Анатолий Санжаровский - Подкарпатская Русь (сборник)
Джимми не из сорта тех, кто оставляет после себя хоть что-нибудь.
Пустую бутылку он добросовестно поставил на прежнее место. За ножку стола. Разомлело и цветасто улыбаясь, смахнул последние объедки в руку и дожевал по пути, пока тяжело нёс себя к своей машине.
А между тем только в стариковой комнате желтовато ещё тлелся низ тесного оконца.
Под лёгким одеялом старик жался к стене, молотил кулачком по незанятому простору кровати.
– Да разве мы не впоместимся? Не хочешь со мноюшкой, ложись в любой свободной комнате. Ну куда ты, смельчуган, на ночь глядючи?
– Нет, дидыко, не останусь. Ты лучше подари мне трембиту. А не подаришь, – Гэс просительно улыбнулся, – смаячу. Извини за откровенность.
– Роднушка ты мой! Трембитоньку мне самому воздарили… Сынки… С самой Родины везли. Как же такой подарок передаривать?
– Я понимаю, понимаю. Но и ты… – парень понизил голос. – Слушать молнию… Как бы я хотел всем им играть на молнии. – Гэс зачарованно, восторженно-отсутствующе гладил взором трембиту, стояла у стариковского изголовья.
– Это голос оттуда, роднуля ты мой. Я смотрю на трембиту и вижу, и слышу свой край, свою Русинию.
Не хотелось старику вот так сразу расставаться с трембитой. Не хотелось огорчать и внука.
Растерянность на лице проросла сомнением. Из сомнения выщелкнулась решительность.
– Дарю, роднуха! – радостью плеснул старик. – Дарю при одном условии. Каждый вечер играть ровно в десять! Я буду знать, что ты жив, что ты здоров. Буду знать, в какой ты стороне.
Завернувшись в одеяло, старик проводил парня до крыльца.
Хлопнула невидимая в темноте калитка.
Старик всматривается в ночь. Слушает уходящие шаги.
Шаги покрыла тихая, задумчивая песня.
– Над Канадой небо синее,
Меж берёз дожди косые.
Так похоже на Россию!
Только это не Россия…
Песня уходила от старика…
23
Хочь и погано баба танцюе, зато довго.
Соловей поёт до Петрова дня.
Плотные, тяжёлые облака стояли над самым домом. Стояли неизгонимо.
Срывался снег.
Петро, вернувшийся под утро уже, угрюмо пялился на узкое, в частых переплётах, будто решётка, окно, ёжился под одеялом.
Вот тебе и май!
С жарой. С дождём. Со снегом. Всего подмешано.
На дню всего насмотришься…
Ай-ай, месяц май! Коню овса дай да на печь полезай!
Вчера вон.
Тридцать пять! Продохнуть нечем.
Хлоп! Навалило, накидало туч – мокрый снег готов. Идёшь – снег под ногами жалобно всхлипывает.
Через час опять солнышко. Опять пекло…
В дверь просунулась плечом вперёд баба Любица.
Позвала слабо. Словно выдохнула:
– Петяша, сынку…
Петро поднялся на локте.
– Сынок… – старуха суетливо прошила мелкими шажками к кровати.
Конфузясь, положила в Петрову руку, что свободно лежала по краю кровати, стопку однодолларовых бумажек. Деньги держали её тепло.
– Сынок… – она запнулась, отвела глаза, – сколько могла… Купи мамке что к душе… Только отцу не говори…
Петро машинально кивнул и смешался.
Вчера нянько давал деньжонки на подарок матери, просил не говорить бабе Любице.
«Он себе сбанкетовал, она себе, а я собирай до кучи их секреты. Можь, отдать назад? Обидится…»
В нарастающей тревоге старуха с минуту вглядывалась в красное Петрово лицо.
Беззвучно, как бабочка крыльями, шлёпнула руками.
– Сынок! Тебе неможется? Да ты не прихворнул?
– Есть, наверно, немножко… Что-то буксы клинит…[39] Давит давление без выходных.
Старуха переполошилась насмерть:
– Что ж теперь? К доктору? Да он два слова скажет – пятьдесят долларей сломит. Это кармановыворачиватели таки-ие! У нас, сынок, болеть нельзя. Нипочём нельзя. Совсема нельзя!
Говорила старуха взахлёб, невыразимо пугаясь всего того страха, что вела с собой болезнь.
Петро пожалел, что сболтнул про давление, и, дав себе слово больше никогда тут не расслабляться, не хвалиться своими болячками, с усилием засмеялся.
– Ни идола-то у меня и не болит! А наших, а наших симулянтов да ленькарей сюда – разом отучились бы шастать по докторам!
Добрых, немалых сил стоило Петру смять в себе боль, но он сминал, давал вид цветущий, довольный, хотя втихомолку и ойкал, и матерком себя продувал, крепясь.
