Галина Щербакова - Кто из вас генерал, девочки? (сборник)
– Это ты про меня? – Ираида поднимает брови.
Замуж ей хотелось. Хотелось по трем причинам. Во-первых, это дало бы какое-то основание порвать с Иваном Сергеевичем. Старик бы побоялся иметь дело с замужней женщиной. Он был человек с принципами. «Мне хорошо с вами, Ираидочка, – говорил он. – Это подарок судьбы, что вы – вольная птица. Я ведь отдаю себе отчет, что вы – последнее женское тело в моей жизни. И приятно сознавать, что тело это красивое и теплое». И он проводил сухой ладонью по ее животу, по бедрам и назад, к самой шее, и она боялась, что он нащупает у нее в горле клокочущий комок отвращения, который она постоянно, до боли в челюстях сглатывала. Так вот. Замуж – это спасение от Ивана Сергеевича.
Во-вторых. Хотелось приехать к родителям с мужем. Видела: идут они вдвоем, оба высокие, полные (да! да! – полные. Это сейчас идиотская мода на мослы. Тогда, сразу после войны, красивой считалась только полная, цветущая женщина). Идут полные, высокие, оба в габардиновых серых плащах, оба в шляпах, он – в зеленой, велюровой, она – в черной, маленькой, с муаровой черной лентой, завязанной сзади бантом. У них два кожаных чемодана в ремнях, а у нее еще большая, с щелкающим замком сумка. И вся улица провожает их взглядом, а в воротах ждет отец, гордый своей Получившей Высшее Образование и Работающей в Самой Москве Дочерью. Он стоит, приподняв подбородок кверху, чтоб не выплескать застывшие в уголках глаз блестящие слезинки счастья. У кого еще такая умная дочь? Кто из соседей пьет чай с московским печеньем? А??! То-то! Ради этого, ради отца и матери, ради их радости хотелось замуж. И это во-вторых.
В-третьих, было бабье. После сухой блуждающей руки Ивана Сергеевича всегда думалось: что же все-таки на самом деле эти отношения? Есть хоть доля правды в том, что о них пишут и рассказывают? Конечно, этот вопрос можно было выяснить и без замужества, в любом доме отдыха и на любой туристской базе, но так не хотелось… Больше того, была уверенность, что так будет все плохо. Надо было иначе. Капитально.
Но с претендентами после войны было негусто…
…Оказывается, уже все ушли. Звонит телефон. Она берет трубку. Слышит детские голоса. Это девочка и мальчик.
– Позовите, пожалуйста, тетю Иду…
Она тогда трубку положила осторожно-осторожно…
Первое время – глубочайшее самоуважение. Как она ловко вынырнула! Валентин Петрович скоро из Москвы уехал. Не вникала, куда, к кому. В конце концов, не она рожала этих девочку и мальчика. Мало ли что показалось той старухе в сбитых фетровых ботах. Кажется – перекрестись. Да и как бы она явилась с этим полным комплектом к отцу? Вдруг выяснилось, что габардиновый плащ на Валентине Петровиче не будет иметь вида, что их проход по родной улице покажется соседям цыганским шествием, а не торжественным приездом. Скажут просто: никто не брал, потому и вышла на детей. И это она, Умная, Получившая Высшее Образование и Работающая в Самой Москве! Ведь выйти «на детей» всегда было уделом дурнушек, перестарок или девушек с историями. Она же, она же, она же!.. На работе у нее полный блеск и самые радужные перспективы, если самой себе, конечно, не вредить. У нее есть свои идеи, она их бережет до того момента, когда сама сможет их высказать. И выскажет! Просто ужас ее охватил, когда представила: из-за Валентина Петровича у нее могло все сорваться, вся перспектива. И себе плохо и делу – идеи не воплотит, и отца оставит без радости стоять в воротах с гордо поднятым подбородком, чтоб не скатились ненароком две сверкающие гордые слезинки. За нее. За Дочь. Ах, Валентин Петрович, Валентин Петрович, разбирайтесь со своей жизнью сами. Что я вам в конце концов – спасательный круг? И такой она в себе вырастила гнев, что все прошлые мысли стали ей казаться мыслями женщины, которая чудом спаслась…
А потом возле кинотеатра «Повторный» высокий военный подошел и спросил: «Вам билет не нужен?»
Она купила у него билет. Все было как в мечте. Стоял отец у ворот, а они шли но улице с мужем, неся два кожаных чемодана в ремнях. Правда, было лето и не было на них габардиновых плащей. Но зато на ней был шелковый пыльник, а на Вячеславе – темно-синий бостоновый костюм и зефировая рубашка в полоску. После обеда отец сказал ей, что муж у нее представительный и имя у него хорошее. Как у Молотова. А мать пошла по соседям в обновке: вигоневой коричневой кофточке с черной окантовочкой по воротнику и крепдешиновом цветастом платочке в тон. По желтому фону рассыпались коричневые цветы на тонких черных стебельках.
Ах, как было хорошо тогда! А главное – все было основательно. Она очень любила это слово. Основательный человек – высшая аттестация. Слово, которое в фундамент положить можно. Основа. Основание. Как хорошо было сидеть рядом с Вячеславом в театре или гостях. Он такой аккуратист, всегда отглажен. А какой воспитанный! Всегда спрашивал, можно ли закурить, и дым отгонял ладонью в сторону. А он ведь ей был сладок! Дым!
Было хорошее, было. Они ездили по Военно-Грузинской дороге, и вдруг выяснилось: у нее плохой вестибулярный аппарат и ее тошнит на этих виражах. Он тут же прекратил поездку. Пропали две путевки, а он сказал: плевать. Поселились в Туапсе. Он приносил ей в резиновой шапочке виноград, втирал ей в спину масло для загара. А потом шили ей шубу. Котиковую. В специальном ателье. Он туда нашел ход и сказал мастеру: «Сделайте, как своей жене». Хорошая была шуба, теплая, объемная. Первая хорошая вещь в ее жизни.
