Ануш Варданян - Мой папа-сапожник и дон Корлеоне
Дождались. Союз рухнул.
В далеком Душанбе мыкались наши русские родственники, и мама, обезумев от волнения, названивала им каждый вечер, упрашивая, чтобы дедушка и меткоглазая бабушка переехали к нам. Но они протестовали, не хотели оставлять насиженные места. Мама звонила, пока было возможно. Но, когда на улицах интернационального среднеазиатского города начали палить и полилась кровь, телефонная связь прервалась.
– Привези их, Хачик. Поезжай и привези! – рыдала Люся.
Папа погладил ее по голове, собрал небольшую дорожную сумку и пустился в долгий путь. Самолеты в Душанбе не летали, и, что самое дурное, у нас тоже намечались черные времена. Начались перебои с электричеством и газом. Железная дорога как институт прекратила свое многолетнее и успешное существование. Маленькая Армения воевала с превышающим по мощи и ресурсам соседом за пядь цветущей земли, за Карабах. Империя пала. И если сама Россия, как говорят, избежала гражданской войны, то бывшие окраины, отпадавшие от ее большого тела, как ступени взметнувшейся в космос ракеты, умывались в крови бывших братьев и сестер.
Мы еще не знали в то время нужды ни в топливе, ни в пропитании, ибо деньги, живые, настоящие деньги, если и не решали всех проблем, то временно побеждали подавляющее их большинство.
Оборотная сторона горя
Когда папа, через восемь дней пути, добрался до домика тестя, он проклял день и час, когда научился смотреть и видеть. Дом выгорел почти полностью. Лидия Сергеевна и Павел Константинович, вернее, то, что от них оставил огонь, были привязаны к своей кровати армейскими ремнями. Ремни сгорели вместе с плотью моих родных, но медные армейские пряжки со звездами впечатались в их обугленные тела. Отец похоронил по-христиански тестя и тещу и вернулся домой.
Люся лишь посмотрела на Хачика и зашлась беззвучным криком. Она просто открыла рот и достала из легких тихий звук, похожий на ласковое движение черной пыли в степи. Он длился и длился, он тянулся, как песчаная река. Отец подошел к маме и накрыл ей рот широкой ладонью. Он испугался, что это Люся выпускает наружу запас своей дивной жизни. Еще немного, и, казалось, кончится в ней этот божественный резерв, который вдыхает в каждого ребенка ангел при рождении, иссякнет, и Люся упадет замертво. Хачик все держал и держал ладонь на маминых губах и не мог оторваться, потому что глаза ее тоже кричали, потому что он знал, стоит ему оторвать руку, как этот шершавый сиплый выдох продолжится.
Подошли бабушка и дед. Окружили, обняли сильно.
– Ты не сирота, девочка, – сказал дедушка.
– Ты наша. Ты моя, – шептала бабушка.
Они ее очень любили. Она это знала. Но произошло странное, она куда-то ушла от нас, направилась далеко вслед за своим беззвучным криком, метнувшимся прочь от нашей простой жизни. Туда, где воздух легче и возможно дышать через раз, где сердце почти не бьется, а взмах ресниц кажется обвалом в горах.
Мы все ее любили, совершенно не представляя, как можно помочь нашей маме. Мы готовы были выполнить любое поручение, любую работу. Мы учились так, что впору было перескочить через класс. По дому мы ходили на цыпочках, боясь хоть чем-то, хоть самой малостью расстроить нашу светлую Люсю. Ведь по-армянски «луйс» – это свет.
В дом стали приходить люди. Почти никого из них мы не знали. Это были суровые мужчины с твердыми, как придорожные камни, глазами. Они пожимали руку отцу и коротко кланялись, потом вставали за спиной матери и клали свои ладони ей на плечо. Она сидела, вся в черном, тесно прижав прямую спину к креслу. Соболезнования и скорбь были сотканы из молчания и глубокой тайны. Мне, как и моим сестрам, тогда еще казалось, что взрослые знают ответ на страшную загадку жизни и смерти, но нам не говорят. Нам было рано еще знать об этом. Я несколько раз даже видел во сне, как сосед-академик приходит к нам и говорит:
– Дети, ваш отец не умеет говорить красноречиво, поэтому эта почетная миссия легла на мои плечи. И я с радостью выполню ее – раскрою вам секрет жизни и смерти. Моя дочь Зоя уже давно знает его. Поэтому она у нас такая серьезная. Но сначала я должен, согласно древнему правилу, спросить вас: хотите ли вы войти в круг посвященных и остаться в нем?
И в этом своем сне я неизменно и отчаянно кричал:
– Нет, нет, не надо! Я не хочу знать этот секрет! Я всего лишь ребенок и хочу оставаться им всегда.