И старуха, в удивлённом восторге глядя на крупное, в пленительном смехе трясущееся тело, утешно, доверчиво отходила, отлеплялась акварельной душой от беды.
– А меня уже всю страх скрутил. Вот дурушка, вот дуурушка…
За завтраком ото всех досталось вздорной погоде.
Конечно, нрав погоды не исправишь. Так почему же хоть не поругать? Почему не отвести душу, тем более что разговорами погоде даже и не навредишь?
Однако пока семейство завтракало, в заоконье всё поменялось. Рассосало тучи. Кончился снег. Огнисто ударило нерастраченно жаркое солнце. По улицам бедово запрыгали весёлые ручьи.
Старик не верил этому скорому теплу. Он знал, что и в лето канальские холода будут исправно наведываться, будут приворачивать. А оттого, покуда на час какой вроде помягчело на дворе, надо обязательно взять и Петру, и Ивану по пальто. Подарки будут к самой поре, как яичко к Пасхе. И брать надобно не завтра-послезавтра, не потом когда придётся. Брать надобно сегодня. Зараз!
К чему такая спешка?
Выкатываться в город просто вот так туристами – посмотрите налево, посмотрите направо! – старику не с руки. Неловко. Втянулся в привычку: без дела не то что не высунется в город – без дела, кажется, он и не проснётся. Нужно видимое дело. И видимое это дело, важное подсунула непогодина – покупка сынам пальто.
Старику не терпелось вывести своих сынов в город. Не терпелось показать своих сынов всему миру, всей этой неласковой земле. Отобрала у меня Анну, отобрала малых хлопят, да не навек! Смотри, какие зараз у меня хлопцы! Смотри ж ты!
С певучей, с бестолковой радостью на лице вышагивал старый Головань и каждой капельке с крыш, и каждой птахе, и каждой щепочке в ручье позывало рассказать, какой же он богатый своими сыновьями.
Сжался, высох охряной жёлудь.
Зато каких два дубка пустил в жизнь!
Дивился им гортанный, взбалмошный город, выстроенный отцовыми руками…
Когда Головань приехал сюда, город был не город, а так, Бог весть что. Заштатная глухая деревушка.
В лесу.
Расчищал леса. Подымал заводы. Вёл железную дорогу. Мостил улицы…
Ходили сыновья из магазина в магазин, смотрели на отцов город.
Город смотрел на сыновей. Щупал руками Петра. Всамправдошной ли?
Не было старику большего счастья, когда навстречь наскакивал из знакомцев кто, особенно если этот знакомец был с русской стороны.
Старик цвёл от похвал за сыновей, и молодые краски пробивались на сухих его щёчках.
Ивану взяли кожаное пальто в первом же магазине.
А Петру…
Что ни померяет – трещит по швам.
Обскакали все магазины, где можно было взять – возвращаются с пустом.
– Нянько, – вздыхает Петро, – что ж это у Вас за люди такие мелкие? Бабы, на какую ни глянь, плоские щепки. Доска, два соска и больше ничего в конкретной наличности. Мужики тоже всё лёгкие, диетические какие-то. Не оттого ль в магазине что ни надень всё малое?
– Малое и шьёт на себя малое. Нету у нас великанцев. Нету в жизни, нету на них и в магазине. Ты такой один, не находится на тебя.
– А если хорошенечко посмотреть и за городом, где по округе? – разведывательно пустил Иван внатравку наводящий вопросец.
– Иване! – изумился старый. – Да ты читаешь мои мысли! Об чём речи терять? Раз надо, значит надо, ядрён марш!
А утром Мария везла Голованей из Калгари.
Везла из города в город.
Из местечка в местечко.
Старик не мог нарадоваться, не мог нагордиться на миру своими сынами; старику мало было того, что уже видели его с сынами в своём городе, в своей провинции; он вёз в соседние города, спешил в соседние провинции. Пускай вся эта земля, где пролегла его скомканная жизнь, где в дороги, в шахты, в дома твёрдым камнем легла его сила, его здоровье, пускай всё вокруг видит, что за богатыри его сыны!
Упругая маятная тревога закипала в стариковских глазах, когда навстречу неслись нарядные домки русских ли, украинских ли переселенцев.
Сколько их было на пути…
И ни одно славянское местечко Головани не промигнули с лёта.
Как же… Не вороги ж… Что ж хоть не поздоровкаться без переводчика?
А поздоровался – пропал.
Слёзы навпополам со смехом, расспросы, как там:
– Чи так в вас, як у нас, – беда беду водит?
Пока идут расспросы, во дворе, на воздухе, накрываются столы. Что было в дому – всё на столы!
– Угощайся, гостюшка милый! Угощайся, товаришок хороший!
