Феликс Кандель - Против неба на земле
– Хорошая история, – вздохнет ребенок с винтовкой. – Только короткая.
И выйдет с неохотой из охлажденного пространства, чтобы очутиться на злом припеке и заступить на боевой пост. «Да послужит это предостережением, – подумает Шпильман, – всем ненавистникам и притеснителям, которым не терпится нас уничтожить, и пусть исчезнут они все!» А вслух скажет так:
– Однажды я читал внуку про динозавров. Какие они были, что ели, как бродили по свету в поисках себе подобных. «Когда это было?» – спросил внук. «Давно. Очень давно». – «Ты их видел?..»
Девочка не улыбнется, занятая иными заботами, лишь поправит винтовку на плече.
– Ты внимательно слушала, и тебе я откроюсь. Вот я сбежал из дома, немолодой, поношенный динозавр, сбежал от всех в минуту перерождения, чтобы стереть себя, переписать заново – и будь что будет.
– Как сбежал, так и вернешься, – утешит на прощание.
– Это неизвестно. Поведаешь детям, которые у тебя появятся, что жил на свете реб Тусик, отправившийся на поиски последних своих чудес. Ибо настало время…
Шоссе безлюдно. Никого не было на дороге и никого рядом – Шпильману не привыкать. Едет неспешно посреди строений, высматривая место покоя. Ставит машину на стоянку, заходит в помещение:
– Здравствуйте. Я заказывал номер…
6
Пальмы под крышей. Окна, вознесенные к потолку. Мраморные полы. Картины по стенам, случайные размером и содержанием. Мягкие кресла – обивка в полосочку, затертая от частого употребления. Воробьи прыгают по столам, изыскивая пропитание. Вода взбулькивает в огромных кувшинах, изливается наружу, переполняя углубление, проливается по стене в нижний этаж, омывая груду камней, чтобы взлететь по трубам и вновь пробулькать в кувшинах. Всё строго, серьезно, безлично: такое помещение подошло бы аэропорту, вокзалу, месту неминуемого расставания на вечные сроки.
Бегает по залу шумливый ребенок, взмахивает сачком на длинной рукоятке.
– Сколько поймал? – спрашивает Шпильман.
Ребенок останавливается, с интересом разглядывает мужчину в кресле.
– Кого?
– Бабочек. Стрекоз с мотыльками.
Раскрывает в изумлении глаза, делает шаг назад:
– Ты что!.. Откуда здесь бабочки?
Срочно! На подмогу! Отобрать у него сачок, отловить пару отсутствующих мотыльков, удивить или посрамить…
– Это гостиница «Пять бабочек», – поясняет Шпильман. – Здесь всё должно быть.
– Не бабочек, – поправляет. – А звездочек. Здесь и есть всё, что надо.
Приходит мама, уводит сына на обед, упустив редкую для него возможность.
– Тугодумные!.. – стонет вослед Шпильман. – Тугодумные, дети тугодумных! Дай твой сачок…
Из автобуса высаживают туристов. Идут через вращающиеся стеклянные двери мужчины в шортах, выказывая мышцы могучих ног, перекликаются гортанно – большие, неспешные, твердоступные и устойчивые, налитые по горло иноземными соками. Каменотесы по виду, водители многотонных самосвалов, способные хорошо поработать, выпить на досуге немало пива, закусить кровавыми бифштексами, – так, во всяком случае, кажется. Идут их жены-великанши вровень с мужьями в простеньких платьях в цветочек, блекловолосые, плоскогрудые, с неотличимыми лицами и крепкими бугристыми ягодицами, готовые к затяжному труду и неограниченному зачатию. На тележках подвозят чемоданы – громоздкие, перетянутые ремнями, уложенные со смыслом, чтобы больше поместилось, ибо их хозяева уважают порядок и ненавидят случайности. Последними шагают, осаживаясь на пятки, грузные близнецы, два состарившихся бегемота в рубашках единого окраса, которые обтягивают литые, непроминаемые животы, также уложенные со смыслом, утешение и обеспечение на старости, как накопления в банке. Такие животы держатся стойко, надежно, наизготовку, и при желании – или при отсутствии выбора – на их вершину можно поставить столовый прибор и отлично пообедать, можно водрузить на них телевизор, а то и небольшой пулемет, чтобы отстреливаться.
Шпильман стесняется своей незначительности в окружении монументальных существ. Нет у него живота, нет и геркулесовых мышц, валики на боках повергают его в смятение. «В природе отсутствуют излишества», – утверждает он. «А слон? А бегемот?» – «Они не толстые, они огромные». Но это никого не убеждает. Шествуют на обед животы, чтобы напитать многоплотие, свысока оглядывают обезжиренные создания, и Шпильман отправляется следом.
– Живот требует внимания, – говорит на ходу. – Его надо накормить, напоить, одолеть пучи-мучи в кишках, облегчить в тягостных потугах, простонав гимн избавления, натереть кремом для загара, укрепить массажем, примочками и притирками, выкупать в полезных водах, умастить помадами, облачить к вечеру в одежды, сводить в ресторан, раздразнить соленостями и ублажить разносолами, уложить в постель, побаловать прикосновениями к иному телу, чтобы в положенный срок отвезти к врачу, просветить рентгеном, наполнить лекарствами, похоронить с подобающими почестями, – впрочем, это уже забота родственников или социальных работников.
