Мария Метлицкая - Верный муж (сборник)
Безделушки не нашлось, картинки висели на своих местах. Значит, вырвать и забыть!
Гвоздь вырвался не без усилий. Кусачки следовало положить на место. Она снова открыла ящик стола и… В дальнем правом углу увидела небольшой газетный сверток.
Почему-то гулко забилось сердце, словно в предчувствии очередной неприятности. Взять или не взять? Может быть, достаточно сюрпризов? Захлопнуть дверцу и забыть навсегда.
Ну да! Где вы видели такую женщину? Сверток этот будет жечь руки, сниться по ночам, давая волю больной фантазии. И все равно она его раскроет!
А может быть, там ничего нет? В смысле – ничего такого. Может быть, обычная ерунда, безделица, которая рассмешит ее и успокоит!
Надя плюхнулась в кресло и дрожащими руками начала разворачивать газетные листы. Обратила внимание на то, что газета не слишком желтая и старая. Увидела дату газеты – три года назад. Не так давно. Не так давно было спрятано то, что находилось в ней. А спрятано было определенно. Тщательно и глубоко. В надежде, что никто и никогда этот сверток не найдет.
И там была тетрадь… Обычная тетрадь в коричневом коленкоровом переплете. Надя тут же узнала знакомый почерк.
Господи! Когда-нибудь все это кончится? Что ждало ее теперь? Какие открытия и откровения? Что еще она узнает про его и свою жизнь? И еще чью-нибудь?
Что такое – «прийти в себя»? То, что ты мне посоветовала в тот день? Что такое «оставить тебя в покое» и «жить своей жизнью»? Твоя жизнь и моя связаны, к обоюдному нашему сожалению. Такие узлы, что и не развязать! Я все понимаю – мои «нравоучения и занудство» тебе надоели хуже некуда. Я, по твоему определению, «беззастенчиво и цинично» вторгался в твою жизнь. Да, наверное, так и есть. И здесь ты права. Но разве этому нет объяснения? И мне нет оправдания за эти «вторжения»? Всю жизнь я чувствовал свою ответственность за твою жизнь. Всю жизнь я за тебя тревожился и боялся, как за непослушного ребенка, отчаянную сестру, легкомысленную мать. Всю жизнь я не мог от тебя «оторваться» – и это правда. Меня словно было два: один – спокойный и рассудительный семьянин и второй – вечно обеспокоенный, занудливый и трепетный… дурак.
Твои попреки по поводу «благоустройства» моей личной жизни обоснованы мало, согласись! Или тебе хотелось, чтобы я был твоим полностью, целиком, без оглядки – вечный паж и страдалец, готовый возникнуть, как черт из табакерки, в ту секунду, когда его зовут? Возможно, тебя бы это утешило. Служить тебе нужно было ежеминутно, ежечасно, без «отрыва от производства». А тут бунт, поди ж ты!
Что скрывать – и ты, и я устраивали свою жизнь. Каждый – как мог. Таскаться за тобой, как герой «Вешних вод», я был не намерен.
Не обольщайся – моя любовь к тебе закончилась давно. Довольно скоро после нашего «нескучного» расставания. Увы – кончилась! Или – переродилась, трансформировалась, мимикрировала.
Что осталось? Боль, тревога, беспокойство и вечный страх. Страх за твою жизнь, что поделать! Мы пожелали благородно остаться друзьями – и нам это, как мне кажется, удалось. По поводу «возобновления отношений, о которых ты так жалеешь» – надо быть точной – ты же обвиняешь!
Отлично помню даже тот день – март, талый снег, моя жена в ожидании скорых родов, – поэтому так ярко. Твой звонок в институт. Встреча у Главпочтамта – как всегда, впрочем. Твои слезы и красное пальто. Белый берет и снова слезы. Сбивчивый рассказ про арест Ю. Обыски и найденные те деньги. Те страшные, чужие деньги… Успешно спрятанные драгоценности – «умницей Ю.». Допросы по известному адресу. И главный вопрос – что делать? Ждать ли суда? Носить ли передачи? Писать ли письма? Словом, как спасать свою жизнь!
Дальше остывший кофе в кулинарии на Кировской, бледные сосиски, коржик с арахисом – ты два дня ничего не ела. Потом ты попросила бутерброд. С килькой! Мы оба рассмеялись, и стало как-то полегче. Твоя вечная манера закусывать соленым сладкое!
Потом возникшая идея про Калугу обоим показалась спасительная. Мои усилия убедить тебя, что за вещами в Колокольный возвращаться не стоит. Просто потому, что в ту квартиру возвращаться не стоит – противно… К тому же она опечатана. Поход в ГУМ, какие-то платья, кофточки – гадость! Я такое ни за что не надену!
Снова слезы, покупка чемодана и… вокзал.
Я хорошо помню, как позвонил жене и набрехал про срочную командировку.
