Сергей Десницкий - Пётр и Павел. 1957 год
– Меня никто никогда не называл… так…
– Как?
– Голубушка… вот как!.. – и на глаза её вновь навернулись слёзы.
Сердце Павла Петровича сжалось от нежности, от жалости к этой простодушной трогательной девочке, и, чтобы самому не раскиснуть окончательно, он сурово нахмурил брови, грозно кашлянул в кулак и, наконец, что есть силы ударил этим самым кулаком по своей коленке.
– Понимаю, – только и смог выдавить из себя.
– Я – детдомовская…И кто у меня папка с мамкой, не знаю… И не видала их вовсе… И сколько помню, всю мою злосчастную жизнь меня токо так и звали: Нюрка да Нюрка… А иначе никак. Вроде клички кошачьей. Право слово… А так, чтобы… ласково… Вот, как вы, к примеру, так никто… никогда… А ласки каждому хочется!.. И тепла… Ведь правда же?.. Даже кошка и та об ноги трётся, чтобы погладил кто, – она напоследок порывисто всхлипнула и, улыбнувшись, прибавила: – Спасибо вам, Павел Петрович, товарищ генерал. Огромное-преогромное спасибо. Дождалась-таки…
"Товарищ генерал" обнял её и поцеловал в лоб.
Сколько их, несчастных, обездоленных сирот, по всей России раскидано? И ведь не только зверствами фашистов, но и стараниями своих соотечественников, соседей, друзей и даже родных ломались судьбы, коверкались жизни ни в чём не повинных людей. А главное – деток!.. Деток-то за что?!..
Вот и его сын, его Матвей, невесть где.
Жив ли?.. Найдётся ли?..
К горлу подступал удушливый комок… Наверное, поэтому он ничего не ответил… Стало вдруг нестерпимо стыдно, щёки покрылись жгучим румянцем. Павел Петрович махнул рукой и пошёл обратно в своё купе. Когда он плакал в последний раз?.. Забыл, и слава Богу!..
– Милости просим, позавтракайте с нами. Никаких разносолов, правда… Еда домашняя, деревенская… Но вы отведайте, не побрезгуйте, – Авдотья Макаровна подвинулась, приглашая Павла Петровича к столу.
А там!.. Сваренные вкрутую яйца лежали на чистой тряпице, из-под марли выглядывал белоснежный творог, рядом – банка сметаны, в которой ложка стояла торчком, и крупно нарезанные ломти свежеиспечённого деревенского хлеба, терпко пахнущие печным дымком, дразнили одним видом своим. Павел Петрович сглотнул обильную слюну. Давненько не видал он такого изобилия!
– А у меня, к сожалению, только крабы. Больше я вас ничем удивить не смогу.
– Да ну их, крабов этих! – отмахнулась Авдотья Макаровна. – И не рыба, и не мясо. Так, баловство одно.
– Деликатес! – уточнил Владислав. Он давно уже уплетал за обе щеки и только причмокивал от удовольствия.
– Я тебе, Петрович, лучше творожка со сметанкой положу. Попробуй… У Дони, моей кормилицы, молочко сладкое… Отведай.
– От такого приглашения трудно отказаться…
– А зачем отказываться? Ты кушай, батюшка, и никого не слушай. На здоровье!..
– Покорно благодарю.
Павел Петрович подсел к столу.
– В России от голода умереть никак невозможно, – Владислав с шумом отхлебнул чай из гранёного стакана. – Даже если в кармане, окромя громадной дыры, ни копейки, и в будущем безпросветный мрак нищеты намечается, непременно найдётся добрая душа и накормит. Вот как Макаровна, от пуза. Верно говорю? – и икнул. – Со вчерашнего дня не ел. Извиняюсь.
– Павлик, сынок, ты прилёг бы. С пяти утра на ногах.
– Не беспокойтесь, мама, я не устал.
Он по-прежнему сидел на нижней полке в углу, всё так же откинув назад голову и сложив на коленях руки, сжатые в кулаки. Толи дремал, то ли думал о чём-то своем. Макаровна порывисто вздохнула и робко спросила:
– Может, чайку попьёшь?
– Спасибо, не хочется, – он покачал головой и тут же тихо, словно стесняясь, попросил. – Вы меня, мама, проводите… в коридор?
– Пойдём, Павлуша, – мать сразу всё поняла. – Пойдём, – и, взяв сына за руку, вышла с ним из купе.
– Вот ведь судьба какая!.. Не приведи Господи! – Владислав ещё раз икнул и, вытирая казённым полотенцем рот, добавил. – Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.
– А что с ним? – Павел Петрович давно хотел спросить, но при парне стеснялся.
– Тяжёлое осколочное ранение. Граната разорвалась… буквально под ногами… Четверо на месте. Как говорится… не приходя в сознание… А двоих – Пашку и ещё одного пацана – искалечило так, что не знаешь, кому больше завидовать… Тем четверым, что Богу душу отдали, или этим… двоим… выжившим.
– Так ведь война уже одиннадцать лет как закончилась!
– Это, смотря какая. Отечественная – это точно, одиннадцать, а венгерская… почитай, год назад.
– Первый раз о такой войне слышу.
– Это я в фигуральном смысле. Настоящей войны там, конечно, не было. Да вы же сами знаете – в газетах её "венгерскими событиями" называли.
– Ничего я, Владислав Андреевич, не знаю, – Павел Петрович развёл руками. – В тех местах, где я последние девять лет провёл, газеты читать да слушать радио было как-то… недосуг.
Изумление Влада сменилось неподдельным восхищением:
– И вы тоже?!..
– Что "тоже"?