Выслушал – и понравилось. Выслушал – укорил сам себя:
– Галушкес, ты просто завидуешь…
7
В зале для принятия пищи сосредоточенная суета, как на перроне перед близким отходом поезда. Встревоженный гул голосов. Деловитые перебегания от прилавка к прилавку. Нетерпеливые ожидания возле расторопных служительниц, которые наваливают на тарелки мясо разных приготовлений, рыбу по-польски, курицу по-китайски, кускус по-левантийски. Азартное насыщение, разгул вкуса с обонянием: хочется попробовать всё или почти всё, выставленное на обозрение, нет сил оторваться и невозможно вместить, но каждый старается, бегает торопливо по залу, сверх меры растягивает кишочки. «Чем больше ешь, тем вернее окупаешь расходы», – стыдит себя Шпильман и бегает вместе со всеми. «Зачем столько? – взывает его желудок. – Ну зачем?! Для чего впихивать в меня такие количества? Почему я должен их переваривать? Страдать от унижения, изжоги, непомерного разбухания? Хорошего из этого не выйдет, а выйдет нечто безобразное. Не хочу! Не буду! Забери обратно…»
Смотрит на них старческая пара в углу – угасшие тела, выдубленные на солнце лица, раздавленные трудом ладони, обмочаленные мускулы, истаявшие желания с сожалениями. Взяли по стакану сока, по ломтику мяса, горку салата, булочку на двоих, не осуждают – не одобряют, как говорят неслышно: «Рано распустили ремни. Рано начали жировать. Нам этого не простят. Другим не прощают, но терпят, а нас не захотят видеть на свете в покое и довольстве».
Пиршество тянется без конца, а когда не втеснить больше ни крошечки, располагаются за столами и беседуют в ожидании очередного приступа аппетита или закрытия помещения. По соседству разместились сослуживцы – так Шпильману кажется. Поели. Выпили кофе. Разговаривают не спеша. Тема замечательна: порции горя и радости, отпущенные на каждого. «Выдайте при рождении. Всё сразу. А я распоряжусь. Радость буду беречь, чтобы возрастала в цене, горе потрачу немедленно. Погорюю и перестану, а затем – только радость. Крохотными порциями, до старости…» – «Это не по мне. Радость надо истратить мгновенно, единым глотком. Чтобы вспоминать всю жизнь. А горе распределить малыми частями, до конца дней – тогда это не горе…» – «С этим следует еще разобраться. Что принимать за радость, что за горе. В неведении мой покой…»
Шпильман не выдерживает:
– Извините, но я подслушал ваш разговор, и у меня есть дополнение.
Разглядывают его. Четверо мужчин. Женщина.
– Каково оно?
– Перед вами человек, отягощенный желаниями. Хочет полюбить, и это уже радость. Нет любимой, а это всегда горе.
Женщина взглядывает внимательно. Промелькивает в глазах – на единый миг – анфилада потайных пространств, куда можно отправиться и не вернуться назад…
…Тали – назовем ее Тали, а может Далия, Анат, Ариэла, Ноа, Лимор, Ифат. За каждым именем мудрецы угадывали тайну, судьбу, характер, непостижимость и недостижимость, – где они, те мудрецы?..
– Номи, скажи ты.
Голос глуховатый, с трещинкой, который притягивает:
– Я всё потратила. Как не получала.
– Номи, – повторяет Шпильман. – На-ооо-ми…
Эхо скрытых глубин, отзвук потаенных страстей, гулкая пустота безмерного колодца, сберегающего воды на дне. Как распознать ту, которую пока не нашел? Не распознать ту, которую потеряешь…
8
Зеленеет дно в бассейне. Пальмы на газоне шевелят вознесенными ввысь ветвями. Розы истлевают на припеке в лепестковом огне, зной выедает ароматы, иссиня-темные гроздья спекаются на виноградной лозе. На лежаках распростерлись тела, обнаженные, обмазанные кремом, отдающиеся безоглядно жгучим лучам, как не отдавались, возможно, никому и нигде.
Гора за спиной – скальной породой до середины, вековой осыпью к подножию, будто излишества плоти у некогда могучего мужчины. Дорога проложена понизу: просвистывают машины, проревывают грузовики. Шпильман располагается под пальмой в легком пластиковом кресле, словно принимает парад шествующих к бассейну. Живот генеральский, командный, готовый на таран любого препятствия на пути. Животик профессорский, академический. Живот не по чину без почтения к своему хозяину. Сытенькое пузцо – трусы на подтяжках. Бочонком на подламывающихся ножках. Обвислыми складками от шеи, как груди у женщины, выкормившей дюжину детей. Живот-безобразник, живущий самостоятельной жизнью, и ежели его владелец, к примеру, резко сворачивает за угол, он продолжает свой путь, не соответствующий изменению движения. Животы промежуточного типа, не поддающиеся распределению по видам и сословиям. О женских излишествах – умолчим…
