Эдуард Овечкин - Акулы из стали (сборник)
– А он наебал тебя, Андрюха, потому что они с Борисычем поспорили, сможет ли он тебя до пятнадцатого дотащить в сознательном состоянии и не связанного!
– Ах он тварь!
– Хитрая тварь, прошу заметить! – добавляю я.
А картошку мы жарили в стерилизаторе для хирургических инструментов. И вот сидим мы, значит, расписываем пулю, с нами Крис Ри музыку нам всякую приятную играет, картошка в стерилизаторе шкворчит с салом, и тут доктор говорит неожиданно:
– Старпом.
– Что – «старпом»? – спрашивает Борисыч, и тут дверь в каюту резко распахивается. На пороге – старпом.
А все, открыв рты, смотрят на Андрюху.
– Как ты узнал-то?
– По цокоту копыт, ёпта.
– Так, – вступает старпом, – что тут, бухаете опять?
– Ага, – говорит Борисыч. – Ни разу не было и снова повторилось!
А стоя в боевом дежурстве, мы не пили. Строго с этим было. Ну как, стакан иногда на ужин можно было залудить, но это же только для запаха подводнику, не более того.
– А стерилизатор у вас тут на хуя стоит? Доктор, блядь.
– Э… стерилизуем инструменты. Сейчас с офицерами занятие практическое буду проводить по вскрытию брюшной полости в походных условиях!
– А картошкой жареной почему аж до моей каюты пахнет? – И лезет в стерилизатор. – О, бля! С салом! Вы чё, блядь, вообще тут опухли? Я там сижу, ломаю голову, как сделать вашу службу ещё невыносимее и какими ещё извращенными способами вас ебать, чтоб вы меня боялись, а вы даже на ужин меня не позвали?
– Так не готово же ещё, Сей Саныч! Мы собирались!
– Пиздите же, бакланы! – ржёт старпом.
– А может, и пиздим, но недоказуемо теперь!
– Ладо, я в доле, что с меня к столу?
– А вот сейчас обидно стало, Сей Саныч! Мы вам даже спинку готовы почесать за просто так, пока вы картошку есть будете, так сильно вас любим, а вы о каких-то мелочах!
– Блядь, – говорит старпом, – никогда не думал, что такая грубая лесть может быть такой приятной! Ладно, схожу за пузыриком тогда!
– Так вы же запретили?
– Со мной-то можно! Это без меня нельзя.
Старпом прибегает через пару минут со спиртом, садится в уголок и начинает терпеливо ждать. А мы раздаём.
– Мизер втёмную! – объявляет доктор.
– Ага, – говорит старпом, – у нас на курсе так все дебилы делали, которые играть не умели. Так они не дебилами, а отчаянными гусарами себе казались!
– Сей Саныч! Картошку поперемешивайте, если вам заняться нечем!
– Мне всегда есть чем заняться, Андрюха! Но когда я не целуюсь с женой, рот у меня всё равно свободен! Так что опять ты промазал, докторишка!
Раскатали мы, конечно, доктора, как каток улитку, с его мизером втёмную и с чувством выполненного долга объявили перерыв на ужин. Играли всегда на интерес мы своей компанией. И есть тоже старались вместе, когда в каюту не помещались, клали дверь на два РДУ[7], накрывали её картами и выкладывали в общую кучу, кто что с собой принёс. Каждый день. И разговаривали. Мы всегда много и охотно разговаривали на любые темы. Спорили, доказывали, смеялись, ругались, обижались и тут же прощали друг друга, чтоб ввязаться в очередной спор, и хлопали друг друга по плечам в порывах искренних чувств.
Не знаю, как думаете вы, но мне кажется, что дураки не умеют дружить годами и не могут находить совместные занятия под длинные разговоры обо всём со смехом, руганью и похлопываниями по плечам долгими зимними вечерами, плавно переходящими в рассвет. Поправьте меня, если я ошибаюсь.
Моряки бывают
Про матросов хочу пару слов рассказать сегодня. Ну, что матросы? Как и любые люди в определённо взятой группе, они бывают разными. Бывают с неоконченными высшими образованиями, бывают вообще без среднего, бывают башкиры, дагестанцы и гондоны. А ещё, пару раз, правда, всего, у нас попадались даже матросы из Москвы.
Один из них, помню, был каким-то чемпионом по пауэрлифтингу парному (не помню, как это точно называется), и как попал на флот, даже сам толком объяснить не мог.
При довольно среднем росте имел пятьдесят четвёртый размер ноги и какой-то там семидесятый шапки. Девяностые годы, вы же понимаете, тогда на срочную службу, к нам, во всяком случае, попадали только те, кого удавалось отлавливать в глухих российских селениях, горах и лесах, которые не знали, что нынче демократия и от армии (а уж тем более флота) давно и модно стало косить. А тут – москвич. Чуть не всем экипажем собрались на него посмотреть, когда его к нам привели в первый раз. Да не, шучу, конечно, привёл его я, так как его назначили к нам в дивизион, а на пирсе нас встречали командир дивизиона Антоныч и командир трюмной группы Борисыч.
