Платон Беседин - Учитель. Том 1. Роман перемен
Ее звали Эльвира. Она торговала люстрами, бра, осветительными приборами. В павильоне «Светлый дом», воткнутом между ларечными будками «Мясо» и «Хозтовары». Ржавые ставни «Хозтоваров» всегда были закрыты (хозяин то ли уехал в Симферополь, то ли повесился), а вот мясом – говядиной, бараниной, птицей, свининой, соевыми монстрами – торговали исправно, раскладывая особо аппетитные, по версии продавцов, куски на сосновых досках у входа. У Эльвиры же покупателей в павильоне не было; кому в деревнях нужны бра?
Не было у Эльвиры и того, что принято называть семейным счастьем. Она всегда была слабым звеном – голос Марии Киселевой обязателен – в их с Арсеном паре. После того как ее нашли растерзанной, изнасилованной, проползшей несколько сотен метров и добитой в овраге, сочувствовали все равно мужу: он работящий, не пьющий, а она – алкоголичка, шалава, дрянь.
Эльвира и, правда, выпивала. Несколько раз я сам видел ее, глупо ухмыляющуюся, в автобусах и маршрутках. Сонные глазки, широкий, чуть ли не до безобразия, рот и крашенные в темно-каштановый волосы, собранные в так называемый конский хвостик.
Говорят, она возвращалась с севастопольской дискотеки в бухте Омега; этот район стал в городе чем-то вроде нового «Хребта беззакония», располагавшимся до революции на Центральном холме города. Кругом – заросли, недострои, кабаки, пляж, на который за ночь море наносило липкие водоросли, а гуляки – презервативы, бутылки, шприцы, окурки. В кабаке «Тройка» Эльвира познакомилась с матросами-срочниками. И согласилась – так говорят – прогуляться с ними до ближайшего недостроя. Но уже там, видимо, передумала и хотела уйти, а вот матросы из Военно-морского флота России своих эрегированных намерений не оставили. Изнасиловали и, проломив череп, бросили умирать. Наверное, в полной уверенности, что татарская блядь не выживет.
Но она выжила. Выбралась из недостроя и стала ползти. По репейникам, по стеклу, по камням. Чтобы наткнуться на бомжей, ночевавших в заброшенном строительном вагончике. Те действовали надежнее, чем матросы. Эльвиру нашли в овраге, раскинувшейся у пыльных кустов ежевики. Между ее ног торчала водочная бутылка.
Впрочем, последний факт взят из газет, вышедших со статьями о том, как российские военные насилуют крымских татарок. Так что, может быть, историю приукрасили, paint it black.
«Всего бы этого не было, – сказал мусульманский деятель, – если бы семья Исмаиловых, Арсен и Эльвира, жила по религиозным, а не по светским законам. С правоверными, – продолжил мулла, похожий бородкой и взглядом на Керри Кинга из “Slayer”, – такого не случается».
Возможно, сейчас Арсен исправился. И стал молиться Аллаху. Не знаю. Я вижу лишь одно изменение, внешнее – у него больше нет безымянного пальца на правой руке.
5Квас опаздывает – редкость, – и мне видится в этом недобрый, как пишут в классических романах, знак. К тому же я забываю купить сигареты, а в пачке красного «Веста» осталась только одна – сломанная. Пытаюсь склеить ее. Наконец Квас появляется – собранный, напряженный. И, кивнув, молча ведет куда-то. Со стороны, наверное, мы выглядим, как два революционера, встретившихся, чтобы метать в царя гранаты.
Идем дворами, садами. Небеленными, заброшенными. По размокшим после вчерашнего ливня дорожкам, заваленным мусором и листвой. Сворачиваем на узкую тропинку, втиснувшуюся между деревянным забором и заболоченным ставком. Пахнет залежалыми, взопревшими листьями; пытаюсь вспомнить что-нибудь из Розанова.
– Блядь! – вдруг кричит Квас, и вроде бы пойманная цитата вырывается из моих, выходит, не слишком цепких мысленных лап.
– Что случилось?
Вопрос поспешный – ведь ответ очевиден: из левого плеча Кваса течет кровь. Военная, под брезент рубашка с нашивками “Dead Kennedys” и “Soundgarden” разодрана. Края дыры влажнеют, окрашиваясь в красный.
– Ебаны в рот!
– Гвоздь!
– Охуеть, ты следопыт! Я-то, сука, не понял…
Из трухлявой доски забора, что, как переваренное мясо, рассыпается на волокна, торчит ржавый гвоздь. Острием наружу.
– Надо смазать йодом.
– У тебя есть? – Он зажимает рану. Я машу головой. – Ну так чего предлагаешь?
– Найдем аптеку.
– Где тут найдешь?
– Давай вернемся, – меня начинает злить это его «отрицаю, но не предлагаю».
– Времени нет – курва. Да и, – он задумывается, – уже ладно. Пошли!
Я злюсь на его беспечность. Злюсь на свою неубедительность. Но иду. И делаю это как никогда осторожно. Тропинка выводит в очередной сад.
