её словно током ударило, и она едва сдержалась, чтобы не отшатнуться, как от электрического разряда.
А он всё читал и читал это стихотворение, и голос его был полон боли и тоски о чём-то несбывшемся.
– …Старые ружья на выцветших, старых обоях.
Двое идут по аллее – мне жаль их обоих.
Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.
Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.
Закончив читать, он вдруг моментально преобразился в прежнего Белецкого – смешливого, ироничного, даже язвительного.
– Пятиминутка поэзии окончена! – объявил он громко и весело. – Всем расслабиться и отбросить ненужный пафос.
– А что это за стихотворение, кто автор? – спросила Вика несмело, всё ещё проговаривая в памяти строчки, так запавшие ей в душу. Если бы Александр сказал ей, что сам его сочинил, – она, наверное, умерла бы на этом самом месте. Хотя нет, не умерла – упала бы ему в объятия прямо здесь, при всех, и ей было бы всё равно, что подумают другие.
Однако Белецкий ответил:
– Это стихи Юрия Левитанского.
Компания между тем очнулась от лёгкой поэтической дрёмы, и все вновь загалдели, засуетились, принялись наполнять стаканчики шампанским и включили музыку.
Последним пунктом их обзорной экскурсии стал знаменитый лагерь «Артек», раскинувшийся на склонах Медведь-горы.
– Я там был в детстве, – весело сообщил Белецкий. – Впечатления остались самые отвратительные…
– Почему? – дружно удивились коллеги. – Знаменитый лагерь, известный на весь мир…
– Да туда же во времена СССР в основном только пионеров отправляли. Причём самых лучших. А мой отчим по большому блату и под страшным секретом достал путёвку, хотя мне ещё и семи лет не исполнилось. Я, в общем-то, был довольно рослым и сильным, однако психологически оказался совершенно не готов к лагерной жизни. Страдал всю смену, плакал, хотел домой… Отчим же потом меня стыдил – мол, не мужик, а тряпка и нюня.
– Похоже, ваш отчим был буквально повёрнут на идее сделать из вас «настоящего мужика», – заметила Вика, вспомнив историю с выбрасыванием из лодки.
– Это точно, – отозвался Белецкий и внимательно посмотрел на неё. – Это точно…
Капитан развернул яхту назад, в сторону Ялты. Увлекательная прогулка подходила к концу. У Вики продолжало разрываться сердце от предстоящей разлуки с Александром, и она изо всех сил сдерживалась, чтобы не разреветься – отчаянно, по-детски, навзрыд… А Белецкий, как назло, стоял на палубе в обнимку с Марией, что-то ласково шептал ей на ушко и многозначительно улыбался.
Когда подплывали к Ялте, уже совсем стемнело. Набережная встретила их, словно другой мир – миллионами огней и грохотом музыки из многочисленных кафе.
Вика ступила на берег и украдкой оглянулась, высматривая, где Александр. А он, как выяснилось, шёл прямо за ней и, когда она остановилась, тоже встал рядом.
– «Потом, когда они вышли, на набережной не было ни души, – проговорил он задумчиво и торжественно, но как бы про себя, – город со своими кипарисами имел совсем мёртвый вид, но море ещё шумело и билось о берег; один баркас качался на волнах, и на нём сонно мерцал фонарик…»
Вика, конечно же, узнала строки из «Дамы с собачкой». И неожиданно для самой себя подхватила:
– «Она не плакала, но была грустна, точно больна, и лицо у неё дрожало. “Я буду о вас думать… вспоминать, – говорила она. – Господь с вами, оставайтесь. Не поминайте лихом. Мы навсегда прощаемся, это так нужно, потому что не следовало бы вовсе встречаться. Ну, Господь с вами”».
Он ошарашенно повернулся к Вике и взглянул на неё с изумлением и странной нежностью. Затем открыл рот, намереваясь что-то сказать ей… должно быть, что-то очень важное, что-то, несомненно, главное, но…
Сзади весело подскочил Данила и обнял её за плечи. И всё кончилось. Сказка кончилось.
Вика вдруг почувствовала смертельную усталость и страшно захотела домой. Ей даже было всё равно, что на этот раз они попрощаются с Белецким, скорее всего, окончательно – навсегда. Плевать… плевать. На душе были лишь опустошение и покорность.