– Это ты кого нам привёл? – спрашивает Антоныч.
– Матрос Кузнецов, – говорю, – назначен к нам трюмным!
– А чего он в лыжах? Лето же?
– Это ботинки, – бурчит Кузнецов, а сам улыбается и краснеет.
– А где ты взял такие ботинки? У Олега Попова отобрал?
– Не, мне на заказ в Североморске сшили, у меня нога большая.
– Не, нога большая вон у Эдуарда – сорок четвёртый размер, а у тебя она какая-то аномальная!
– Я знаю, – бурчит Кузнецов, – всю жизнь смеются надо мной.
– Ну, мы не в цирке, поэтому не ссы – смеяться не будем. Специальность у тебя какая?
– Никакой.
– А чего тебя к нам прислали?
– Не знаю.
– А сам откуда?
– Из Москвы.
На минуту повисла неловкая пауза. Повисела и села с нами рядом покурить, потому что чего висеть, как дуре, в одиночестве?
– Из какой Москвы? – уточнил на всякий случай Борисыч. – Из той самой?
– Ну да, а из какой ещё?
– Ну, мало ли там… Кто вас знает.
А у нас до этого тоже был матрос, из МГУ, говорил, только оказалось потом, что это Мордовский госуниверситет, а не тот самый. Поговорили мы с Кузнецовым минут десять-пятнадцать, рассказали ему про тяготы и лишения, посочувствовали его нелёгкой долюшке, а в конце Антоныч резюмировал:
– Ты, конечно, не обижайся, Кузнецов, но в трюмные мы тебя не возьмём. Уж больно ты мягкий какой-то, медленный, а трюмные, понимаешь, они же как Брюс Ли должны быть – резкие и чёткие. Вон, смотри, наши орлы какие чёткие!
Два наших «чётких орла» (два с половиной метра роста на двоих поровну) в грязных ватниках боролись в это время со шлангом приёма пресной воды, ругали его матом и били ногами. Со стороны на орлов они были не очень-то похожи, но Антоныч с Борисычем смотрели на них с такой отеческой гордостью, что сразу было понятно – орлы, и точка!
– Жалко-о-о, – бубнит Кузнецов. – Я на берег не хочу. Раз уж залетел в армию, то на корабль бы.
– Да не ссы, мы тебя интенданту сейчас продадим за банку тушёнки! Ему люди всегда нужны!
– Две, – говорит Борисыч.
– Что две?
– Две банки тушёнки!
– Каждому! – уточняю я, оценивая на взгляд вес Кузнецова.
Продали мы Кузнецова интенданту, все этим вопиющим пережиточным актом рабовладельческого строя остались довольны, включая Кузнецова. А на первом выходе в море Кузнецова приказали снять с борта. Дивизийный замполит сказал, что какие-то там тесты пришли психологические, и, вроде как, всё нормально, но как-то не совсем. Впрочем, как всегда у замполитов. Ну, командир дивизии особо разбираться не стал. Снять так снять.
А Кузнецова-то и нет. И вызывали, и искали – нет его, и всё тут. Штаб дивизии сидит в центральном и вспоминает историю про двух башкиров, которые решили сбежать со службы домой в связи с тем, что демократия наступила, они служить заебались и от губы Нерпичьей до Уфы всего-то полторы ладони по карте. А заодно решает, выпускать нас теперь в море, раз мы матроса проебали, или вовсе в тюрьму всех посадить. Ну, Борисыч его нашёл, конечно, – Кузнецов так хотел выйти с нами в море, что спрятался в пятом отсеке за цистернами мытьевой воды, решив, что его поищут да и пойдут в море. А тут он такой, один из ларца, одинаковый с лица.
– Замполит, – говорит командир дивизии, глядя на красного от стыда Кузнецова, – а вы там точно у себя ничего не попутали? Как может человек, который так хочет в море, быть к морю непригоден?
– Тащ контр-адмирал! – берёт слово наш корабельный зам. – Разрешите взять его в море под мою личную ответственность, б!
– Разрешаю, б! – говорит командир дивизии и заодно подъёбывает нашего замполита с его этой буквой «б» в конце.
И матрос Кузнецов трубил у нас вестовым в офицерской кают-компании, разнося всем суп и котлеты, всё время улыбался и краснел.
А ещё одной осреднённой особенностью наших матрозавров было их перманентное желание отравить свой молодой организм каким-нибудь алкоголесодержащим веществом. За это их нещадно карали и садили в тюрьму. Ну ещё всячески морально унижали, конечно, фразами про то, что восемнадцатилетним дрищам ещё говно через тряпочку сосать положено, а не алкоголь, и всё в таком же духе.
Тюрьма у нас была прямо на борту, и на ней висела бирка «Душевая». В море мы в ней мылись, конечно, но в базе из-за её кафельно-холодно-влажной сущности использовали как тюрьму.