– Миндаль, советую, – Квас по-плантаторски обводит местность рукой. – И никто не собирает.
– Значит, мы соберем. Когда?
– Во второй половине лета, – он вдруг морщится.
Через миндалевый сад выходим к непаханному полю. За ним – вереница низких бело-голубеньких домишек. Слышно, как лает хриплая псина. Тянет запахом гари.
– Нам тот, что с краю, – Квас говорит отрывисто, деловито, глядишь, вот-вот натянет на голову черную маску, – идти будем по одному. Сначала я, потом ты. Забор невысокий, металлический, с дырами, так что удобно ногу поставить и перелезть.
– Хорошо.
– Собаку я беру на себя.
– Хорошо, – вновь соглашаюсь я. И тут до меня доходит. – Стой! Какая на хер собака? Мы что в дом полезем? Ты сдурел, что ли?
– А что? – взгляд Кваса устремлен в сторону дома, с которого начнется моя карьера взломщика (возможно, Лоренс Блок про это напишет).
– Да ничего! Кроме того, что это преступление!
– А ты, Аркада, думал, что мы тут клопов травим? Это курва, понимаешь?
Я вновь киваю. И вновь кляну себя за бесхребетность. Курва мне видится все более и более реальной, словно по мере нашего приближения она материализуется, как суккуб.
– Хочешь, – глаза Кваса нехорошо, совсем нехорошо блестят, – уходи!
– Да куда тут…
Досада в моем голосе кажется слишком явной, и я стараюсь придать ему уверенности:
– Не обоссусь!
– Ну, смотри, – Квас первый раз смотрит на меня, а не куда-то в сторону, – тогда двигаем по моей команде.
Я не успеваю спросить, по какой именно команде – он уже, пригибаясь, бежит к дому. Заигрался парниша. А я ему – в помощь, бирюльки двигать. Еще не стемнело, только наползают первые сумерки.
– А собака? – на месте для чего-то решаю уточнить я.
– Была докторская – стала любительская, – смеется Квас, и в его искреннем, обычном для подростка, смехе я узнаю того парня, с которым мы, идя на подготовительные курсы, познакомились на ступеньках песчановской школы.
Вернись, друг, не бросай меня, но он ставит ногу в дыру на заборе – необычную: в форме растянутой звезды – и перемахивает на ту сторону, в грядки с редиской, торчащей длинными зубчатыми листьями. Я лезу следом. Не так резво, но с тем же эффектом.
Двор небольшой, с правой стороны – огород, с левой – бетонированная площадка. Из собачьей будки торчит кусок ржавой цепи, но собаки не видно.
– К окну спальни!
Слова Квас подтверждает движением пальцев. И вопрос, конечно: откуда он знает, где в этом свежепобеленном доме спальня. Но тем не менее безошибочно определяет.
Глядя на то, что происходит внутри комнаты, обставленной старой, громоздкой мебелью, с узорчатыми коврами, развешанными, по советской традиции, на стенах, я выдаю:
– Подгадали!
– Нет, – ухмыляется Квас и тыкает себя в лоб, – все тут. Шли навстречу.
Предпочитаю не комментировать его телепатические способности. Тем более, что наблюдаемая картина – в этом молчании большая подмога. На разложенном диване, застеленном бежевой простынею с узором разбросанных зеленых долларов, сидит взрослая, несколько перезревшая женщина в нижнем белье, которое принято называть сексуальным. Впрочем, это лишь бесполезный ярлык, реальности не отражающий, потому что смуглое тело ее обрюзгло, слежалось жировыми складками, видными даже отсюда, через окно. Черные волосы коротко, по-мальчишески стрижены, и узенькие полоски висков ползут вниз.
Но когда она встает – я вижу, за что ее все еще можно хотеть: крепкие мускулистые ноги. Мышцы играют под смуглой кожей, когда она тянется, разминая спину, стоя в черных туфлях на длинной стальной шпильке.
Дыхание Кваса учащается. Боковым взглядом смотрю на него. Челюсти стиснуты, и я понимаю, что его напряжение иного, не сексуального, рода.
Курва – это же она? – гуляет по комнате. От дивана в долларовой простыне к покосившемуся шкафу, на полках которого за стеклом стоит посуда: хрустальная, фарфоровая, керамическая. Так, во всяком случае, мне кажется. Я вижу фото в золотистых рамках, затесавшиеся между бокалами, салатницами, тарелками, рюмками, но рассмотреть, кто, что на них, не могу. Стекло, в которое я по-щенячьи тыкаюсь, липкое, мутное, с желтым налетом по краям, у него точками дуреет первая мошкара.
Женщина выходит из комнаты. Дверь не закрывает.
– Готовься, – шипит Квас, – начинается.
Курва возвращается. Не одна. За ней на поводках ползут двое. Первый – худой, безволосый, с будто неживой кожей. Второй – жирный, с отвисающими боками и волосатой спиной. Женщина держит крупную ярко-оранжевую морковь. Держит над собой, будто Фернандо Йерро Кубок чемпионов. Руки ее задраны, и на бритой подмышке чернеет пятно размером с крупную сливу.
