Наталья Рубанова - Сперматозоиды
Волчица осторожно касается лапой шеи Саны: Сану бьет током.
«Про интернат – не хочу: забыть, все забыть… И все-таки там лучше было, да, лучше, чем дома – я ведь боялась, что мать забьет до смерти, забьет от скуки… Иногда кажется, будто я до сих пор боюсь ее, а иногда… Представь: вот я подхожу… да, вот подхожу… подхожу к ней… Она трясется от страха: заламывает руки, смешно пятится… Я прижимаю ее голову коленкой к стене и протыкаю горло отверткой. Темная жидкость капает на пол. У гадины закатываются глаза: я не хочу, не хочу просыпаться… Тебе интересно, или?..». Сана тупо кивает: и л и повисает в воздухе, а вскоре и вовсе исчезает. Она с любопытством разглядывает существо, маскирующее под радужкой чип с застывшей в нем навсегда голограммой: грязно-желтая дверь с глазком-кормушкой, абсолютно пустая, голая камера, обшарпанный деревянный пол, танцующая в волчьем логове кукольная Гавана.
Год тысяча девятьсот шестьдесят четвертый: «Куба + СССР = love» – так красавец Хильберто попадает в стольную, где devochki любят иностранцев, так его сперматозоид сливается с яйцеклеткой russian woman, знающей о чистке in vivo не понаслышке и потому выпускающей на волю плод больного своего воображения: «Рождаемость в Москве растет, а это значит, что на улицах столицы все больше детского смеха!» – скандируют СМИ. Сана видит, как скалит Волчица зубы, как стучит по полу хвостом, как поджимает уши…
Их разделяет лишь тончайшая пленка, сквозь которую можно разглядеть контуры темно-серых цементных стен да маленькое окошко с пыльной решеткой.
«Сдала подруга, – лает Волчица, – а упекла мамаша: в восьмидесятые за мокруху отсидеть легче было, чем по 209-й моей[96]… Я и правда не числилась нигде – складывалось так… сейчас-то полстраны безработных, и ничего, а тогда – тунеядство? Тут мамашин звездный час и пробил: подсуетилась, дело мне, как «паразитирующему элементу», сшили быстренько… Я после школы-то вне социума долго жила: все любовь назад возвращала – ту самую, в детстве недоданную… Необычно, да, необычно и трогательно: и не важно, несколько часов ты без страха живешь или несколько суток; главное, какое-то время ты – вот так, просто – не боишься ничего… У них-то у всех мужья-дети, конечно, но разве это что-то меняет? Как поймешь, чего на самом деле хочешь, так путь назад и отрежешь… Истинное лицо-то свое многих поначалу пугало: кое-кто и в обкомах заседал. Барыньки холеные были, что говорить: хлеб – и тот в «Березке» покупали… по-своему несчастные: заборы дачные – выше неба, проволока колючая… Я деньги никогда не брала. Что-то другое – да, но вот конвертика – нет, не было… Любили они меня, все до единой – как могли, так и любили: «Ti amo moltissimo…»[97] – на ушко: знали, что итальянский сама учила, больно язык нежный… Ну а потом – скоренько так – в бокс запихнули: и пикнуть не успела. Тесный-претесный, в стенах скамейки без ножек – и зачем потолки высоченные, думала, чтоб размазывало тебя сильней, что ли?..»
«Нас всех из воронка-то как вывели, так сразу на лестнице и построили – ну а потом по продолам[98] погнали: страшенные они, длиннющие… Долго шли, и вдруг крик: «Стоять!» – опись имущества. Догола раздели; золото, у кого было, сняли… Шоколад тоже забрали: «Не положено». Ну и обыск по всем частям тела: все резинки общупали, – а ноги я раздвигать отказалась: тогда приседай, говорят. Присела… Потом шмотки вернули, матрас с подушкой кинули, кружку с ложкой… 116-я камера, общаковская: хуже, чем в КПЗ – по размеру квадратов пятнадцать, нары двухъярусные из досок, параша справа открытая, слева – стол небольшой, пара скамеек… шестьдесят баб. Меня-то когда привели, все нары уж заняты были – на полу легла: холодно, страшно… Слава богу, девочка там одна была, худенькая такая, смазливая: всю ночь грелись – не так жутко вдвоем-то… Я ведь на самом деле не понимала, г д е нахожусь, что не понарошку все это – честно, не понимала! Четверо суток как в тумане. Бутырка… навроде приемного покоя больничного тюрьма эта; за наркоту с бандитизмом туда все больше – на Новослободке, домами со всех сторон закрыта, ты не знаешь небось… Я-то с «елисеевцами» сидела: дело на них в восемьдесят втором завели – 154-ю и 156-ю шили[99], ну а срока… срока жуткие: от десяти-пятнадцати до вышака светило; не простые это уголовницы… Помню, одно чувство у меня было – непричастности. Не только к самому факту жизни, а к жизни вообще».