– Я в том смысле… что и вы тоже… как и я?.. Сидели?!.. – восторгу Влада не было границ.
– И в том смысле, и в этом, – и, не дав собеседнику опомниться, сам задал вопрос: – Так что же это за война такая была и что на этой "венгерской" войне с нашим соседом приключилось?
Влад открыл было рот, чтобы ответить, но тут вернулась Макаровна с сыном, и он прикусил язык.
– Павлуша, я постелю тебе?..
– Так ведь рано ещё, – видно было, что парень устал и не прочь полежать, однако перед взрослыми соседями не хотел показывать свою слабость.
– И вовсе не рано, – Макаровна достала из корзинки потрёпанную книжку. – Ты приляг, а я тебе почитаю, глядишь, и время быстрее пройдёт.
– Ложись, ложись, – поддержал её Павел Петрович. – И мы с Владиславом Андреевичем послушаем. Я в юности тоже Джеком Лондоном увлекался, – на потёртой обложке он успел прочитать заглавие: "Белый клык".
– Ладно, я полежу, – согласился Павел. – Только наверху, если можно. Так для всех удобней будет.
– Милости прошу! – Владислав взял с верхней полки свой чемодан, – Я ведь, как лучше, хотел.
Макаровна принялась застилать сыну постель.
– Товарищ генерал, покурить пока не желаете? – Влад достал из кармана изрядно помятую пачку "Памира" и, угощая, протянул Павлу Петровичу. – Прошу. Это, конечно, не "Герцеговина Флор", но другого курева в наличии не имеется.
Павел Петрович со дня своего ареста не курил, но тут с готовностью ответил:
– Пожалуй, я вам компанию составлю, – но сигарету так и не взял.
В коридоре Нюра-проводница и молодая мама, девчонка лет восемнадцати с толстенной рыжей косой и россыпью озорных веснушек на вздёрнутом носу, играли с годовалым малышом. Губастый карапуз, видимо, только-только научился ходить и теперь, издавая радостные вопли, хохоча и взвизгивая, с восторгом бегал по ковровой дорожке от мамы к Нюре и обратно.
– Пойдёмте в тамбур, – предложил Павел Петрович.
– Да уж, не станем детям и матерям атмосферу дымом отравлять, – в голосе Влада послышалась неожиданная нежность.
– Павел Петрович! Посмотрите, какой у нас богатырь растёт! – щёки Нюры раскраснелись, глаза светились материнским счастьем. Казалось, не с чужим, со своим малышом она играла в эту минуту.
"Ох, и повезёт же тому парню, что женится на ней! – подумал Павел Петрович. – Дай Бог тебе счастья, милая, славная девочка".
В тамбуре Владислав тут же задымил, держа сигарету щепотью так, что горящий кончик её прятался в ладони, и, словно боясь, что его прервут или остановят, заговорил быстро, делая короткие паузы только для того, чтобы затянуться горьким махорочным дымом.
– Мы с Макаровной бок о бок живём, то есть не я, конечно, а матушка моя, покойница, пусть земля ей будет пухом, с ней соседствовала. Я-то в родном дому и тринадцати лет не прожил, – он скорбно вздохнул и, словно споткнулся, замолчал.
– Что так? – спросил Павел Петрович. – В бега ударился? Свободы захотелось?
– Да нет… Посадили меня. Сначала в колонию для несовершеннолетних… Я зерно из колхозного амбара горстями таскал. Очень кушать хотелось. В сорок втором голодали мы. Страсть!.. Летом ещё ничего, а зимой… целыми семьями вымирали. Так мы зерно это даже сырым ели, – он затянулся, выпустил через ноздри дым и продолжил. – А как стукнуло мне семнадцать, ещё срок накинули и во взрослую колонию перевели на Колыму. Пацаны-уголовники бунт учинили против нашего лагерного начальства, потому как издевалось оно над нами со смаком, не передать как, – он опять затянулся. – Я в бунте участия не принимал, потому как знал, ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Но кто по мелочам разбираться станет? И вкатили всей колонии ещё пятерик, как говорится, за «соучастие». Кроме застрельщиков, конечно, у тех двое самых главных даже вышку схлопотали, – снова затяжка. – Вышел я на поселение в пятьдесят первом, на «материк» мне дорога была заказана и остался я в Сусумане, а это, считай, золотая столица Колымы, на вечные времена. Так я решил тогда про себя, не мог даже в самом страшном сне представить, что усатый таракан концы отдаст и всё в нашей жизни вверх тормашками перевернётся. Поначалу сильно бедствовал, но потом прибился к партии старателей и зажил припеваючи, относительно, конечно, но всё-таки! Ни в чём нужды не знал, – он затянулся и пояснил. – Там по долине драга ходит, золото моет для страны, а отвалы, как они, идиоты, считают «пустой породы», дают на откуп нам, старателям. Так честно скажу, мы своей бригадой за сезон в два раза больше золота намываем, чем эта махина за два года, ну, и денег соответственно зарабатываем немерено, – он вновь выпустил дым из ноздрей. – Так бы и жил я на Колыме безвылазно, только в сентябре получаю телеграмму: «Матушка ваша, Владислав Андреевич, преставилась, приезжайте на похороны». Я – к начальству, мол, так и так, отпустите с родительницей проститься. И что бы вы думали, – отпустили. На похороны я, само собой, не успел, но на «материк» наконец-то вырвался и теперь думаю в Москве в Генеральную прокуратуру заявление подать, чтобы, значит, сняли с меня судимость и разрешили жить, где захочу. Теперь, говорят, по всем лагерям такая кампания идёт, «ребилитация» называется. А вы случаем не под эту ли кампанию попали? Угадал?..