И я был прав в своем сновидении. Когда я смотрел на суровых мужчин, не умеющих плакать, что притрагивались участливо к плечу моей матери, я понял: никто не знает главного секрета. Никто не сможет вернуть Люсе ее родителей, отчего дома, ее юности. И когда мы с сестрами повзрослеем, то непременно тоже потеряем что-нибудь очень важное. И поэтому лучше никогда не добиваться посвящения в круг знающих. Да и нет такого круга! Есть сама тайна и лишь вынужденное смирение перед ее непостижимой разгадкой. Видимость смирения. Хорошая мина при чудовищно бездарной игре.
– Что там у нас после смерти?
– Да так, знаете ли…
Не вопрос жесток, а отсутствие ответа невыносимо.
Сорок дней в доме царил глубокий траур. Маринка боялась, что мама заблудится в дремучих лабиринтах своего горя и не найдет дорогу обратно. Ей было немного легче остальных, ведь она – младшая – почти не помнила бабку Лиду и деда Павла. А Люся и вправду все дальше пробиралась по узким коридорам лютой, застывшей ярости. Ее скорбь, не растворенная в слезах, которых не было, бурила соляные катакомбы в мозгу и только оттачивала самоубийственное оружие воспоминаний. Под ногами скрипели мелкие осколки когда-то цельной жизни. Бусинки дней раскатились и смешались. Когда Люся находила осколочек поцелей, она с жадностью хватала его, не боясь порезаться, и все разглядывала. Так блуждала она от эпизода к эпизоду, реконструируя события крупные и ничтожные, складывая их в дни и годы. Вот ее мама бреет голову отцу… Отец гоняется за мухами с мятой газеткой в руках… Соседка принесла несколько платьев на продажу, отец берет одно из них, пытаясь разобраться, где горловина, а где подол. Лидия ворчит, отбирает у него пеструю тряпицу… Оба – отец и мать – тащат по гигантскому арбузу. Устав нести, садятся на лавку у соседского дома и тут же, послав их мальчишку за ножом, взрезают арбузы, угощают уличную ребятню… И Люся гордится своими родителями – щедрыми, умными и справедливыми… А теперь, кто знает, может, это тот же соседский мальчишка, став мужчиной и вступив на путь борьбы за свободу и независимость своей родины, ворвался в их большой, ладный дом и убил Люсиных пожилых родителей? Это один из тех детишек, по подбородку которого тёк арбузный сок, связал и поджёг их, освобождая таким образом пространство для отправления демократии?
Люся умирала от горя. Она превращалась в соляной столб, который от первого же ливня грозил истаять, исчезнуть, смыть то немногое, что еще оставалось от нашей матери, – ее очертания.
Но Люся выбралась, благодаря отцу. Хачик спустился за ней в подземелье и вывел обратно. И хоть не был он голосистым Орфеем, но ему удалось ухватиться за краешек ее сознания и уже не отпускать. Отец часами сидел рядом с мамой и что-то тихо шептал ей в ухо. Однажды ночью я услышал:
– Люся, я тебе обещаю, зло не останется безнаказанным. Ты послушай, Люся, у дона Корлеоне тоже была такая ситуация. Сын за него людей убил, на Сицилию отправили. Там он влюбился, женился на девушке, а ее тоже убили. И тогда он стал мстить. Люся, я тебе обещаю, эти злые люди, что убили Лиду и Павла Константиновича, он будут наказаны.
– Кем? – устало спросила Люся. – Господом Богом? Не думаю, что доживу или когда-либо узнаю об этом, Хачик.
– Нет, Люся, не Богом. Бог нам только мысли внушает, а остальное мы сами делаем. Я так думаю, хотя, может быть, я и неправ.
– Я – хорошая женщина, Хачик. Я была хорошей дочерью, хорошей женой и матерью. Так почему я должна безропотно смириться с тем, что мой мир разрушил плохой человек? Не ветер, не наводнение, не эпидемия чумы? Плохой человек! Какой-нибудь безработный, которого напоили водкой, одурманили опием, дали в руки оружие? Какой-нибудь дезертир или выпущенный из тюрьмы убийца? Я перед кем должна смириться, перед мокрицей? Или перед законом? Или перед Богом? Не Бог убил моих родителей. И я не могу смириться. Не могу и наказать убийц. Поэтому я не могу подняться. Вот так вот, Хачик. И твой дон Корлеоне вряд ли мне поможет.
Сказала это Люся сгоряча. Не подумала. Да разве могла она тогда думать? Хорошо, что вообще решила заговорить. И отец ей потом был очень благодарен. Но Люся была неправа. Не знала бедная женщина, что быть доном не означает взять в руки старенький, родом из вестернов, кольт. Да и не было у нас такого. Не слишком внимательно вникала она в страницы романа Марио Пьюзо, когда их вслух, спотыкаясь, читал нам отец (потом уже бойчее, когда выучил наизусть). В эти моменты Люся отключалась, наверное, и думала, все ли сделала по хозяйству, перебирала в голове знакомые ей блюда, чтобы приготовить завтра на обед и не повториться, чтобы дети ели и взрослым нравилось. Подсчитывала, сколько будет стоить машина дров, если ее заказать не у председателя колхоза, а на старой лесопилке, где после обработки много древесных отходов бесполезно сжигается… Не слушала, урок не усвоила.