Прощание со съёмочной группой прошло для неё как в тумане. Нет, она, конечно, говорила какие-то вежливые слова, кому-то улыбалась, пожимала чьи-то руки… Но ей уже не было дела ни до чего, что бы отныне с ней ни происходило.
– Тебя не продуло ли бризом, малыш? – обеспокоенно спросил Данила по дороге домой, щупая её лоб. – Вид у тебя несколько… горячечный.
– Да, я странно себя чувствую, – призналась она.
– Приедем – сразу же уляжешься в постель, – скомандовал он, – а я принесу тебе малинового варенья и тёплого молока. Ещё не хватало, чтобы ты разболелась перед самой дорогой!..
Перед дорогой?.. Ах, да – Вика вспомнила. Завтра были её последние сутки в Ялте. Но ей ничего больше не было жаль. Даже если бы пришлось провести целый день, лёжа в постели с температурой.
– Я просто устала, Дань, – тихонько отозвалась она. – Просто немного устала… Я посплю – и всё пройдёт. Правда…
Утром, когда Вика проснулась, она сразу обратила внимание на то, как переменилась погода. Утренний солнечный свет, к которому она уже успела привыкнуть здесь, не заливал, по своему обыкновению, комнатку – напротив, за окном было уныло и пасмурно.
Это был её шестой день в Ялте. Её последний день здесь…
Она маялась и даже не особо старалась это скрыть. Тоска по Белецкому была сравнима с физической болью или наркоманской зависимостью. Ей до смерти хотелось повидаться с ним, но Вика не могла придумать ни одного подходящего варианта или повода, который позволил бы ей встретиться с Александром. Да даже если бы и удалось – что тогда? Скорее всего, она снова застеснялась бы, скомкала общение… Ну и пусть, лишь бы ещё раз взглянуть в эти синие-синие морские глаза, полюбоваться ямочками на щеках, провести ладонью по шелковистым волосам, услышать его низкий волшебный голос…
За дверью не раздавалось ни звука. Осторожно высунув нос из своей комнаты, Вика по этой особенной тишине догадалась, что находится в доме совершенно одна. Спустившись на первый этаж, она обнаружила в кухне записку:
«Малыш, я повёз деда за продуктами. Не скучай, мы скоро вернёмся! Завтрак на столе. Целую!»
Вика разыскала целое блюдо румяных аппетитных сырников, заботливо накрытых сверху тарелкой и укутанных в полотенце, чтобы не остыли. Рядом стояли розетки с мёдом и вареньем. Прихватив пару сырников и откусывая на ходу, Вика открыла дверь и вышла в сад. Хотелось вдохнуть свежего воздуха, чтобы в её беспокойной голове хоть немного прояснилось.
В саду пахло дождём – но не пролившимся, а только намечающимся. Резкие порывы ветра качали кроны деревьев и срывали листья с кустов.
По ту сторону забора снова пели. Галинка была в своём репертуаре… Похоже, там, у самой изгороди, находилось её любимое место для пения – можно было сидеть на мягкой чистой травке и любоваться садом, а также вершинами гор, вырастающими вдали.
Осторожно ступая, чтобы не спугнуть певицу, Вика подошла поближе, чтобы лучше слышать. Это опять была украинская народная песня – они получались у Галинки особенно хорошо.
– Несе Галя воду, коромысло гнеться,
За нэю Иванко, як барвинок вьеться.
«Галю ж моя, Галю, дай воды напиться.
Ты така хороша – дай хочь подывиться!»…
Заслушавшись, Вика, неожиданно для самой себя подхватила песню, благо она была ей прекрасно знакома:
– Прийшов у садочок, зозуля кувала.
А ты ж мэнэ, Галю, та й нэ шанувала…
Если Галинка и растерялась от этого неожиданного появления, то голос её даже не дрогнул. Она невозмутимо продолжала выводить, заливаясь соловьём:
– Стэлыся, барвинку, – буду полываты,
Вэртайся, Иванку, – буду шануваты.
Заканчивали они уже хором – дуэтом, на два голоса, да так ладно, словно всю жизнь репетировали. Допев песню, пару мгновений молчали. Наконец, из-за забора раздался голос Галинкиной матери, о чьём присутствии Вика даже не догадывалась:
– Як тебе звати – Вика?.. Добре спиваешь, дивка. Душевно.