«Фамилия, имя, отчество, срок, статья… Через час быть готовыми… Через два разводят постатейно. На мне телогрейка и кирза – валенок не дают, даже в тридцатиградусные на зоне в кирзе ходили: вот и ревматизм. Ладно… Вывели нас, в воронок запихали – беспредел полный! Кто выступал – в «стакан» засунули: что-то типа клозета общественного, хуже только – зацепиться-то не за что, одни только стены железные в машинке той… а везли на запасной к Казанскому до-олго! Из воронка по одной выводили; между вагоном и – ха, авто – охрана с овчарками. Столыпинский – он почти как товарный с виду, только с одной стороны окна с решеткой, белой краской замалеванные, а с другой – сплошная решетка на весь вагон… Сутки по этапу везли: может, чуть больше, может, меньше, – а все равно казалось: вечность. На те сутки – на вечность ту – сто грамм хлеба да килька соленая; воды не дали – специально, что ли… А туалет сколько не открывали, один бог знает: охранник со швалью какой-то спал – в тамбур пакеты с мочой летели… Мы, пока ехали, с узкоглазыми этими скандалили страшно: да разве нормальный на работку пойдет на такую? Бог с ними… Не они страшны-то: пространство замкнутое. Безвыходность душеньку вдоль и поперек выела, да что выела – отбульдозерила! Говорят так – «отбульдозерила», не знаешь?.. А говорили мы, кстати, мало – да и что скажешь: той жизни уже нет, этой – еще… Шок: парализующий, жесткий, необъяснимый… по живой жиле шов безнаркозный… Помню, свитер свой женщине отдала какой-то – окоченела она совсем: много мы с ней километров-то в обнимку проехали – молча, будто языки проглотили. А в голове: жизнь кончилась, я никому не нужна, умрешь – и не узнает никто… «Окно открой!» – я и узкоглазому-то крикнула, только б тишину сломать, а он: «Ни паложина», – и шаги, шаги удаляющиеся. – «Открой! Жалко, что ли? – мне девятнадцать, Сана, еще неделю назад я была, смешно сказать, москвичкой. – Открой, задохнуться можно!» – а сама глазами буравлю: сломался чурка: «Тольки ни долги».
Несколько сантиметров свободы. Снег: нежней шелка, вот уж точно. Никогда такого не видела больше, нигде».
«Ну а потом – Мордовия, и все в обратном порядке: воронок, пересыльная в Потьме, «кукушка» столыпинская: четыре вагончика всего… Всего! Когда на зону-то привезли, я головой о стенку ударилась… До крови – все почувствовать хотела, не сон ли, на самом ли деле… Не верила долго очень, все в голове-то не укладывалось… Уложилось, когда без лица из «кукушки» вышла, когда с бабами, шмотье тощее волочащими, до пересыльной шлепала да мамашу с ебарем ее представляла… Нас вообще-то везти должны были, но вместо машины охрану прислали с собачками: до сих пор как овчарку увижу, бежать хочется – сколько лет, а не заживает! Так, затягивается, но чуть ковырнешь, и по новой все… Осень стояла ранняя, да, у нас-то тепло, а там – снег с дождем, ветрище промозглый: холодно жутко – нет, не так: жутко… Да еще рожи эти мордовские выставились – смотрят на нас, как на зверей в цирке… широка страна моя родная! И дерьмо в ней… дерьмо широкое. Лет пять потом, как срок отмотала, по деревням маялась: Тульская, Орловская, Владимирская… Коровники чистила, свинарники – прописку еле вернула московскую (спасибо «сестрам», мамашу-то припугнули…). И вот же оно как все: людики добрые если о прошлом моем проведывали, так сразу, в двадцать четыре, с работки и вышвыривали: «Нам такие не нужны!». Ни на стройке не нужны, ни на дороге железной, ни в инфекции – из реанимации и то погнали, когда в город выбралась, хотя санитарок днем с огнем не найти было: кто ж по собственной воле заразных-то чистить станет?.. Тогда и дошло, что звери добрей людей-то. Понимать стала, что теленок говорит или, там, лошадь: они ведь и любить и жалеть умеют… А мы… да что там! Помост помню: высоченный, перегородками разделен металлическими… на него из стойла сгоняют. А как всех сгонят, так сразу меж глаз целятся – оглушают, значит. Ну, потом стенки-то загонные приподнимут – животинка и скатится. Ей, бедняге, по-быстрому сухожилие коленное перехватывают и вверх тянут: на полу одна голова болтается… Во-от. А потом – ток. Провод в голову – в то самое место, куда стреляли – в ту самую дырку: хоть третьим глазом назови, хоть как… Туда, в месиво это, чтоб связи между мозгом спинным и головным не осталось: просветили люди добрые, что к чему… Корова одна, помню, брыкалась все… Теленок в кишках у ней запутался: ну а как кончилась, ее цепной пилой вдоль позвоночника и распилили…».