А потом мстил. Мстил за шубу, за хрустальную люстру, за серебряный кофейный сервиз. Мог сказать: «Другие люди…» Что другие? Другие уже машины давно купили. «Не в тряпках счастье». А она разве говорит, что в тряпках? Всегда для нее работа была на первом месте, а быт – на втором…
Когда Ираида выходила замуж, дети подразумевались сами собой. Раз муж, значит, дети. Через три года созрело легкое удивление – почему? Но так, чтобы тревога или разочарование – этого не было. Годы перешагнули за тридцать, в руках был отдел, воплощались идеи, очень ощутимыми были преимущества бездетности. Поэтому вначале из стыдливой деликатности, а потом уж и сознательно тему эту они с мужем не обсуждали. Нет и нет, и хорошо.
…Та молодая женщина с японским зонтиком могла быть и дочерью Валентина Петровича. Странно, но Ираида тогда не могла решить, что лучше – чтоб она была его женщиной или его дочерью?
Какая глупость может не давать покоя! Ну, какое ей дело? Любовница, жена, дочь… Да ей-то что? Три раза чай пили, два раза детям бельишко стирала, на набережную ходили… Так нет же! Все-таки: кто она ему? Подошла и провела пальцем по щеке. И замерла рядом.
Сейчас, покачивая себя на мягких пружинах, И. А. вдруг вспомнила свою старую, с крестом в окне, комнату, коричневые куски хлеба на выщербленной дешевой тарелке. Она ножом выковыривает из банки резиновый джем, а дочь Валентина Петровича Наташка подпрыгивает от нетерпения рядом.
– Ну, доченька! – говорит он.
И тогда девочка бросается к нему на руки, прыгает у него на коленях… А она, Ираида, все возится и возится с проклятым неподдающимся джемом. Наташка вздыхает и пальчиком проводит по отцовской щеке, по маленькому шраму, Ираида так и не успела узнать, где этот шрам заработал.
Значит, дочь Валентина Петровича… И стало легче. Даже смешно стало. Как-то поникли другие «но» – костюм и депутатский значок.
Дело в том, что Ираида теперь уже с глубочайшим сочувствием относилась ко всем, имеющим взрослых детей. Она имеет глаза, она видит… Она имеет уши, она слышит. Она хорошо знает, что такое взрослые дети. К Анне Берг приходит сын. Молодой, а плешивый, рыхлый, с длинными волосами на затылке. Приходит стрельнуть четвертную на «личные потребности». Анна хохочет басом и дает. Сын ведь! Когда Ираида видит это, она торжествует, что подобного безобразия она, слава богу, лишена. А если была бы дочь?.. Тогда представляется невестка Анны, вся в камнях, цепях, брелках, кулонах, с загнутыми, как когти, малиновыми ногтями на растопыренных хватающих пальцах. Она тоже прибегает к свекрови за десяткой. На блок сигарет, пудру, помаду, капрон… Она, в отличие от сына Анны, долгов свекрови никогда не возвращает, на что Анна говорит:
– Черт со мной… Пусть лучше мне не отдает. А то закатит кто-нибудь чужой Мише скандал, и будет у него на нервной почве прободение…
Когда таких детей нет, это подарок судьбы. Конечно, есть и другие. Правда, она лично не видела. Все сосут, все тянут, а ты их – люби! Кстати, если уж быть справедливой, то в вопросе о взрослых детях они с ним единодушны. Поэтому глупости говорят о ней: «Она такая, потому что детей нет». Это не разговор, уважаемые, не разговор… Родить ребенка – ума не надо. Это – личное дело каждого. А чем оборачивается? Остервенелостью, какая там работа! Накормить, одеть, устроить, выдать, нянчить… А кто будет делать остальное?
Есть, правда, у нее в отделе одна… Мария Митрофановна. По мозгам – министр. Во всех спорных, а то и тупиковых случаях идут к ней. И. А. ненавидит себя в этот момент. Пару раз было так, что она отказывалась от правильного решения потому, что его предлагала Мария, но это слишком дорогая – государственная! – цена за гордость. Смешно – к мозгам Марии всегда надо проходить через какое-то чертово свечениие. Совершенно точно – свечение. Она будто в нимбе из любви к детям, к внукам, книгам, картинам, птицам, собакам… Фу! Ей могут звонить из ЦК, из Совмина, из Госплана, к ней едут консультироваться сэвовцы, но все – поголовно все! – должны будут «по дороге к мозгам» восхититься фотографией кота Максика, что висит у нее над столом, поговорить о внучке Леночке, у которой – ужас! ужас! – сколиоз, почитать сочинение племянницы Веры, за которое та получила где-то там приз, – да мало ли что еще надо сделать? И сделаешь, чтоб эта курица наконец снесла свое золотое яичко. И она ведь знает, знает, что они терпеливо слушают весь этот бред, потому что она им нужна для другого. Так еще говорит: «Милые вы мои! Все вторично, только любовь первична. Для женщин эта истина бесспорна, для лучших мужчин – тоже, а вы меня, Ираида Александровна, простите, что я отвлекаюсь, я помню, что время – деньги, но это не мы придумали, а американцы, и так ли уж нам надо этому следовать?» И будет бесконечно светиться, сочиться этим своим естеством… А мозги – черт ее дери! – министра. Посидит, помяукает над бумагами – и предложит выход. На ее шестидесятилетие министерство было завалено подарками и телеграммами: не уходите!