Люшин дом – поклон ей до земли! Вспомнила перед смертью про «бестолковую» племянницу. Сырая комната, печка, не желающая разгораться. Случайно обнаруженный погреб с гостинцами от Люши – вялая уже картошка и грибы. Бутылка водки и Люшины соленые «опенки». Теплый кирпич серого, немосковского хлеба. Ветхие, затхлые Люшины простыни и пуховая перина. Мышиный писк под скрипучими половицами.
И снова твои слезы – ты тут не сможешь! Ты так не сможешь!
А утром все оказалось не так трагично. Вишневое варенье, вполне съедобное, в теткином буфете. Желудевый, «старческий», кофе в жестяной баночке. Солнце, совсем теплое и яркое. Береза под окном – а знаешь, мне здесь почти нравится! Так тихо и пахнет покоем! Ты можешь остаться еще на неделю? А ты будешь ко мне приезжать? И снова крик – не уезжай, умоляю!
И снова слезы, и обещания, что ты «научишься жить здесь». А может, вернуться в Москву? Может, пронесет? Нет, с ними лучше не шутить! Это – не ОБХСС. Это – КГБ. Куда хуже. Расстрельная статья 88. И все это было при тебе. Может быть, ты соучастница? Страшно, очень страшно. Надо привыкнуть ко всему этому, надо привыкнуть. Ну, это ведь ненадолго? Максимум на полгода, да? Или больше? Тогда я не выдержу! Нажрусь снотворного и всех от себя избавлю.
Иди, торопись к своей жене! Поторапливайся! Поезд ждать не будет!
Прости – но в ту первую и нашу последнюю, случайную ночь в Люшином доме я понял, что не люблю тебя уже как женщину. Точнее – так, как раньше. Тогда мне показалось, что я сплю со своей сестрой, прости господи. То есть жалость моя, и нежность, и страх за тебя… Сильнее страсти. Прости еще раз. Знаю, что это – самое оскорбительное для тебя. И все же… Мы справедливо решили, что подобного больше не случится – никогда. И обещание свое выполнили – совершенно спокойно. Моя любовь к тебе кончилась? Да нет, не так. Осталось много всего, и восхищение осталось. Вместе с неприятием тебя во многих вопросах, непониманием. Отторжением даже. Иногда – вместе с брезгливостью и жалостью. Иногда – с презрением и осуждением. Но это была ты. Такая, какая ты есть. И принимать тебя следовало со всем этим длинным и скорбным списком.
«Устраивались» мы оба – кто как сумел. Ты осуждала мое «мещанство» и «приспособляемость»… Так, с «инвалидностью души» я прожил свою жизнь. Да, признаю. Я, в отличие от тебя, всегда был с тобою честен. А ты говорила – «устроился». Да не дай бог! Не дай бог никому такого «устройства».
Причин осуждать тебя у меня было в избытке. Так же, как и жалеть, и опекать, и помогать тебе – чем смог, уж прости.
Дело не в ответственности, скорее всего. А в чем? В моей привязанности к тебе и все-таки – любви. Братской, что ли… Дурацкое слово.
Мое «мещанское устройство» стоило мне немало, поверь. Жить с женщиной, зная про все ее добродетели, и не желать ее – не так уж сладко. И упрекнуть ее не в чем, и пожаловаться не на что. Хорошая, верная, преданно служащая. Чудесная жена, трепетная мать. Замечательная хозяйка. И… чужая, совершенно чужая. Вот кошмар-то! И благодарность к ней, и нескончаемое глухое раздражение…
И есть ты… Абсолютно далекая от совершенства. Капризная, лживая, неверная, ветреная… Но… родная. Из моего ребра – точно.
Вот как смешно получается! А жить надо! Мне не было с ней плохо. Мне с ней было нормально. А хорошо мне было только с тобой. Утешил твое самолюбие? Так плохо мне тоже было только с тобой. С тобой был высочайший градус всего – и плохого и хорошего. А с ней – всю жизнь нормальная температура. И ведь это – чистая правда.
И что мне было делать со всей этой правдой? Сойти с ума? Повеситься? Сбежать? Нет. Не смог. Да и не хотел. Оставалось одно – жить.
Вот этим я и занимался. Очень старательно, надо сказать. Чтобы просто не рехнуться. Вот и весь ответ. А уж какая я сволочь по отношению к ней – решат наверху. Думаю, назначат по полной. Ну, я и отвечу. Потому что понял одно – в самом, надо сказать, конце жизни: жить без любви – преступление. Преступление против человечества.
И против одного человека. Что, кстати, не менее страшно.
Г.
Обухом. Обухом по голове – вот как это называется. Кстати, а что такое – обух? Палка, камень, мешок? Надо посмотреть в словаре.
Хорошие мысли – а других нет. Вообще нет. Растерянность, потерянность, какой-то вселенский ужас от всех этих «открытий»…
